Текст книги "Шах королеве. Пастушка королевского двора"

Отличаясь превосходной памятью, король Людовик отнюдь не забыл, как то думала Генриетта, о назначенной на пять часов совместной прогулке верхом. Даже наоборот, когда на замковых часах колокол звонко отбил четыре удара, Людовик оторвался от чтения доклада главного интенданта и, со скучающим видом откидываясь на спинку кресла, недовольно произнес:

– Уже четыре… В пять надо ехать кататься с Генриеттой! Какая тоска!

Он оглянул комнату, и от одной мысли, что придется опять выносить близость и ласки этой женщины, ему показалось, что солнце не так уже радостно светит с безоблачного неба, не так уже сладко пахнут цветы ближних куртин.

Людовик невольно задумался над тем, как быстро совершалась в нем эта перемена. О да, скрывать нечего, охлаждение к Генриетте началось в его сердце много раньше… еще с осени, пожалуй! Уж очень требовательна была герцогиня в любви! Людовик не закрывал глаз и не скрывал от себя, что на особенную верность возлюбленной он положиться не мог. В том, что в часы скуки жена брата развлекалась обществом других мужчин, что иных она дарила реальными знаками внимания, Людовик нисколько не сомневался. Но, допуская по отношению к себе самое широкое толкование свободы, Генриетта отрицала за своим возлюбленным малейшее право на таковую. Кроме того, она сгорала жаждой власти, неизменно требовала своего участия в политических делах, возводя интригу в перл дипломатического искусства. Все это делало ее чрезвычайно неудобной, а ее любовь – порой просто тягостной. Но все-таки… да, Людовик не мог внутренне не признать, что вплоть до вчерашнего вечера близость Генриетты волновала его, давала минуты острого блаженства.

Почему же то, что еще вчера манило и волновало его, сегодня стало казаться невыносимым, тягостным, назойливым? Неужели лишь потому, что вчера вечером он услыхал наивное признанье, произнесенное сочным, звучным девичьим голоском, а сегодня, заглянув в томные глазки стыдливой обладательницы этого голоса, он прочитал в их взоре самоотреченное обожанье? Может быть, и потому… Но не все ли равно, почему? Важно то, что надо ехать кататься, тогда как этого безумно не хочется. А надо, надо, надо…

И вдруг мозг Людовика прорезала самая простая мысль, которая до того времени почему-то не приходила ему в голову:

«А почему именно надо?»

И стоило этому вопросу возникнуть в голове, как Людовик сразу почувствовал громадное облегчение.

«Действительно, почему именно надо? – подумал он. – А если я не хочу? Почему, ради чего я должен насиловать свою волю? Ведь так или иначе, а мне придется не сегодня-завтра порвать с Генриеттой. Ну так для чего я буду сегодня насиловать себя, притворяться, разыгрывать нежно влюбленного?»

Король сразу повеселел. Но надо было обезопасить себя от попыток Генриетты заставить его насильно исполнить данное вчера обещанье. Ввиду этого Людовик вызвал Лапорта и строго-настрого приказал ему не пропускать никого в апартаменты короля, говоря всем, что его величества нет и неизвестно, где он находится.

В начале шестого часа явился первый посланец от Генриетты, около шести – второй и третий подряд. Все они вернулись к герцогине ни с чем, и Людовик уже считал себя окончательно избавленным от домогательств Генриетты, как вдруг – это было в начале седьмого часа – до его слуха донесся звук визгливого старческого тенорка Лапорта, видимо старавшегося кому-то преградить доступ в королевский кабинет.

Вся кровь хлынула в голову Людовика. Думая, что человек, пытавшийся насильно проникнуть в королевские апартаменты, принадлежит к числу лиц свиты герцогини, он решил раз и навсегда отучить дерзкого от подобной фривольности. Но еще из соседней с приемной комнаты Людовик различил, голос Ренэ, настойчиво требовавший, чтобы Лапорт пропустил его.

Король тут же подумал, что герцог д'Арк не принадлежит к числу лиц, способных легкомысленно и без основательной причины рискнуть на такой шаг. Очевидно, сучилось что-нибудь из ряда вон выходящее! Поэтому, быстро распахнув дверь приемной, Людовик спросил:

– Ренэ, что случилось?

– Ваше величество, – дрожащим от волнения голосом ответил юноша, – случилось нечто такое, о чем я считаю необходимым довести до вашего сведения!

– Считаете?

Вместо ответа Ренэ покосился на Лапорта. Король понял и лаконичным движением пригласил Ренэ войти в соседнюю комнату.

– Ну? – отрывисто спросил он его там.

– Ваше величество, – чуть не плача, произнес Ренэ, – очевидно ее высочеству герцогине Орлеанской стало известно о свидании, происходившем сегодня утром в оранжерее. По крайней мере, ее высочество только что при всем придворном обществе осыпала девицу де Лавальер бранью и тяжелыми оскорблениями, откровенно назвала ее самой низкой распутницей и приказала до утра выехать вон отсюда. Де Лавальер не стала ждать утра, и я сам видел, как она только что выехала в крестьянской повозке. Я окликнул ее, но она не слыхала. Вообще ее вид внушает серьезные опасения, как бы она не наложила на…

Но король уже не слушал далее. Не заботясь о своем внешнем виде, не надевая шляпы, он кинулся вон, направляясь к покоям Генриетты Английской.

Герцогиня все еще находилась на веранде среди придворного общества, когда на ступеньках показался Людовик. Гели бы Генриетта не была так взволнована, то заметила бы, что вид короля не предвещает ничего доброго. Но она еще не успела переварить в душе сообщение Гиша, в ней все еще дрожали мстительным гневом каждая жилка, каждый фибр души. Поэтому, увидев короля, она воскликнула самым язвительным тоном, на какой только была способна:

– Ваше величество, вы – у меня? Могла ли я ждать такой чести! После всего того, что я узнала сегодня, я никоим образом не ожидала, что вы снизойдете посетить меня в моих…

– Французский король – везде у себя во Франции, особенно в лично принадлежащем ему поместье, – холодно оборвал герцогиню Людовик. – Мне кажется, вы забыли об этом, ваше высочество, как забыли и о том, что так не встречают французского короля и что к нему не обращаются с вопросом, словно к дворцовому лакею, а ждут, пока он сам обратится с вопросом!

Все это было сказано холодным тоном, и каждое слово этой отповеди было услышано всеми собравшимися на веранде.

Среди придворных пробежал явный трепет смущенья. Присутствовать при таком разговоре было далеко не безопасно. Недаром старинная поговорка гласила, что господа дерутся, а у холопов трещат затылки! Кто их знает! В конце концов король помирится с герцогиней, но последняя непременно сорвет злобу на невольных свидетелях ее унижения! Однако положение придворных было тем и плохо, что не в их власти было изменить его. От короля не отвернешься с таким видом, будто занят своим разговором с соседом, без его разрешения не уйдешь прочь.

Впрочем, испытание было скоро окончено. Король повелительным жестом пригласил герцогиню последовать за ним в комнаты и первый прошел в дверь. Генриетта последовала за ним. Тогда придворные поспешили поскорее разбежаться в разные стороны: может быть, ее высочество не вспомнит, кто именно был при этом разговоре!

Войдя в комнату, король остановился, скрестил руки на груди и пылающим от гнева взором впился в Генриетту.

– Где девица де Лавальер? – спросил он наконец.

Этот вопрос стряхнул с Генриетты то смущение, в которое ее повергла неожиданная отповедь короля. Прежняя злоба с удесятеренной силой вспыхнула в ней.

– Как? – крикнула она. – И ты еще решаешься спрашивать меня об этом? Ты решаешься назвать в моем присутствии это имя? Да понимаешь ли ты…

– Ваше высочество, еще раз повторяю вам, вы за-бы-ва-е-тесь! – произнеси Людовик, отчеканивая каждое слово. – Гще раз спрашиваю вас и требую ответа: что вы…

Он остановился, так как увидел через оставшуюся не закрытой дверь во внутренний коридор, что по последнему идет придворный лакей, неся на подносе какое-то письмо.

Лакей растерянно остановился у порога, затем, повинуясь повелительному окрику герцогини, с глубоким поклоном подал ей письмо и раболепно удалился, пятясь назад.

Герцогиня порывисто вскрыла письмо, пробежала его глазами, нервно рассмеялась и сказала, задыхаясь и заикаясь от волнения:

– Эта особа оказалась умнее и лучше, чем я ожидала! Она быстро сообразила, к чему может повести ее такое дерзкое легкомыслие… Ваша… Луиза… завтра…

Король одним прыжком очутился около Генриетты, вырвал у нее письмо и прочел:

«Ваше Высочество! Я взвесила обвинение, брошеное мне Вашим Высочеством, и наедине сама с собой вполне оценила как тяжесть своего греха, так и справедливость Вашего порицания. Но, быть может, Вы, Ваше Высочество, в глубине своего милосердия согласитесь, что враг человеческий слишком силен и что трудно в моем возрасте заранее рассмотреть все его ухищрения. Быть может, в неизреченной милости своей Вы согласитесь, что другие не должны страдать за мои грехи. Ваше Высочество! Если Вы исполните свою угрозу и сообщите правду о моем поведении моим родителям, это убьет их, в особенности матушку! Умоляю Ваше Высочество пощадить их! Я же решила отдать всю свою последующую жизнь Богу и завтра надеюсь уже быть монахиней, так как, наверное, монастырь кармелиток в Доннмари не оттолкнет моей скорбной души. Ваше Высочество! До конца дней моих я буду молить Бога за Вас! Только пощадите мою бедную, милую матушку! Пока еще слуга Ваша Луиза де Лавальер, а завтра, надеюсь, – раба Божья сестра Луиза де ла Мизерикорд».

Быстро прочтя это письмо, Людовик кинул уничтожающий взгляд на Генриетту, подбежал к окну и крикнул первому попавшемуся придворному:

– Эй, Сен-Леон, прикажите немедленно запрячь в коляску четверку самых быстрых лошадей! Чтобы через две минуты лошади были поданы!

Крикнув это, Людовик, кинулся к выходу. Но у дверей он остановился, снова вернулся к пораженной, остолбеневшей Генриетте и сказал ей:

– Ваше высочество! Благоволите выслушать меня и взвесить каждое слово! Через несколько часов я вернусь сюда вместе с обиженной вами девушкой. К этому времени ей должны быть отведены удобные апартаменты с отдельным ходом и специальным штатом прислуги. Вместе с ней будет жить… ну хотя бы д'Артиньи, которая будет состоять при ней в качестве… dame d'honneur.[31]31
  Фрейлины, статс-дамы, почетной компаньонки (фр.).


[Закрыть] Однако помните следующее: я не потерплю не только малейшей обиды, нанесенной этой бесконечно милой девушке, которую вы так жестоко выбросили вон, но сумею жестоко взыскать с вас за каждый косой взгляд, кинутый на нее. Она находится под моим покровительством, вы знаете меня и можете понять, что это значит! Конечно, нечего говорить, что до поры до времени девица де Лавальер будет официально числиться в вашем придворном штате. Если вы в точности исполните мое распоряжение, то я найду в себе силы примириться с вами и простить вам эту бесчестную выходку. Если же нет… берегитесь, Генриетта, вы меня знаете! Людовик повернулся к выходу.

– Луи! – крикнула герцогиня, и в этом крике было столько горя, столько искреннего отчаянья, что Людовик был невольно тронут.

– Милая Генриетта, – сказал он, поворачиваясь к молодой женщине, – лучше будет, если вы забудете это интимное обращение, для которого – увы! – прошло время! А что прошло, то не возвращается, Генриетта, не возвращается никогда!

С этими словами король окончательно повернулся к выходу и ушел, даже не заметив, что герцогиня без стона и крика упала на пол в глубочайшем обмороке.

При дворе вести распространяются очень быстро, и порой просто не можешь понять, каким образом в кратчайший срок становятся известными самые сокровенные детали! Не прошло и пяти минут с тех пор как король взошел на веранду к герцогине, а уже во всех углах замка придворные шептались о происшедшем и комментировали его во всех направлениях. При этом было известно не только то, что сказал король вслух при всех, но и то, куда и зачем скрылась Луиза. Надо ли удивляться, что экипаж, поданный королю по его приказанию, сразу помчался по дороге к Доннмари, хотя король в своем волнении забыл сказать кучеру, куда надо ехать.

Огневые кони неслись молнией, и одно лье быстро следовало на другим. Вскоре показались серые стены и башенки монастыря кармелиток. Вот кучер лихо осадил лошадей, и экипаж остановился у монастырских ворот.

Послышался испуганный вскрик матери-привратницы. Весь монастырь всполошился. Услыхала этот крик и аббатиса. Теперь она сразу поняла все, что осталось недоговоренным в исповеди Луизы. Так вот каков был «знатный синьор», любовь к которому кинула девушку в самоотреченность монастырского послушания!

Настоятельница с удивлением и нежностью посмотрела на Луизу и тут же вздохнула. Ведь «синьор» оказался знатнее и могущественнее, чем можно было себе представить. Да, королю Франции не сопротивляются!

Аббатиса вздохнула еще раз и с грустью подумала, что светская власть все более и более порабощает власть духовную. Ведь по церковным заветам и старым, до сих пор еще не отмененным, привилегиям она могла бы скрыть беглянку у себя, не выдавать ее королю, власть которого должна бы кончатся за этими стенами. Но не все шло в мире так, как должно было бы идти. Сопротивление было невозможно. И, вздохнув в третий раз, настоятельница поспешила навстречу земному богу Франции.

Король шел по аллее главного хода, милостиво отвечая на приветствия выбежавших навстречу ему монахинь.

– Здравствуйте, сестры, здравствуйте, да сохранит вас Господь! – милостиво говорил он, кланяясь на обе стороны. – Надеюсь, что мать-настоятельница еще не легла спать в утомлении подвигами молитвы и трудами управления. Но, даже если это и так, все-таки… А, вот и она сама, – воскликнул он, увидев величественную фигуру аббатиссы. – Приветствую вас, святая мать, и поручаю себя вашим святым молитвам, – произнес он, обращаясь к настоятельнице. – Извиняюсь от глубины души, что тревожу вас в такой поздний час. Но у меня случилось несчастье! Из нашего замка упорхнула птичка, которая вообразила, будто она должна сменить свой пестрый наряд на серое одеянье монашенки! Правда, мою пташку спугнули злые люди. Но все-таки это – ошибка! Птичка принадлежит нам, миру, ей пока еще нечего делать в этих стенах, и я надеюсь, что вы отдадите мне ее! Я же не оставлю монастыря своей монаршей милостью, и богатый вклад будет моей благодарностью за возврат беглянки!

Небрежный тон короля, та легкость, с которой он прямо подошел к торгу, думая пожертвованием купить помощь настоятельницы его нечистым планам, возмутили ее гордость. Она происходила из древнего аристократического рода, имела громадные связи в Риме, а страдания, кинувшие ее тридцать лет тому назад под защиту клобука, закалили ее волю. Поэтому, плотно поджав губы и окидывая короля твердым, укоризненным взглядом, аббатисса ни слова не промолвила в ответ на его шутливое обращение.

Людовик подождал немного, затем нетерпеливо топнул ногой и произнес:

– Ну-с, святая мать? Я жду ответа!

– Но я еще не слыхала вопроса, ваше величество, – холодно ответила аббатисса, – или по крайней мере не поняла его.

– Извиняюсь, если был не точен в выражениях! – насмешливо возразил король. – Хорошо, поставлю вопрос прямо: у вас находится девица Луиза де Лавальер?

– Да, ваше величество, назвавшаяся этим именем девушка только что добровольно обратилась к святой защите нашей обители! – ответила настоятельница, подчеркивая снова «добровольно» и «к защите».

– Отлично! – сказал король, не обращая внимания на сакраментальность тона настоятельницы. – В таком случае будьте добры указать мне, где я могу найти эту девушку!

– Ваше величество, – собирая всю свою твердость, произнесла настоятельница, – осмелюсь почтительнейше указать, что стародавние привилегии нашего монастыря и разъяснения, неоднократно дававшиеся по этому поводу в буллах святого отца…

– Ах, да оставьте в покое свои привилегии и святого отца! – нетерпеливо крикнул король. – Ни те, ни другой не имеют ни малейшего отношения к этой девушке!

– Ваше величество, вы находитесь в заблуждении! – твердо возразила настоятельница, гордость которой была возмущена еще более. – Привилегии дают нам право не выдавать прибегающих к нашей защите никакой светской власти.

– Что такое? – крикнул король. – Да знаете ли вы, что стоит мне захотеть, и через несколько часов ваш монастырь со всеми своими привилегиями будет наводнен солдатами, которые сумеют найти девушку, куда бы вы ни запрятали ее!

– Посвятившие себя Богу должны быть во всякий час готовы к насилию и гонениям, – ответила настоятельница. – Этого ли убоюсь я, поступая по праву и долгу?

Король весь загорелся гневом, и неизвестно, чем окончилась бы эта сцена, если бы в этот момент изза настоятельницы не показалась стройная фигура Луизы. Девушка услышала гневные окрики короля и поспешила на помощь настоятельнице.

– Луиза! – восторженно крикнул Людовик, увидев девушку– Жестокая! Злая! Как могла ты нанести мне такой удар! Но я поспел вовремя; я не дам тебе поддаться минуте скорби и отчаяния! Пойдем со мною! Все будет хорошо! – и он, кинувшись к девушке, хотел взять ее за руку.

Однако Луиза быстрыми движением отступила назад и сказала взволнованным, но твердым голосом:

– Нет, не подходите ко мне, государь! Я уже не принадлежу миру! Я дала обеты Богу, и завтра эти обеты плотным затвором лягут между мной и соблазнами света!

– Никогда! – крикнул король. – Неужели ты воображаешь, что я допущу тебя необдуманно совершить такой шаг? Если мать-настоятельница во всей своей святости не захотела разъяснить тебе ошибочность твоего намерения, то я тебе скажу: ты идешь против религии, против ее требований! Да, Луиза, церковь не допускает, чтобы такой важный обет был дан в минуту душевной горечи, в момент острого отчаяния. Только долго и здраво обдумав, только испытав себя длительным искусом, может человек принять ангельский чин! Я знаю, тебя глубоко и незаслуженно обидели, я понимаю, какое отчаянье должно было вселиться в твою нежную, стыдливую душу! Но больше ты никогда не услышишь таких слов, какие кинула тебе сегодня разгневанная женщина, за это ручаюсь тебе я, король! Нет, Луиза, я не оставлю тебя!.. Неволей или волей, ты должна будешь последовать за мной!

– Почему же вы непременно хотите погубить мою душу, государь? – тихо ответила Луиза. – Я не создана для жизни в позоре, я не в состоянии буду долго выдержать в скверне и муках раскаяния. Для меня нет выбора; только две дороги открыты мне: пострижение или самоубийство. Неужели вы захотите, государь, сознательно толкнуть меня на смертный грех лишения себя жизни?

– Но о какой скверне, о каком грехе говоришь ты, Луиза? – горячо воскликнул король – Разве я не сказал тебе, что никогда не потребую от тебя того, что ты не захочешь дать мне добровольно? Разве не принял я твоих условий, когда ты предложила мне лишь чистую братскую любовь? И это – грех, говоришь ты? – Людовик замолчал, пламенным взором впиваясь в лицо девушки, и затем, забывая, что они – не одни, забывая обо всем на свете, продолжал – Пожалей меня, моя Луиза!.. Я ведь – так одинок! Как я буду без тебя? Ах, зачем ты встретилась на моем пути, зачем блеснула на меня своим кротким, лучезарным светом? Легче было бы мне никогда не знать тебя, чем страдать так, как сейчас! Жестокая! Ты думаешь лишь о себе, а я?

Проникновенный тон этих простых, сердечных слов поразил Луизу в самое сердце. Она задрожала всем телом и закрыла лицо руками.

Между тем король продолжал:

– Ты говоришь о грехе, о скверне… А между тем твоя близость спасает меня от греха и скверны, твое отдаление – вновь ввергает власти дьявола. Ты знаешь, в каком грехе жил я до сих пор. И вот я порвал сегодня эту преступную связь, потому что, заглянув в твои глаза хоть раз, уже не мог продолжать прошлое. Та женщина давала мне все наслажденья страсти, ты заранее обещала мне лишь братскую, чистую любовь. И ради твоей дружбы я порвал с первой! Благодаря твоему влиянию я сразу стал чище и лучше. И вот, подумай! Если ты все-таки оттолкнешь меня, дьяВольский соблазн вновь овладеет мной, так как никто столь не подвержен оболыценьям сатаны, как человек, дошедший до предела отчаянья. Спасая свою душу, ты погубишь мою! Луиза, я не буду принуждать тебя, не употреблю силы, но, если в тебе найдется хотя искорка святого чувства ко мне, ты изменишь свое жестокое решение и вернешься со мной!

Король взором, полным страстной надежды и тревоги, впился в фигуру Луизы, с трепетом ожидая ее ответа.

Но Луиза продолжала стоять в той же позе. Сквозь пальцы рук, которые она судорожно прижимала к лицу, струились обильные слезы, а тело вздрагивало от конвульсивных рыданий.

Король подождал немного. Прошло несколько секунд в бесконечно томительной паузе. Затем он безнадежно махнул рукой, скорбная тень скользнула по его красивому лицу, и он тихо произнес:

– Ну, что же!.. Значит, не судьба. В таком случае прощай, Луиза, спасай свою душу и помолись когда-нибудь за меня, душу которого ты сама обрекаешь тлену и гибели.

Он поник головой и хотел уже повернуться, чтобы направиться к выходу. Но в этот миг Луиза с громким рыданием упала на колени перед настоятельницей и рыдая воскликнула:

– О, святая мать, простите меня! Боюсь, что вы будете обо мне очень дурного мнения, но я… не могу! Все равно, если после этих слов, после этой мольбы я и надену на голову клобук, то черев час начну биться ею о стену, пока не кончу невыносимых страданий! Я не могу оставить его. О, простите меня, простите, но я… не могу остаться у вас!

Что-то словно подхватило бесстрастную аббатису. Она дрожащими руками приподняла с земли рыдавшую девушку, приникла к ее лбу сухими, бледными губами и сказала взволнованным голосом:

– Ну, что же! Ступай опять туда, куда влечет тебя твоя судьба! Как знать, может быть, ты нужна Богу именно там, а не здесь! Может быть, Господь судил тебе стать защитницей униженных и оскорбленных! Господь с тобой, бедная птичка! Ступай!

Настоятельница слегка подтолкнула девушку к Людовику. Король подхватил в свои объятья Луизу и почти снес ее в экипаж. Через минуту защелкали бичи, кони рванулись, и экипаж быстро понесся обратной дорогой.

Аббатисса быстрым шагом направилась в садик, взобралась на холм и стала смотреть вслед удалявшемуся экипажу. Когда же и коляска, и лошади скрылись во мгле вечернего мрака, она широко распростерла руки, как бы благословляя беглянку, и ее губы прошептали:

– Да спасет тебя Бог, прекрасное дитя мое!

Затем она опустилась на колени и стала горячо молиться, отбивая земные поклоны прямо в пыль садовой дорожки.