Текст книги "Интернет как иллюзия. Обратная сторона сети"

Гнездо для “ястреба”

Всего несколько месяцев спустя одна из таких вашингтонских групп провела яркую конференцию, посвященную обсуждению того, как политика времен холодной войны (особенно поддержка Западом советских диссидентов) может быть извлечена из чулана истории и применена в современных условиях. Мероприятие, на котором председательствовал Джордж У. Буш (к тому времени почти сошедший с политической сцены), собрало ряд воинственных неоконсерваторов. Они решили объявить собственную войну за свободу интернета (возможно, из отвращения к вялой внешней политике администрации Барака Обамы).

Было, конечно, нечто сюрреалистическое в том, что в этом клубе председательствует Буш: будучи президентом, он довольно пренебрежительно отзывался об “интернетах”. С другой стороны (для Буша по крайней мере), мероприятие почти не имело отношения к Сети как таковой. Целью скорее был перенос повестки распространения свободы в мире (freedom agenda) на цифровые просторы. Сочтя интернет своим союзником, Буш, который всегда гордился собственной репутацией лучшего друга диссидентов (находясь на посту президента, он встретился более чем с сотней из них), согласился провести встречу “глобальных кибердиссидентов” в Техасе. Конференция с участием нескольких политических блогеров из таких стран как Сирия, Куба, Колумбия и Иран стала одним из первых заметных публичных мероприятий, организованных только что созданным Институтом им. Джорджа У. Буша. Помпезность мероприятия (темы дискуссий были сформулированы, например, так: “Истории о свободе с передовой” и “Глобальные уроки электронной свободы”) свидетельствует о том, что даже два десятилетия спустя после падения Берлинской стены ветераны холодной войны по-прежнему сильны в манихейской риторике.

Однако конференция в Техасе не стала просто собранием безработных неоконсерваторов. Там присутствовали и уважаемые эксперты по интернету, например, Итан Цукерман и Хэл Робертс из Беркмановского центра по изучению интернета и общества (Гарвард). В Техас отправился даже высокопоставленный чиновник Госдепа, то есть человек Обамы. “Эта конференция привлекает внимание к деятельности нового поколения диссидентов, вселяя надежду, что оно станет маяком для остальных”, – заявил Джеймс Глассман, бывший высокопоставленный сотрудник администрации Буша, ныне президент Института им. Джорджа У. Буша. По словам Глассмана, целью конференции было “определить тенденции эффективной киберсвязи, которая распространяет свободу и способствует продвижению прав человека”. Отмечу, что Джеймс Глассман значит для киберутопизма то же, что Генри Торо – для доктрины гражданского неповиновения. Он выступил соавтором книги “Доу 36 000”, в которой говорилось, что индекс Доу-Джонса находится на пути к новым высотам. Книга увидела свет в 2000 году, за несколько месяцев до того, как лопнул пузырь доткомов.

Дэвид Кейс, директор проекта “Кибердиссиденты” (Cy berdissidents.org), был одним из ключевых ораторов на мероприятии Буша. Он стал своего рода “мостиком” в мир старых советских диссидентов. Кейс работал с Натаном Щаранским, видным советским диссидентом, чей образ мыслей оказал большое влияние на представления администрации Буша о борьбе за свободу во всем мире. (Манифест Щаранского “В защиту демократии” – одна из немногих книг, прочитанных Бушем во время пребывания в должности президента, – по его словам, заметно на него повлияла: “Если хотите вкратце узнать, что я думаю о внешней политике, прочитайте книгу Натана Щаранского… Прочитайте. Отличная книга”.) По словам Кейеса, миссия “Кибердиссидентов” состоит в том, чтобы “сделать знаменитыми ближневосточных интернет-активистов, борющихся за демократию, и заставить Запад их полюбить”, то есть приблизить их по уровню популярности к Щаранскому (кстати, последний – один из советников этого проекта).

Но не следует торопиться с выводами. “Киберконсерваторы”, съехавшиеся в Техас, – не мечтательные утописты, думающие, будто интернет волшебным образом очистит мир от диктаторов. Напротив, они охотно соглашаются (гораздо охотнее, чем либералы из администрации Обамы), что авторитарные правительства в интернете не менее активны. “Демократии твитами не добиться”, – пишет Джеффри Гедмин, президент “Радио Свободная Европа/Радио Свобода”[5]5
  Джеффри Гедмин был президентом “Радио Свободная Европа/Радио Свобода” с 2007 по 2011 год. – Прим. ред.


[Закрыть], также посетивший это мероприятие. Гедмин, ставленник Буша, – очень заметная фигура среди консерваторов (он занимает, кроме прочего, руководящую должность в Американском институте предпринимательства). То, что киберконсерваторы уверовали в способность блогеров свергать правительства, – не признак киберутопизма, а скорее элемент видения неоконсерваторами природы авторитаризма и роли диссидентов (онлайновых и обычных) в его трансформации. Оттенки утопизма, само собой, хорошо различимы в их подходе, но это утопический взгляд не на технологию. Это утопический взгляд на политику вообще.

Иракский опыт несколько остудил пыл неоконсерваторов, но их убежденность в том, что все общества стремятся к демократии и (если, конечно, все препятствия будут устранены) будут развиваться именно в этом направлении, сильна как никогда. Киберконсерваторы не сразу осознали огромный потенциал интернета для достижения намеченной ими цели. Менее чем за двадцать лет Сеть устранила больше препятствий, чем вся политика неоконсерваторов, но, поскольку авторитарные правительства не сидели сложа руки и активно осваивали киберпространство, теперь их нужно остановить. С точки зрения большинства присутствовавших на мероприятии Буша, борьба за свободу интернета быстро стала существеннейшей задачей нового века, которая поможет завершить проект, начатый Рональдом Рейганом в 80-е годы и старательно продолженный Бушем в первое десятилетие нового века. Кажется, что в загадочной свободе интернета неоконсерватизм, который, как многие считали, пришел в упадок, обрел новый смысл существования – а с ним и возрождение идеологии.

Мало кто демонстрирует сложные интеллектуальные связи истории холодной войны и неоконсерватизма с дивным новым миром свободы интернета лучше, чем Марк Палмер. Палмер, соучредитель Национального фонда поддержки демократии (крупнейшая в мире организация, содействующая распространению демократии и финансируемая Конгрессом США), служил послом в Венгрии в последние годы коммунистического режима, поэтому прекрасно осведомлен о борьбе восточноевропейских диссидентов. Столь же хорошо Палмеру известно о том, как Запад им помогал, поскольку значительная доля этой помощи проходила через американское посольство. В настоящее время Палмер, член сверхвоинственного Комитета по существующей опасности, стал главным защитником свободы интернета, в основном в интересах Фалуньгун – преследуемой китайскими властями духовной группы, одного из главных закулисных игроков в быстро растущей индустрии защиты свободы интернета. В 1999 году, когда у этой группы возник конфликт с китайским правительством, несколько веб-сайтов Фалуньгун были заблокированы. Для преодоления многочисленных китайских файерволов последователи Фалуньгун создали впечатляющий набор технологий, позволяющих китайцам получить доступ к заблокированным сайтам. Палмер выступал со страстными призывами (в том числе в Конгрессе) к правительству США увеличить ассигнования кампании Фалуньгун, в том числе с целью распространения таких технологий в других угнетенных странах. Госдеп США отверг по меньшей мере одно такое требование, однако в мае 2010 года, под давлением многочисленных сторонников Фалуньгун, в том числе консервативных организаций вроде Хадсоновского института, и передовиц в “Нью-Йорк таймс”, “Вашингтон пост” и “Уолл-стрит джорнал”, он уступил. Группе выделили 1,5 миллиона долларов.

Взгляды Марка Палмера на потенциал интернета воплощают подход киберконсерваторов в его агрессивном варианте. В книге 2003 года “Переламывая настоящую ‘ось зла’. Как к 2025 году свергнуть последних диктаторов мира” – пособию по свержению сорока пяти авторитарных лидеров (Дик Чейни на этом фоне выглядит сущим “голубем”) – Палмер превозносит мощь интернета-освободителя, “расширяющего возможности демократии и обескровливающего диктаторов”. С его точки зрения, интернет – это отличный способ подогреть недовольство граждан, которое со временем может вылиться в революцию: “Навыкам работы в интернете легко научить, и это должны сделать сторонние демократические страны. Несколько инициатив такого рода принесут больше пользы, чем ‘обучение учителей’ для сетевой организации”. Итак, интернет – мощный инструмент свержения режима; продемократически настроенных активистов из авторитарных государств следует более или менее одинаково учить тому, как вести блог или оставлять записи в “Твиттере” – так же, как их учат гражданскому неповиновению и организации уличных протестов (излюбленные темы оплачиваемых США тренингов, на содержание которых сильно повлияли труды американского активиста и ученого Джина Шарпа, этого Макиавелли ненасильственной политики).

Применительно к Ирану, например, одно из предложенных Палмером решений заключается в том, чтобы превратить дипмиссии демократических государств в “дома свободы (freedom houses), создать для иранцев интернет-кафе с доступом к коммуникационному оборудованию, а также безопасные места для встреч”. Но пристрастие Палмера к “домам свободы” далеко не ограничивается Ираном. Он является членом совета попечителей и бывшим вице-председателем организации “Фридом хаус” (Freedom House), еще одной консервативной организации, которая занята тем, что наблюдает за демократизацией по всему миру и, если представляется удобная возможность, способствует ей. (Из-за предполагаемого участия в подготовке украинской оранжевой революции “Фридом хаус” и “Открытое общество” Джорджа Сороса стали главными кремлевскими пугалами.) Отчасти, вероятно, под давлением Палмера “Фридом хаус”, изучающий пути демократизации, недавно проявил интерес и к цифровой сфере. Организация опубликовала доклад о ситуации со свободой интернета в пятнадцати странах и при финансовой поддержке американского правительства открыла программу “Свобода интернета” (Internet Freedom Initiative). Каким бы ни был освободительный потенциал интернета, для Вашингтона он останется любимой индустрией будущего.

Холодная кибервойна

Неверно считать, что только неоконсерваторы припоминают свои прежние заслуги, пытаясь освоиться в цифровом мире. Представление, будто интеллектуальное наследие холодной войны можно использовать для того, чтобы лучше разобраться в новых проблемах, порождаемых интернетом, широко распространено среди представителей всего спектра американской политики. “Чтобы выиграть кибервойну, взгляните на войну холодную”, – пишет Майк Макконнел, бывший шеф американской разведки. “ [Бой за свободу интернета] во многом напоминает задачу, которая стояла перед нами во время холодной войны”, – вторит ему Тед Кауфман, сенатор-демократ от штата Делавэр. Фрейд здорово посмеялся бы, если бы увидел, как интернет (гибкая и устойчивая сеть, созданная американскими военными, чтобы обезопасить свои коммуникации в случае советского нападения) силится избавиться от наследия холодной войны. Подобная интеллектуальная утилизация совершенно не удивительна. Борьба с коммунизмом дала внешнеполитическому истеблишменту столько словечек и метафор – “железный занавес”, “империя зла”, “звездные войны”, “отставание по ракетам “, – что многие из них можно сегодня воскресить, просто прибавляя к ним “кибер-”, “цифровой” и “2.0”.

Берлинскую стену поминают гораздо чаще, чем любое другое явление времен холодной войны. Американские сенаторы питают особенное пристрастие к метафорам, проистекающим из ее кажущегося сходства с файерволом. Арлен Спектер, демократ от Пенсильвании, призвал американское правительство “вышибать клин клином, отыскивая способы пробить брешь в этих файерволах, которые воздвигают диктаторы, чтобы контролировать народы и удерживаться у власти”. Почему? А потому, что “разрушение этих стен может сравниться с эффектом разрушения Берлинской стены”. В октябре 2009 года Сэм Браунбек, сенатор-республиканец от штата Канзас, заявил, что “по мере того, как близится двадцатая годовщина разрушения Берлинской стены, мы должны… посвятить себя изысканию способов разрушения… киберстен”. Будто спичрайтеры Рональда Рейгана вернулись в строй!

Речи европейских политиков не менее образны. Бывший премьер-министр Швеции Карл Бильдт полагает, что диктаторы неминуемо потерпят крах, поскольку “киберстены обречены пасть, как были обречены стены из бетона”. Даже представители либеральных неправительственных организаций не могут устоять перед искушением. “Так же, как во время холодной войны, когда существовал ‘железный занавес’, сейчас есть озабоченность, что авторитарные правительства… опускают ‘виртуальный занавес’”, – заявил Арвинд Ганесан из “Хьюман райтс вотч”.

Журналисты, всегда готовые пожертвовать нюансами ради мнимой ясности, – худшие из всех истолкователи истории холодной войны. Так, Роджер Коэн, внешнеполитический обозреватель газеты “Интернэшнл геральд трибюн”, пишет, что кличем XX века был: “Разрушьте эту стену”[6]6
  Пассаж из речи Рональда Рейгана, произнесенной в Берлине и обращенной к Михаилу Горбачеву. – Прим. перев.


[Закрыть], а подходящий для XXI века призыв – “Разрушьте эту киберстену”. Дэвид Фейт из журнала “Форин эффэйрс” заявляет, что “как восточные немцы, сбегая через КПП ‘Чарли’, подвергали сомнению советскую легитимность, так и нынешние ‘хактивисты’ делают то же самое, пробивая бреши в киберстенах”. Чтобы лингвистическая неразборчивость не выглядела простым совпадением, Эли Лейк из “Нью репаблик”, подчеркивает, что “во времена холодной войны главной метафорой репрессий со стороны тоталитарных режимов служила Берлинская стена. Если обновить метафору, то сейчас следует говорить о ‘киберстене’” (как будто сходство самоочевидно).

Еще хуже, когда наблюдатели проводят прозрачные, по их мнению, параллели, выходящие далеко за рамки сравнения Берлинской стены с файерволом, и пытаются связать некоторые явления, присущие эпохе холодной войны, и современный интернет. Так, блогинг становится самиздатом (Ли Боллинджер из Колумбийского университета считает, что Сеть, “подобно подпольному самиздату… позволяет пользоваться свободой слова в обход ограничений, устанавливаемых деспотичными режимами”). Блогеры превращаются в диссидентов (Алек Росс, старший советник Хиллари Клинтон по новым технологиям, заявил, что “блогеры – в своем роде диссиденты XXI века”). Да и сам интернет становится новой, улучшенной платформой для западного иновещания (Клэй Шерки из Университета Нью-Йорка утверждает, что интернет для авторитарных государств “гораздо страшнее, чем ‘Голос Америки’”). Лексикон холодной войны оказывает глубокое влияние на то, как западные политики оценивают интернет и его эффективность в качестве политического инструмента, и нет ничего странного в том, что многим из них Сеть очень нравится: ведь блоги, если речь идет о распространении информации, в самом деле эффективнее фотокопировальных аппаратов.

Таким образом, истоки масштабной киберконсервативной программы отыскать легко. Те, кто принимает эти метафоры всерьез – вне зависимости от идеологии, – неминуемо приходят к убеждению, что интернет – это новое поле битвы за свободу, и коль скоро западные политики гарантируют, что прежние киберстены разрушены, а вместо них не выросли новые, авторитаризм обречен.

Опасные аналогии

Но, может быть, не стоит игнорировать опыт холодной войны? Ведь она окончилась сравнительно недавно и еще жива в памяти многих из тех, кто сражается сейчас за свободу интернета. Многие аспекты холодной войны, связанные с информацией (например, радиоподавление), хотя бы отчасти имеют техническое сходство с сегодняшней обеспокоенностью цензурой в интернете. Кроме того, люди, которые принимают решения (в любой сфере, а не только в политике), столкнувшись с новыми задачами, неминуемо станут опираться на собственный опыт, даже если будут вынуждены пересмотреть некоторые свои предыдущие выводы под влиянием новых фактов. Мир международной политики слишком сложен, чтобы понять его без обращения к заимствованным понятиям и идеям. Люди, принимающие решения, неизбежно будут прибегать к метафорам для того, чтобы объяснить и обосновать эти решения. Следовательно, важно убедиться, что метафора прибавляет концептуальной ясности. Иначе это не метафора, а лозунг, легко вводящий в заблуждение.

Употребление метафор связано с издержками: они могут помочь уловить суть сложной проблемы, лишь приуменьшив значение других, кажущихся менее важными, сторон. Так, модель “эффекта домино”, популярная в годы холодной войны, предполагала, что если в одной стране победят коммунисты, другие страны вскоре ждет та же судьба, и в итоге все кости домино упадут. Хотя эта метафора, возможно, и помогла людям уяснить необходимость противостоять распространению коммунизма, она абсолютизирует взаимозависимость стран, почти не учитывая внутренние причины их нестабильности. Она недооценивает возможность того, что демократические правительства могут пасть сами собой, безо всякого внешнего воздействия. Но это становится очевидно только в ретроспективе. Главный недостаток метафор (неважно, насколько они удачны) в том, что когда они попадают в широкий оборот, мало кто обращает внимание на те аспекты проблемы, которые не охватывала первоначальная метафора. (По иронии, как раз в Восточной Европе, когда коммунистические правительства терпели крах одно за другим, казалось бы, как раз и проявил себя “эффект домино”.) “Опасность метафорического мышления заключается в том, что люди нередко переходят от выявления общих черт к допущению тождественности, то есть от понимания того, что нечто похоже на что-либо другое, к уверенности в том, что нечто точь-в-точь такое же, как что-либо другое. Проблема коренится в использовании метафор как замены новых мыслей, а не как стимула к творческому мышлению”, – пишет Кит Шимко, политический психолог из Университета Пердью. Неудивительно, что аналогии нередко создают иллюзию полнейшего владения предметом и внушают политикам ложное представление о сходстве явлений, которые на самом деле не имеют ничего общего.

Настораживает беззаботность, с которой западные политики начинают разбрасываться метафорами вроде “виртуальных стен” или “информационных занавесов”. Такие метафоры не только преувеличивают отдельные аспекты задачи по защите свободы интернета (например, трудность трансляции критических сообщений в страну-объект пропаганды), но и преуменьшают значение других ее аспектов (например, то, что само правительство искомой страны может воспользоваться Сетью для установления слежки или распространения пропаганды). Подобные аналогии также политизируют получателей информации, исходящей с другой стороны “стены” или “занавеса”, почти автоматически приписывая им прозападный настрой или, по меньшей мере, серьезное недовольство собственным правительством. А иначе зачем пытаться тайно приподнять занавес?

Западные политики, потратившие много времени и сил на то, чтобы проломить железный занавес, похоже, не заметили гораздо более действенных способов преодолеть занавес информационный. Опыт заставляет их видеть повсюду занавесы, которые следует поднять, а не, например, поля, нуждающиеся в поливе. А ведь подход к проблеме, не отягченный дезориентирующей аналогией, показал бы, что перед нами “поле”, а не “стена”. Имеющийся у политиков опыт решения сходных задач, однако, затрудняет поиск действенных решений новых задач. Это хорошо известный феномен, который психологи называют эффектом Лачинса (эффектом установки).

Многие метафоры времен холодной войны подразумевают определенные решения. Чтобы демократия могла пустить корни, следует разрушить стены и поднять занавесы. То, что демократия может не прижиться и после уничтожения виртуальных стен, эти метафоры не предполагают (хотя бы потому, что такова мирная история посткоммунистической Восточной Европы). Заражая политиков неумеренным оптимизмом, метафоры времен холодной войны дают иллюзорное ощущение завершенности и необратимости. Проделать брешь в файерволе – совсем не то же самое, что проломить Берлинскую стену или поднять шлагбаумы на КПП “Чарли”: “латание” файервола, в отличие от перестройки бетонной стены, занимает всего несколько часов. Настоящие стены дешевле уничтожить, чем возвести, но их цифровые эквиваленты – наоборот. Метафора “киберстены” ошибочно предполагает, что на месте устраненных цифровых преград не возникают новые, совершенно отличные от них. Это предположение совершенно неверное, поскольку контроль над интернетом принимает разные формы и вовсе не ограничивается блокированием сайтов.

Когда такой язык проникает в политический анализ, это может привести к поразительно нерациональному распределению ресурсов. И когда авторы передовицы в “Вашингтон пост” заявляют, что “если в файерволе достаточно дыр, он рушится. Технические возможности для этого существуют. Необходима только большая мощность”, то это утверждение (верное с технической точки зрения) в высшей степени ошибочно. “Большая мощность”, конечно, может помочь временно преодолеть файерволы, однако это не гарантирует, что принципиально отличные от файервола методы не окажутся гораздо эффективнее. Продолжать пользоваться метафорой киберстены – значит пасть жертвой предельного интернетоцентризма, закрыть глаза на социально-политическую суть проблемы контроля над интернетом и сосредоточиться исключительно на ее технической стороне.

Вопрос терминологии нигде не стоит так остро, как в общественной дискуссии на тему драконовского контроля над интернетом в Китае. С тех пор как в 1997 году журнал “Уайерд” назвал эту систему “Великим китайским файерволом”, большинство западных обозревателей пользуются этим образом для описания проблемы и ее возможных решений. В то же время остальным важным аспектам контроля над китайским интернетом, особенно распространению самоцензуры среди китайских интернет-компаний и развитию сетевой пропаганды, уделяют куда меньше внимания. По словам Локмана Сюя, исследователя интернета из университета Пенсильвании, “ [метафора] ‘Великого китайского файервола’… мешает нам понять, что такое интернет в Китае, и, следовательно, выработать правильную политику в отношении него… Если мы хотим прийти к пониманию китайского интернета во всей его сложности, то в первую очередь должны перестать думать о ‘Великом файерволе’ – образе, уходящем корнями в холодную войну”. Совет заслуживает внимания, но пока политики ностальгируют по временам холодной войны, этого не произойдет.