Текст книги "Шах королеве. Пастушка королевского двора"

Король улыбнулся настойчивости девушки и молча перешел к письменному столу.

– Ну, давайте уж ваших предков! – сказал он, беря в руки перо.

Беатриса с сильно бьющимся сердцем подала ему пергамент, и ее мечты наконец-то облеклись в плоть и кровь: на пергаменте четко утвердилась королевская подпись и заалела ярким пятном королевская печать!

– Ну а теперь диктуйте! – не переставая улыбаться, скомандовал Людовик.

– Прежде всего необходимые пояснения, государь! – сказала Беатриса. – По существу заговорщиков, конечно, следовало бы наказать, но ведь в конце концов важнее всего безопасность самой Луизы. Да и раз планы заговорщиков потерпели крушение, то пусть преступников простит Бог. Я говорю это к тому, что во главе заговорщиков стоят такие важные лица, которых было бы неудобно наказывать вполне по заслугам, ну, а лиц, только подчинившихся их воле и менее сановных, нельзя наказывать слабее, чем коноводов. Поэтому достаточно будет им только пригрозить, и тогда, боясь наказания, они не только сами ничего не предпримут, но и других удержат. Вот моя мысль. Так, если благоугодно вашему величеству, соблаговолите писать!

И девушка продиктовала королю следующее:

«Я знаю все! Ваше преступление заслуживает кровавой расплаты. Но я не хочу проливать родную мне кровь и не могу наказывать других, менее виновных, сильнее главных зачинщиков. К тому же Господь по великому милосердию Своему отвел вашу преступную руку, и да почиет милость Его и на вас также!

Возвращайтесь обратно. Я постараюсь побороть в своем сердце отвращение при виде тех, кто мог презреть все божеские и человеческие законы, и ничем больше не помяну прошлого. Да будет оно забыто!

Но я не могу и не хочу распространять свою снисходительность на будущее. Это – последняя капля моего терпения. И я объявляю всем вам свою непреклонную волю:

Если с головы Луизы де Лавальер упадет хоть один волосок, если будет произведено хоть малейшее покушение – кем бы то ни было, хотя бы лицом, совершенно к вам непричастным! – на ее жизнь, здоровье или безопасность, то герцог и герцогиня Орлеанские будут высланы на безвыездное житье в один из провинциальных замков под надзор специального коменданта, графиня де Суассон окончит дни свои в Бастилии, а граф де Гиш и маркиз де Вард будут публично и позорно казнены на Гревской площади рукой палача.

Эта моя воля непреклонна, это мое решение ни при каких обстоятельствах ни малейшему изменению не подлежит. Я сказал!»

Людовик дописал последнее слово, подписался и, с немым изумленьем посмотрев на скромно стоявшую Беатрису, сказал:

– Но вы чертовски умны, милая барышня! Да вы ведь превосходнейшим образом выводите меня из самого запутанного положения! Я, право, не знаю, что бы я делал без вас! Нет, одними предками я не расквитаюсь с вами. И, если вы так богаты, что не хотите от меня иной награды, то это не помешает мне наградить вас иным путем! Ну да об этом потом. А теперь пойдем кончать нашу трапезу. И вы непременно должны рассказать мне, как вы устроили всю эту хитрую механику и овладели всеми тайнами заговорщиков!

– Но, ваше величество, – ответила Беатриса, снова занимая свое место против короля, – все это так просто, что я боюсь, что вы будете разочарованы!

Вслед за тем она кратко, но обстоятельно посвятила Людовика в историю, которая уже известна читателям по предыдущему.

– Да, не скрою, случай был особенно благосклонен к вам, – сказал король по окончании рассказа. – Но ведь и то сказать – кому хоть раз в жизни не представляется счастливый случай? Только все дело в том, что один человек умеет использовать благоприятный момент, а другой – упускает его и потом уже не встречает второго такого же. Но все-таки мне еще не все ясно. Почему же вы с первого дня не сказали мне всего? Мы написали бы точно такое же письмо, и дело обошлось бы без риска!

– Как знать, государь? – возразила Беатриса. – Прежде всего ведь моей конечной целью было дать вам и Луизе полное счастье, а себе – предков. Между тем не встречая иных препятствий, кроме целомудренного упорства Лавальер, вы могли бы утомиться ее сопротивлением, государь. То, что вам готовили в виде хитрой ловушки их высочества, могло бы случиться само собой. Тогда Луиза, потеряв ваши симпатии, осталась бы беззащитной, с нею все равно свели бы счеты, вы, ваше величество попали бы в расчетливые объятия какой-нибудь лживой и коварной красавицы, а я так и осталась бы ни с чем. Это – одно. А другое: чем бы вы объяснили свое предупреждение, государь, если бы у вас не было никаких доказательств? Ее высочество хитра, она сумела бы убедить ваше величество рядом ловко подтасованных фактов, что я – или лгунья, или хитрая обманщица. Да и я часто слышала, что замысел, разрушенный вначале, не производит такого потрясающего действия, как, если все идет сначала, по-видимому, превосходно, и вдруг все рушится в тот момент, когда, казалось бы, стоит только руку протянуть и сорвать взлелеянный плод. Вот почему я предпочла, чтобы по наружному виду план герцогини протекал без помех. Подумать только! Такой сложный, хитрый, искусно задуманный план! Сколько трудов, работы, стараний ушло на его осуществление! И вдруг, когда все обещало успех, план провалился? Это так поразит герцогиню, что на время она отвлечется от планов мести, а там, дальше, она вообще охладеет и забудет… Но вот существует одна особа, которая внушает мне большие опасения. Это – графиня де Суассон. Прекрасная Олимпия неукротима в злобе. Пожалуй, никакие угрозы, ни даже боязнь подвести всех остальных под гнев вашего величества не остановят ее. Поэтому я желала бы, чтобы эта особа чем-нибудь вывела ваше величество из себя, чтобы ее можно было под другим предлогом подвергнуть высылке под надзор.

– О, за этим дело не станет! – весело воскликнул король. – Олимпия Манчини действительно неукротима, и только из уважения к прошлому я щадил ее до сих пор. Но вызвать ее на какую-нибудь выходку – пустое дело, и могу почти с уверенностью сказать, что, вернувшись из поездки в Блуа, вы не застанете при дворе графини де Суассон! Ну-с, а теперь мы, пожалуй, действительно обо всем переговорили, и, так как час поздний, нам обоим, я думаю, не худо будет посоветоваться каждому со своей подушкой! А? Вы, кажется, того же мнения, по крайней мере, ваши быстрые глазки делаются все туманнее. Ну, не буду задерживать вас! До свидания, милая мадемуазель… Впрочем, извините… – король взял из рук Беатрисы ее свежеиспеченную родословную и с пафосом прочел: – До свидания, высокочтимая девица де Конта, виконтесса де Перигор де ла Грэ дю Бонтаржи!

XXI

– Милый Ренэ, – сказала Беатриса, когда (это было на следующее утро после получения ею узаконенной родословной) герцог д'Арк явился к ней, вызванный ее запиской, – я должна уехать по личному делу на несколько дней и хотела попросить вас, чтобы вы посторожили без меня мою Луизу. Я очень опасаюсь, что в это время на нее будут произведены покушения, а д'Артиньи легко теряется и ненаходчива.

– Приказывайте, Беата! – коротко ответил Ренэ. – Я готов все сделать для вас, но, боюсь, что моя помощь в этом отношении не будет очень существенной. Служба у короля занимает все-таки достаточно времени…

– Да нет, Ренэ, я конечно и в мыслях не имела требовать от вас, чтобы вы стояли на часах у дверей Лавальер! – перебила его молодая девушка. – Единственное, чего я прошу у вас, это – чтобы вы время от времени проверяли, находится ли прислуга на своих местах, а если вечером или ночью вздумаете спуститься в парк и прогуляться, то пройдитесь также около окон Луизы и понаблюдайте, не крадется ли кто-нибудь туда. Конечно, легко может статься, что что-нибудь произойдет именно тогда, когда вас не будет поблизости, но, я думаю, если вы будете проверять прислугу, то она подтянется и уже не пропустит ничего подозрительного.

– Это я обещаю вам. Беата, – произнес Ренэ. – Так вы, значит, едете? Когда?

– Сегодня.

– А… надолго?

– Дней на пять, на шесть.

– Вот как? – в голосе Ренэ послышалась нотка огорчения. – Мне будет очень не хватать вас, Беата, – тихо прибавил он. – Я привык к вам в это время и сам не ожидал, что весть о разлуке причинит мне такую боль!

– Вот как? – с нервным смешком воскликнула Беата. – Друг мой, вы неосторожны! Вы способны внушить мне, что вы… что я… Впрочем, о чем тут говорить! Ведь у меня нет предков, а значит…

– Беата, к чему действительно говорить о том, что невозможно! – с глухой болью произнес Ренэ.

– Ну, к чему всегда говорить только о возможном!? – возразила девушка. – Отчего иной раз и не помечтать? Я любила в детстве сказки, люблю их и теперь… Мало того – верю, что и теперь порой сказка становится действительностью.

– О, если бы сказки осуществлялись и теперь! – скорее простонал, чем выговорил Ренэ. – О, если бы…

– Что было бы тогда? – чуть дрожавшим голосом спросила Беатриса.

– Не все ли равно, раз это «если бы» так и останется пустым «если»?

– Но я хотела бы знать, Ренэ! Я уже сказала вам: я до сих пор люблю сказки! Ну, так что же было бы тогда?

– Не мучьте меня, Беата! – простонал Ренэ. – Для вас – все шутки и смешки, а между тем я так страдаю!

Видит Бог, если бы я смел распоряжаться своей судьбой, если бы над моей жизнью не тяготели заветы дома герцогов д'Арк… Порой я дохожу до безумия, готов стать изменником родовым традициям. О, к чему судьба была так жестока ко мне? К чему она послала мне… Но нет, я не смею даже говорить об этом…

– Ну не смеете, так и не будем говорить, – с деланной небрежностью произнесла Беатриса. – Кстати, там, на бюро лежит интересный документ. Загляните-ка в него, милый Ренэ!

Герцог равнодушно подошел к бюро, машинально взял лежавший там сверток пергамента, развернул его, мельком заглянул. Вдруг он вздрогнул, словно от испуга. Как бы не веря своим глазам, он приблизил пергамент к самому своему лицу, лихорадочно перелистал, опять заглянул на надпись первого листа.

Беатриса, искоса наблюдавшая, видела, как волновался юноша. Вдруг он положил пергамент обратно на место, размеренным шагом вышел на середину комнаты, опустился на одно колено и торжественным голосом произнес:

– Высокочтимая и уважаемая девица де Конта, виконтесса де Перигор де ла Грэ дю Бонтаржи! Прошу и умоляю вас разрешить мне смиренно просить вашей руки, дабы вы могли осчастливить меня честью разделить мое имя, состояние и жизнь!

У Беатрисы предательски задрожали губы, когда, встав и приняв подобающую случаю позу, она не менее торжественным тоном начала:

– Высокородный и достопочтенный господин мой, Ренэ Бретвиль, маркиз де Тарб, герцог д'Арк! Осчастливленная вашим лестным искательством, я… – но тут деланная напыщенность изменила девушке; она, к величайшему изумленно Ренэ, громко, звонко, весело расхохоталась и, в один прыжок очутившись около юноши, обвила его шею своими руками и, словно задыхаясь от счастья, произнесла: – Ренэ мой! Мой Ренэ!

Больше она не могла проговорить ни слова. Вся дрожа от затаенной, долго сдерживаемой страсти, она прижалась к Ренэ и приникла девственно нетронутыми устами к его лицу.

Ренэ даже руками развел от изумления и негодования! Как это возможно, чтобы какой-нибудь из герцогов д'Арк целовался со своей невестой в самый момент торжественного сватовства? Но что скажет ряд благородных предков, взирающих на них в этот момент с райских высот? (Иначе, как в раю, ни один из герцогов д'Арк по своему высокому положению не мог, конечно, быть.) Не перевернутся ли их кости в массивных каменных гробницах?

Но жизнь победила смерть! Трепещущее, полное жизни и огня тело Беатрисы, плотно прижавшееся к Ренэ, заставило его забыть о пожелтевших прадедовских скелетах. И, страстно прижав к себе любимую девушку вновь сомкнувшимися руками, Ренэ принялся осыпать поцелуями ее шею, глаза, щеки и губы.

Тут случилось что-то донельзя странное, необыкновенное, выходящее за грани умопостижимого! Безвольно и бессильно поникнув в мощных объятиях юноши, Беатриса вдруг заплакала!

Ренэ смущенно и осторожно подвел девушку к креслу и бережно усадил плачущую. Он знал ее смеющуюся, знал иронизирующую, подсмеивающуюся, поддразнивающую, знал разгневанную, мечущую громы и молнии, но… плачущую! Нет, никогда не мог представить себе юный герцог д'Арк, чтобы эта веселая, насмешливая девушка была способна плакать, да еще от страсти и счастья!

XXII

Ровно и тихо потекли для Луизы де Лавальер дни после возвращения короля с пиршества у герцога Орлеанского.

Предыдущая неделя была беспокойна и тревожна. Король наведывался к своей подруге лишь урывками и в краткие минуты свидания, как мы уже знаем, бывал так буен и настойчив, что Луизе казалось – вот-вот Людовик нарушит все свои клятвы и насилием сломит ее стыдливое сопротивление.

Но с новой недели все пошло по-новому. Король проводил у Луизы целые дни, был ласков, нежен и очень тих. Он с большим удовольствием слушал ее чтение пасторальных стихотворений и охотно поддерживал разговор на любимые ею темы – о превосходстве дружбы над любовью, добродетели над пороком, умеренности над роскошью и сельской жизни над жизнью в городе. Правда, по временам Луизе казалось, что король исподтишка посмеивается над нею, потому что порой в его глазах вспыхивали какие-то подозрительные огоньки. Но особенно этим вопросом она не задавалась. Ах, она была так счастлива, что в сердце ее обожаемого короля улеглись все бури и воцарилось благодетельное спокойствие!

Только однажды это спокойствие было нарушено бурной вспышкой Людовика. Но как быстро и легко улеглась эта вспышка!

Случилось это так. В среду, после того как все Фонтенебло облетела сенсационная весть о стычке, происшедшей у короля с графиней де Суассон, и о ссылке графини на безвыездное житье в ее имениях под надзором. Как следствие этой стычки, Луиза была ошеломлена новым сенсационным происшествием: лакей неожиданно доложил ей, что его высочество, герцог Филипп Орлеанский и его сиятельство граф Арман де Гиш желают иметь честь приветствовать высокочтимую госпожу де Лавальер.

Только опыт, уже приобретенный временем пребывания при дворе, и воспитание помогли Луизе кое-как побороть свое испуганное изумление и растерянность. Она немедленно поспешила навстречу герцогу и его спутнику и в очень изящных выражениях высказала свою радость от оказанной ей чести.

Но Филипп и Гиш никак не хотели согласиться, что их посещение делает честь Луизе. По их словам, наоборот, – величайшая честь для них обоих, что прекраснейшая женщина Франции, истинная звезда Фонтенебло, удостоила принять их обоих!

Вообще весь визит прошел в какой-то дуэли, где вместо шпаг скрещивались улыбки и утонченные комплименты. И – странное дело! – хотя ни та ни другая сторона ни на минуту не собирались принять за чистую монету все эти любезности, обе они расстались не только примиренными, но и в значительной степени обвороженными друг другом. По крайней мере, Филипп, выходя от Луизы, сказал Гишу, что Лавальер гораздо лучше, чем можно было думать, что она бесспорно очень умна и красива, а Гиш заверил герцога, что теперь он от души рад провалу всех их планов погибели королевской подруги. А Луиза вскользь заметила Полине д'Артиньи, что герцог Филипп, хотя и недалек, но по-видимому очень добродушный человек, да и Гиш лучше, чем она думала.

Пред уходом Филипп, попеняв Луизе, что ее вовсе не видать на интимных вечерах у герцогской четы, взял с нее слово, что она непременно будет у них сегодня, когда опять соберется кое-кто запросто. Луиза не знала, на что решиться, но король, пришедший вскоре после ухода визитеров и ничего не знавший о намерении Филиппа явиться с поклоном к Лавальер, был очень тронут покаянием брата и горячо поддержал его просьбу.

Вот на вечере и произошла вспышка, о которой мы упоминали выше. Для короля Генриетта и Филипп устроили особый карточный стол, и Людовик со страстью сел испытывать благоволение богини Фортуны. Необходимо прибавить, что король признавал лишь такую высокую игру, что сам герцог Орлеанский не всегда решался быть его партнером, так как при недостатке счастья тут можно было очень крупно пострадать. Поэтому для королевской игры в партнеры приходилось избирать самых крупных крезов придворной аристократии.

В этот вечер королю не везло, и это начало раздражать его. О деньгах он не жалел – вся казна Франции была к его услугам, но его сердило, что, несмотря на все его игрецкие выверты и кунстштюки, все обращалось против него. Самый разумный ход волей случая обращался ему во вред, самая грубая ошибка партнера превращалась для того Фортуной в способ сорвать крупный куш!

Мало-помалу на других столах бросили игру, и вокруг королевского стола собралась довольно большая толпа зрителей. Людовик волновался все больше и больше, с его уст срывались все более резкие замечания, и Филиппу, которому в этот вечер особенно везло, доставалось каждую секунду. Но герцог не обижался – он был счастлив: ведь в этот вечер он блестяще поправил свои дела!

Луиза никогда не любила карточной игры, и интерес, проявленный всем обществом к несчастью Людовика, не коснулся ее. Поэтому, походив по комнатам, она присела за соседним столом, покинутым игроками, и призадумалась.

Это заметил Гиш, который ради поправления своего кредита при короле считал теперь своей непременной обязанностью оказывать Луизе всякие знаки внимания. Он сейчас же подсел к девушке и стал развлекать ее веселым разговором.

Это заметил Людовик. Не раз он отвлекался от игры, чтобы злым взглядом скользнуть по разговаривающей парочке. Наконец он не выдержал. Схватив первую попавшуюся карту – ею оказалась двойка бубен, – он написал на ней что-то свинцовым карандашом и резким движением бросил карту на стол перед Луизой.

Лавальер взяла карту и прочла:

«Вы себя безобразно держите! Что за манера предаваться бесцеремонному кокетству на глазах у всех? Хоть бы догадались удалиться со своим рыцарем в укромный уголок. Черт знает что такое!»

Луиза мягко улыбнулась, провела своей белой тонкой рукой по лбу, а затем, в приливе вдохновения, разыскала в лежавшей перед ней колоде карт двойку червей и написала на ней:

 
«Pour m'ecrire avec plus de douceur,
I1 fallalt choisir un deux de coeur.
Les carreaux ne sont falts, ce me semble,
Que pour servir Jupiter en courroux.
Mais deux coeurs vraiment unis ensemble,
Peuvent ils rien s'annoncer que de doux».[45]45
  «Чтобы написать мне более нежно, следовало выбрать двойку червей. Бубны, как мне кажется, сотворены лишь для того, чтобы служить Юпитеру во гневе. Но что, кроме самого нежного, могут возвестить друг другу два сердца действительно соединенные вместе?» Прелестная игра слов этого стихотворения станет ясной, если мы прибавим, что по-французски «каро» значит и масть «бубны», и (в сочетании с именем Юпитера) громовые стрелы, посылаемые в гневе «отцом, богов», а «кёр» значит и масть «черви», и сердце.


[Закрыть]
 

Записав это, Луиза встала и с очаровательно-ясной улыбкой положила карту перед королем.

Взор Людовика прояснился; он благодарно кивнул Луизе головой, а через несколько минут прекратил игру совсем, заявив, что ему не может везти сегодня и потому бесцельно испытывать долее капризную богиню счастья.

На следующий день Людовик явился к Луизе, и первыми его словами были:

– Ты дала мне хороший урок, моя обожаемая! А чтобы мне не забыть его, я велел положить твои грациозные стихи на музыку. Слушай! – и, взяв лютню, он пропел стихи Луизы.

В этот день король вообще был необычайно нежен и тих. Но пробыл он у Луизы недолго. Как он сообщил, ему необходимо было отправиться сегодня в Париж по важному делу. Но он выразил при этом уверенность, что они очень скоро свидятся опять.

XXIII

В пятницу Луиза с утра очень нервничала и грустила. И вдруг ей подали письмо, в котором маркиза де Сен-Реми извещала, что она прибыла в Париж и желает видеть свою дочь, поэтому пусть Луиза сейчас же приезжает в высланном за ней экипаже.

То-то была радость для Луизы! Сразу слетела с нее грусть, мигом обсохли слезы. Поспешно переодевшись, она села в карету и помчалась по направлению к Парижу.

Луиза была так поглощена радостью предстоявшего свидания, что совершенно не обратила внимания на некоторые странности своего путешествия. Повсюду были выставлены подставы, все делалось, чтобы ускорить проезд. Как могла маркиза де Сен-Реми, стеснённая в средствах, обеспечить дочери так дорого стоившую роскошь?

Однако Луиза даже не задумывалась над этим. Она увидит мать, свою милую, обожаемую мать! Только это и наполняло ее душу.

Но вот показались предместья Парижа, вот карета покатилась по улицам города. Кое-где уже зажигались огни, повсюду виднелись большие толпы народа, вышедшего подышать вечерней прохладой.

Луиза ни на что не смотрела, ни о чем, кроме своего свидания с матерью, не думала. Ах, ведь скоро уже, скоро!

Наконец карета, покрутившись по улицам, остановилась перед большим и нарядным домом.

«Как, неужели здесь? – с недоумением подумала девушка. – Да у кого же могла остановиться мама? Или у нас в Париже имеются богатые родственники, о существовании которых я даже не знала?»

Но ей некогда было отдаться своему недоумению, ливрейный лакей почтительно распахнул дверку кареты и помог девушке выйти. Величественный швейцар распахнул входную дверь, и наверху роскошной мраморной лестницы Луиза увидела мать. Взвизгнув от радости, она стрелой взбежала по лестнице и чрез секунду смеясь и плача повисла на шее у матери.

Маркиза ласково обняла дочь и повела ее в комнаты. Там, усадив девушку на стул, она долгим, любовным взглядом окинула ее свежую, стройную фигуру.

– Так ты не забыла меня, все еще любишь хоть немножечко? – произнесла Луиза после первых ласк.

– Разве мать может забыть дочь? – ответила маркиза. – Но вот ты, милая Луиза, по-видимому, и разлюбила свою мать, и забыла о ее существовании!

– О мама! – с нежным укором воскликнула девушка.

– Да, да, милая Луиза, – серьезно и настойчиво повторила мать, – к сожалению, дурные слухи, о которых я тебе писала и которым вначале не верила, оказались совершенно справедливыми. Могла ли я ожидать это от тебя! Так, значит, всемилостивейший король действительно обратил на тебя свое внимание?

– Но, мама, выслушай же меня! – волнуясь и чуть не плача, перебила ее Луиза. – Клянусь тебе, ведь между нами ничего нет!

– Ничего нет! – с негодованием повторила Сен-Реми. – Да ведь именно об этом-то я и говорю! Именно это-то и заставило меня приехать сюда! Ничего нет! И она говорит это так, как будто это – невесть какая заслуга!

– Мама, я ничего не понимаю! – со страхом произнесла Луиза.

– Этому я верю! – отрезала маркиза. – Все-таки я верю в твое доброе сердце и готова допустить, что ты наделала ошибок лишь по наивности.

– Но, мама! Каких ошибок?

– И ты еще спрашиваешь! Да что ты и в самом деле вчера родилась? Неужели даже все это время, проведенное при дворе, ровно ничему не научило тебя? Скажи мне, пожалуйста, король был так милостив, что обратил на тебя внимание?

– Да-а…

– Он сказал, что любит тебя?

– Да, но…

– Он добивался полной взаимности с твоей стороны? Да? Ну а ты?

– Но я конечно… Честь имени… наша семья… Разве ты пережила бы? Мне было очень трудно бороться… Я сама глубоко полюбила Людовика…

Тут Луиза окончательно запуталась: она чувствовала, что все выходит вовсе не так, как, по ее мнению, было нужно. Вот она защищается, а как будто выходит так, что ее защита – обвинение…

– Слава богу, что добрые люди приняли в тебе участие и своевременно известили меня! – с отчаянием воскликнула маркиза. – Что могло бы произойти, если бы я продолжала оставаться в блаженном неведении? Ну я вижу, ты нисколько не поумнела в Париже. Ведь ты до сих пор еще не понимаешь… Нет, как это вам нравится! Она не по-ни-мает! – Маркиза в ужасе вскинула руки и посмотрела на дочь таким разгневанным взором, что Луиза еще глубже опустилась в самую бездну страха и ужаса. – Ну так выслушай теперь меня! – грозно продолжала маркиза. – Знаешь ли ты, что могло произойти, что чуть-чуть не произошло? Там, у нас, к маркизу стали придираться, и не далее, как на этих днях, ему было предложено сдать должность. Позор и разорение! А здесь королю чуть не подсунули красивую девчонку, и, если бы расчет врагов удался, он выкинул бы тебя из головы. Да как ты не понимаешь, что твоя жеманность глупа, бессмысленна и вредна! О каком позоре ты говоришь? Какое положение может быть выше положения любимой королем женщины? Что выше счастья быть любимой самим королем, да еще каким – молодым, пылким, красивым? И вот, имея возможность дать себе самой высшее счастье, а в то же время дать счастье своему государю, что является первейшим долгом всякого верноподданного, ты строишь из себя какую-то монашку. Мало того, ты могла обеспечить мне с твоим отчимом спокойную и довольную старость, своей сестре – выгодную партию, своему брату – блестящую карьеру! И всем этим ты поступаешься так себе, из пустого, глупого жеманства? Нет, Луиза, я тебя просто не понимаю! А главное – упорствуя в своей глупости, ты еще имеешь дерзость ссылаться на меня, будто это я внушила тебе такие идиотские правила! Это я-то, которая только и думает, что о семье, которая всю жизнь работала, не покладая рук ради своих детей! О!

– Но, мама… если бы я могла знать… – растерянно пробормотала Луиза, окончательно ничего не понимая.

– Ну а так как теперь ты знаешь… – произнесла энергичная дама и, взяв Луизу за руку, кратко и решительно скомандовала: – Идем!

Она повела растерянную, взволнованную Луизу через анфиладу комнат.

Но что это? С дивана в одной из комнат встал и двинулся навстречу им сам король Людовик!

Словно в тумане услышала Луиза, как мать почтительно проговорила:

– Вот, ваше величество! Я сделала этой глупышке надлежащее внушение!

Затем, почтительно пятясь назад, маркиза скрылась, предусмотрительно прикрыв за собой дверь.

Трепещущая, неподвижная стояла посредине комнаты Луиза.

Людовик подошел к ней, привлек взволнованную девушку к себе, и его голос, словно откуда-то издали, прочувствованным шепотом влился в ее душу:

– О, моя Луиза! Я сделаю тебя счастливой! Ты не раскаешься, поверь мне!

В страхе и нежной истоме Луиза закрыла глаза. Со счастливой покорностью отдалась она ласкам Людовика.

Так кончилась пастушеская идиллия короля Людовика, так завершился этот глупый и странный для нравов того времени водевиль!