Текст книги "Предвестники табора"

– Да, вы говорили, – Перфильев кивнул.

– Сейчас я ну-ка… – согнувшись в три погибели, Лукаев принялся отжимать чайные пакетики – сначала над чашкой Перфильева, затем над своей, – потом спитой чай сделаю и в гриб солью.

– Куда?

– Чайный гриб. Не слыхали никогда? – Лукаев указал на двухлитровую банку, стоявшую под зеркалом, в углу стола, с оранжевой жидкостью, на поверхности которой плавало нечто, с одной стороны действительно походившее на шляпу гриба, толстую и слоистую, с другой же имевшее некоторое сходство с медузой.

– Слыхал, – вяло отозвался Перфильев.

– Чрезвычайно для желудка полезен. Чрезвычайно… Если он, конечно, есть у вас, – Лукаев подмигнул, – а то у старшего поколения – особенно у нас, у стариков – ничего теперь нет – все государство отобрало.

– Что?..

– С другой стороны, в этом есть множество плюсов, – Лукаев заговорщически наклонился к уху Перфильева, – моя жена так ведь и не смогла меня отравить… ладно, – он откашлялся, – не хотите попробовать?

– Нет, большое спасибо.

– Ну, как знаете.

Лысина старика так сверкала от косых солнечных лучей, бивших в окно, что Перфильеву все время приходилось смотреть по сторонам, но было в этом и множество плюсов.

Перфильев рассмотрел фарфоровую вазу (в которой, помимо всевозможных болтов, гаек и гвоздей, еще лежала высохшая чесночная головка); чуть позже не меньшим вниманием, чем эту вазу, сторож удостоил и большой плоскоэкранный телевизор, японский, в другом конце комнаты. (Старый «Рубин» стоял тут же рядом, на полу).

«Стоп, а это откуда?..» – взгляд сторожа остановился на небольшом газовом баллоне, стоявшем возле кровати. Точно такого же типа он видел недавно в доме Лешки-электрика.

«Неужели ж стащил? Да, точно… и зачем он только ему понадобился! Идиот…»

Наблюдения Перфильева хоть как-то еще помогали отвлечься от невыносимой жары, воцарившейся в комнате, – все дело в том, что пару дней назад у Лукаева сломалась газовая плита, и за неимением более простой электрической плитки пришлось для подогрева чая растопить буржуйку. Сторож попросил открыть окно.

– Жалко, что вы потерпеть не можете. А то так хотелось, чтобы моя женушка наконец сварилась, отдала Богу душу от жары… Хэ! Шутка!.. – Лукаев снова подмигнул, затем позвал:

– Оксана, иди сюда, посидим все вместе, раз уж…

– Ох, нет, Юра, у вас там слишком жарко, – послышался из второй комнаты капризный женский голос, – у меня давление…

– Слава тебе Господи… – пробормотал Лукаев, – я иногда беспокоюсь, что она станет чаще вставать и ходить по дому… Знаете, насчет этой плиты. Мне даже перед Ильей неудобно. Он говорил, что она очень современная. В наборе купил ее, «Для дачника» назывался. В магазине техники. И телевизор оттуда же. Не этот, большой, второй, маленький, тоже японский. В Оксаниной комнате. И еще там была пара вещей, я уже и не упомню. Все вместе тысяча долларов, представляете? Целая тысяча. Лучше скажу Илье, что это я сам сломал плиту, по неосторожности. Чтобы он не расстраивался.

Лукаев отжал, наконец, пакетики, положил их на маленькое блюдечко, сел напротив.

– Ваш сын нечасто сюда приезжает, да?

– Нет-нет, он все по курортам морским. Или в горы. А если на дачу, то у него ведь своя есть, в десяти километрах от Москвы. Загородный дом, коттедж. Я и сам там был несколько раз, но особо все-таки не суюсь – он же его больше держит, чтобы сослуживцев приглашать. Мне роскоши и в нашей столичной квартире достаточно – я же скромный человек, сами понимаете. Но свою поездку очень хорошо запомнил: у него там на даче бар отличный, Илья мне вина давал всякие пить. Знаете ли, таких гармоничных вкусов я еще не пробовал.

– Сколько лет Илье?

– Почти тридцать. И до сих пор не женился.

– Тридцать…

– Да-да. Он у меня поздний ребенок, а поздние дети, знаете ли, часто случаются гениями. Так что мне повезло… я могу закрыть окно?.. – и не дожидаясь ответа, Лукаев взял с подоконника книгу, подставленную под дверцу; запер форточку, машинально покосившись на темный проем комнаты, где лежала Оксана Павловна, – а эта книга, между прочим… я ее сейчас читаю… замечательная. Замечательно человек пишет.

Перфильев взял книгу в твердой, маслянисто-зеленой обложке с изображением длиннющего лимузина, из-за которого выглядывал человек в маске и с винтовкой; перелистал чернеющие газетные страницы.

– Свидетель всего этого безобразия – когда оно только еще началось.

– Какого безобразия?

– Ну это… разрушение Советского Союза. Слишком много свободы людям дали, вот что. Ни цензуры теперь, ничего! По телевизору такое можно увидеть, что просто… разврат один, словом. Свободолюбие, фривольности. «Полночная жара» – телесериал такой сейчас идет… Не видали ни разу?

Качая головой, Перфильев внимательно смотрел на Лукаева.

– Разврат и людей убивают – все… – Лукаев причмокнул; потом продолжал:

– У нее спрашивает, ну этот, детектив, ведущий следствие: «Как был одет мужчина, убегавший с места преступления». А она отвечает: «Не помню, я не очень разбираюсь в одежде. Обычно я рассматриваю мужчин, когда одежды на них уже нет».

– Кто «она»?

– Да я помню что ли? Баба какая-то!.. Вот что теперь проповедуют! Главное, что и фабула-то – чушь собачья. Какой-то частный сыщик… Стив Слейт его, кажется, зовут… раскрывает преступления на тропическом острове. Бегает с пистолетом возле берега моря! Такой бы фильм при советской власти никогда на телевизор не выпустили…

Лукаев выдержал паузу.

– Хотя, конечно, местечко там показано райское, нечего сказать. Сам бы хотел жить на таком острове, – он сделал глубокий, нарочитый вздох, – надеюсь, Илья меня свозит на курорт… опять. Он уже возил меня, я вам рассказывал?

– На Кипр?

– Да, на Кипр. Там очень жарко – мне понравилось. А еще я, знаете ли, мечтаю съездить в Голландию, чтобы посмотреть на тюльпаны, и в Чехию – там пиво отличное.

– Если я себя буду плохо чувствовать, ты никуда не поедешь! – донеслось из другой комнаты.

Лукаев тихонько выругался.

– Все сечет, только подумайте… Ну ты же оставалась здесь на неделю, когда я на Кипре был!

– Тогда у меня с давлением все нормально было.

– Ну… ты себя лучше почувствуешь! – Лукаев наклонился к Перфильеву и, подмигнув с озорством, чуть слышно прибавил:

– … на том свете. Надеюсь, откинется до сентября. Илья мне как раз в сентябре обещал поездку в Голландию. Давление у Оксаны ой-ой как скачет последнее время, – старик говорил уже почти шепотом, – я не даю ей лекарств, которые Илья накупил – не потому, что хочу приблизить этим ее конец, вы не подумайте, просто они очень дорогие, я их берегу. Достаточно и тонометра, который он ей купил. Японский, точнейший.

– Вы бы взяли свою жену с собой.

– Куда? В Голландию? – рука Лукаева с чашкой чая пораженно застыла в воздухе.

– Ну да… – Перфильев ответил это неуверенно, даже как-то боязно, словно опасался, что Лукаев сейчас вспылит, а то, еще того хуже, набросится на него.

И хотя этого не произошло, Лукаев ответил ворчливо и довольно нервно (сразу стало ясно, что подобное предложение он слышал ранее и от своего сына):

– Нечего ей там делать, ясно? Я как раз хотел съездить, чтобы отдохнуть от нее. Да и такие переезды только повредят ее состоянию.

Последовала пауза. Потом Лукаев произнес с энтузиазмом:

– Помните, я сказал, что эти пастеныши – я имею в виду соседские – отомстили мне за то, что я отсудил у них кусок земли? Кирилловские.

– Да-да.

– Вот об этом я и хотел рассказать. О замерах, которые я здесь проводил. Видите ли… – старик чуть наклонился, чтобы сделать из чашки пару глотков, и его лысина снова сверкнула; во время глотка кустистые брови напряглись, – я же совсем недавно поставил эту изгородь. Недели три назад. И прежде всего, чтобы никто больше не оттяпывал моей территории.

– А так делали?

– О-о-о!.. Еще как! В прошлом году Кирилловы совсем обнаглели – насажали на моем участке смородиновых кустов. Но я им за это сказал пару ласковых… Да, сказал, еще как сказал. Но они все не желали их выкорчевывать, вот я и решил, что с этого года приму меры… Ха, как точно это у меня с языка сорвалось – меры. Я знаете, что сделал? Специально купил большой сантиметр. Большой и очень точный. И очень современный. Чтобы вымерить длину участка. Кирилловы оттяпали у меня здоровенный кусок, и оставить это просто так я никак не мог – ну вы же понимаете меня?

– Прекрасно понимаю.

– И знаете, что выяснилось? – снова в голосе Лукаева послышались ворчливые нотки, – они украли у меня двадцать сантиметров. Представляете?

– Да уж…

– Я замерял со стороны дороги. Вот и пожалуйста – двадцать сантиметров. Целых двадцать! А посчитайте, сколько это будет в площади. Это же ужас какой-то!

– Да, и правда. Ужас.

– Мне, естественно, пришлось обратиться к председателю. Ну а извините, что еще прикажете мне делать? – Лукаев развел руками, словно оправдываясь на уже прозвучавшее осуждение, – если бы это было десять или пятнадцать сантиметров, я еще бы стерпел (вот здесь Лукаев был, конечно, неискренен), – но двадцать – нет, это перебор. Это слишком! Ну и я настоял председателю, чтобы он вызвал всех этих… ну как их… забыл… словом, чтобы узаконили…

– Бы не о юристах говорите?

– Ну да, вроде того. И все же, по-моему, это были не совсем юристы. Я в этих делах худо разбираюсь, но да ладно. Председатель вызвал, и они заставили выкорчевать и даже проследили за всем скрупулезно – я на этом настоял. Правда, они сначала тоже начали замерять, их было двое, парни, такие деловитые, основательные на вид… ну а потом выпрямляются и говорят: «Все верно, двадцати сантиметров не хватает». Ну а эта стерва, Дарья Кириллова, тоже уже вышла с участка и поджидала, что они скажут, и все только готовилась заорать по любому поводу. Вы же знаете, она такая… Еще говорит: «вы, Лукаев, решили, видно, начать новое лето со старой песни. Ну это уж верно – горбатого могила исправит». Стерва, одним словом, стерва. Ну а я на сей раз отвечать ей грубо не стал, сказал только, чтобы помолчала и следила получше за тем, что происходит, а то скажет потом, будто я что-то подстроил… Мы с ней, знаете ли, все время цапаемся. Но как только эти двое замерили и свое слово сказали, она сразу пыл поубавила, фыркнула презрительно и в дом. Ну и черт с ней! Главное, что кусты выкорчевала в следующие два дня – и все. Большего мне не надо.

Перфильев сказал, что теперь припоминает: он тоже слышал что-то об этой истории.

– Ну вот видите, – у Лукаева был такой кисло-довольный вид, что сторожу даже горло сдавило, – так вот, чем вся эта история кончилась. С замерами, я имею в виду… Я ведь и после них еще знаете как много понаслушался – подумать только! От братца Кирилловой, на сей раз уже, от братца. Вы ведь его знаете – такой, спивающийся потихоньку.

– Да. Знаю.

– Ну а потом я и решил этот забор поставить, чтобы больше у нас земли не крали и никаких споров не было. Илья денег дал, я нанял ребят. Они все за три дня сделали. Дело того стоило. А вы как считаете? – осведомился Лукаев у сторожа, словно старика действительно заботило его мнение.

– Да-да, стоило… Безусловно стоило.

– Ну а теперь вы видите, что творится. Опять началось – камнем в крышу засветили. Если не Кириллова с братцем, то теперь их пастеныши доводить будут. Ну я им знаете, что сделаю… Запихну их в эту банку с грибом – он как раз жаловался мне, что ему одной заваркой надоело питаться, – Лукаев подмигнул грозно; в глазах светилось озорство, – никто мне и слова за это не скажет – никто не поверит просто… разве кто-нибудь поверит, что два человека могут поместиться в двухлитровой банке?.. Ха-ха-ха… Ну а если серьезно, я просто не хочу опять с их родителями в полемику вступать – я лучше по-другому поступлю… ах, постойте, неужто один из них!

Перфильев невольно проследовал за взглядом Лукаева – а тот смотрел теперь в незанавешенное окно, через которое можно было видеть окна соседского дома. В одном из них в этот момент как раз и появился восьмилетний Максим Кириллов – в их сторону он поначалу не смотрел, а зачем-то вертел в руках ржавую жестянку «Nescafe», взятую им с подоконника, всю испещренную царапинами и гвоздяными дырочками, в одной из которых как раз таки и застряла «сотка», – да, поначалу мальчик не смотрел в их сторону, однако, видимо, некое ощущение постороннего присутствия все же заставило его в результате поднять глаза.

Тотчас же Лукаев постучал кулаком по стеклу и принялся внушительно грозить; его губы превратились в тонкую нитку с побелевшими от ярости впадинками с обеих сторон.

Максим удивленно пялился на Лукаева, – глаза мальчика превратились едва ли не в блюдца, – а потом произошло то, что и должно было произойти – он мигом опустил штору и скрылся из виду. (Жестянку он бросил на подоконник; несколько секунд она удерживалась, подпираемая гвоздем, но после все же не выдержала и бесшумно свалилась вниз).

– Вот пастеныш! – Лукаев сел, – Видели, да, как испугался?

– Да.

– Это точно они – у меня теперь в этом никаких сомнений нет.

– У вас вроде бы и раньше не было.

– Да… ну, я им покажу. Вчера было знаете сколько времени? Полвторого ночи – когда они кинули. Да-да, полвторого. Им уже недостаточно просто поколобродить – они же все с фонариками играются в прятки, в пугалки, слыхали об этом?

– Нет, не слыхал… – Перфильев старался изобразить на лице заинтересованность… как вдруг и правда заинтересовался, – в прятки, вы сказали? Они играют в прятки по ночам?

– Да-да… Ну а теперь им, видите ли, мало, решили вот еще, значит, что сотворить. Но я знаете, как разберусь с ними?..

Тут послышался стук во входную дверь.

– Ага, это, наверное, Любовь Алексеевна идет – она всегда в это время приходит…

От этого известия Перфильев едва сумел сохранить на лице непроницаемость; сам же про себя подумал, что «влип по полной», – уходить было поздно, да и Родионова, конечно, давно уже прознала, что он здесь. «Вероятно, придется еще часа два проторчать, не меньше…» – он вздохнул, всеми силами стараясь настроить себя на благодушный лад.

Эпизод 2. «Верхотура» (Рассказывает Максим Кириллов)

I

…Все дождевые бочки того лета в коричневой клинописи; дождевая вода обновляется в них только в тот день, когда мы не играли в «Море волнуется раз» или же, метая городки, разбили фигуру «Корабль» – интимная связь, которую дано истолковать только в ретроспективе себя.

…В просветы между неплотно сложенными кирпичами возле дома (там целая груда красных кирпичей, она в два раза больше меня по высоте) можно заезжать машинками, а если в какой-нибудь верхний просвет налить струйку воды, она обязательно, пройдя по случайным хитросплетениям-коридорчикам, выльется наружу, через какой-то другой, нижний просвет – но никогда нельзя предугадать, через какой именно.

…Рваная, колеблемая листва, деревьев в саду – она словно под чувствительнейшими лесками: стоит только повысить голос и на том самом месте, где был один-единственный лист, тотчас рождается три новых…

– Макс, ты не уснул там?.. Ворон считаешь?

– Эй, Мишка! Лукаев все знает!

– Чего?.. Чего ты говоришь?

Мой брат сидел в другой комнате, возле самого окна, на полу, и копался в небольшом продолговатом тазике бежевого цвета, доверху наполненном гвоздями, подшипниками и исцарапанными часовыми циферблатами. Форточка была открыта, и раздуваемые от ветра занавески то и дело поддевали его подбородок.

– Лукаев! Он все знает!

Мишка вытаращил на меня глаза, но прежде, чем успел что-то сказать, я услышал звон кофейной жестянки, упавшей на пол, под опущенной шторой, – той самой истыканной жестянки, которую я совсем недавно вертел в руках, а затем от неожиданности бросил на подоконник.

– О чем?

– О вчерашнем! Ты что, не понял? – двинувшись к нему, я чуть было не споткнулся о картонный ящик со старым бельем, который стоял посреди комнаты, но все же вовремя успел застыть.

– Тс-с-с… говори тише. Или ты хочешь, чтобы наши услышали?..

– Нет… – я все продолжал глядеть на него в страхе и изумлении.

Мишка перешел почти на шепот; рука его сжимала циферблат от наручных часов – сильнее, сильнее, очень сильно, – подушечки пальцев покраснели от напряжения; я понял – он взволнован не меньше моего, но… о Боже, какое же у него самообладание!

– Ладно, ладно… что случилось? Кого ты там увидел? Лукаева?

– Да. Он погрозил мне кулаком!

– Тише… я же сказал тебе не кричать… где он? На улице?

– Нет, в доме… по стеклу постучал… – готовый уже расплакаться, я покраснел – у меня было так тесно в груди, что я едва мог дышать.

– Ах, в доме, говоришь? Ну тогда ничего! – на лице Мишки появился характерный прищур; какие только эмоциональные оттенки не были перемешаны в этом прищуре, который и до и после мне доводилось видеть еще сотни раз! – озорная насмешка, даже издевка и грусть, оперный трагизм; шутовская мина – в особенности возле растянутых губ – и «маска драмы» (как в той серии «Полночной жары» – «Midnight heat» – когда главному герою, сыщику Стиву Слейту, расследующему убийство в «Тропическом театре», приходится перевоплотиться в арлекина, чтобы разгадать, как именно было совершено преступление, – кто это сделал, сыщик уже знает, однако у его подозреваемого пока что стопроцентное алиби) – «маска драмы» у бровей, изогнутых молниеносным напряжением…

– Значит, он нас боится… боитца… хе-хе…

Сколько бы я не был расстроен, а все равно не сумел сдержать улыбки, хотя на сей раз и вымученной; еще бы, вчера я втихую запустил булыжником по соседскому дому и не думал, что меня могут уличить – но не тут-то было!

– Боится?.. Ерунда, не может этого быть!

– Ну тогда, раз он в доме, значит, покойника оживляет! Снова… Он так соскучился по своему моргу, что решил устроить его у себя дома. А что там с его головой, а? Ты видел лысину Лукаева? Она у него вся исцарапана. И знаешь, почему? Он когда вставал вверх ногами… ну из-за того, что приезжал на лифте не на тот этаж в своем доме-то в Москве – вот тогда и исцарапал.

Тут я уже, разумеется, не имел никаких сил совладать с собой и взвизгнул от хохота. У меня даже слезы потекли по щекам.

– Исцара-а-апал… исцара-а-апал… – все повторял Мишка нараспев.

– Ну что, ты собираешься? – осведомился у него вдруг не пойми откуда взявшийся дядя Вадик.

Смех у меня моментально иссяк; я снова чувствовал испуг и настороженность.

Как всегда дядя Вадик делал вид, что меня будто бы вообще не существует, – обращался он исключительно к своему любимому сыну, которым очень гордился; мне, впрочем, было все равно, только бы побыстрей дядя снова скрылся из виду и у него не возникла бы потребность, больно потрепав меня за ухо, выместить какую-нибудь свою досаду.

– Да, сегодня последний день.

– Ага, так все уже готово?

– Почти. Осталось пару досточек прибить.

– А покрышка пригодилась?

– Да, я ее на один из столбов привесил и сверху доской забил.

– Надо бы поглядеть, что у вас там делается.

– Ого, ты будешь изумлен, когда увидишь, что мы с Максом смастерили! Целый дом!

– Дерзай…

– Эта «верхотура» будет символом всего поселка! – от предвкушения Мишка воздел руки к потолку, – хе-хе!.. Приходи вечером посмотреть. Придешь, обещаешь?

– Приду, приду. Если занят не буду. А если буду – тоже приду, – дядя Вадик подмигнул.

– Только еще надо не забыть номер к ней присобачить. Номер нашего дома, я имею в виду. Макс, ты так и не нашел его?

– Нет, пойду искать.

Я испытал невыразимое облегчение от того, что Мишка обеспечил меня предлогом как можно быстрее смыться, – сделав это, впрочем, ненамеренно; он был настоящий молодец, колоссальный брательник!

II

Найти табличку с номером участка оказалось, однако, не такой простой задачей, – насколько же в самый первый момент оказались далеки мои поиски от ее настоящего местонахождения – это был вовсе не подоконник, на котором я не обнаружил тогда ничего, кроме этой изрешеченной, как из пулемета кофейной банки. Более того, это была не только не та самая комната, но даже и не первый этаж: железную табличку с номером 27 и фамилией внизу: «Левин И. В.» – что соответствовало фамилии и инициалам моего деда, – я обнаружил, забравшись наверх – и то мне еще повезло, что я додумался заглянуть под старую телогрейку, лежавшую на полу в качестве коврика, дыры на которой были столь многочисленны и разнообразны, что таким количеством нанесенных «ран» не могла бы похвастаться ни одна колючая проволока.

Теперь, я думаю, пришло время рассказать, что такое была эта «верхотура», к которой мы с братом отправились по окончании моих поисков.

На самом деле это название – «верхотура» – которое благополучно прижилось, не имело первоначально никакой другой эмоции, помимо презрительного негодования, и исходило оно от моей матери: к подавляющему числу Мишкиных затей она относилась весьма скептически. Ну а на сей раз это переросло едва ли не во враждебность: Мишке, охотнику до всякого рода «безумных затей», «взбрело вдруг в голову что-нибудь соорудить, построить», – именно что-нибудь, а не что-то конкретное. Разумеется, я нисколько не перечил своему брату – напротив, загорелся желанием «что-нибудь построить» в пример ему и не меньше его, и во всем ему помогал.

Поскольку дядя Вадик по природе своей был человеком чрезвычайно хозяйственным, он в мгновение ока снабдил сына всевозможными материалами и молотком и целиком и полностью предоставил Мишку его «инженерному гению». В то же время дядя вполне осознавал полусерьезность всей этой затеи, ибо он и словом не обмолвился о том, чтобы его сын взялся помогать ему в воздвижении парника – оно тогда неслось на всех парах.

Моя мать, напротив, отреагировала на это вполне серьезно.

– Если он хочет строить, так пусть помогает тебе, – сказала она как-то дяде Вадику. Они стояли возле дома, на улице. Тон матери при этом был настоятельным.

– Чем он мне там может помочь? Только испортить. А хочет что построить – пускай, побалуется. Сам и без ущерба. Пусть. Он и хочет – сам – потому как и вдохновился на это дело моим парником… пусть, пусть поколотит, поразвлекается.

– Не знаю, что это может быть за развлечение. Так, пустота, – фыркнула мать; повернулась и направилась в дом.

Позже она не раз старалась завести тот же самый разговор и с Мишкой, однако дядя Вадик, лучше, конечно, знавший своего отпрыска, не ошибся: тот всячески уклонялся от помощи в «серьезном строительстве», – так это именовала моя мать, – сам же Мишка гораздо более полезным считал построить «символ всего нашего поселка».

– Но это будет не общественная собственность, а наша, «собственность компании со второго пролета». Мы же здесь бал правим, точно, Макс?.. – он подмигнул мне, – и в знак этого повесим на «верхотуру» номер нашего участка… тетя Даша, дадите нам номер?

– Не дам, – отвечала ему моя мать, – нечего вам пустотой всякой заниматься.

Я, разумеется, тотчас же принимался ныть и упрашивать ее.

– Ничего, ничего, все нам дадут, все дадут… – шептал мне позже Мишка; на ухо, – мы приколотим номер на «верхотуру», а все только будут ходить мимо и всплескивать руками от восхищения.

Однако планам моего брата суждено было осуществиться только наполовину – мать категорически запретила строить «верхотуру» возле дома, так что пришлось выбирать место аж за пределами поселка, рядом с лесом

В первый день мы, выполов траву и очистив от нее подходящее место, вырыли по углам четыре внушительных углубления и забили в них сплошь изъеденные муравьями старые бревна.

– Это фундамент. Фундамент – самое главное, и это мы сделали. Все, что дальше осталось, – оно значительно проще. Значительно, – взяв тонкую палочку и покручивая ею перед лицом, со своей улыбкой-прищуром Мишка бегал между столбов, точно паук – вокруг сотканной паутины; его, похоже, забирал редкостный экстаз.

Действительно Мишка оказался прав: нам понадобилось еще всего-навсего два дня, чтобы достроить его гениальное творение, – я таскал с нашего участка гвозди и старые балки, даже толь, каждый раз выпрашивая это у матери едва ли не по десять минут, – и то удача мне, в конце концов, улыбалась лишь по той причине, что в наши пререкания вмешивался дядя Вадик, – так что и правда «верхотура» получилась весьма ценным произведением искусства – во всяком случае, ценным с точки зрения тех усилий, которых стоила мне добыча материалов.

Что в результате она представляла собой? Грубо говоря, куб, стоящий на четырех бревнах, каркасный, безо всяких стен, но зато с небольшим козырьком наверху, «чтобы тому, кто залезет на „верхотуру“, солнце не слепило глаза, и он не свалился бы вниз», – так пошутил Мишка.

Однако на этом мытарства не кончились – мой брательник решил, что ее надо обязательно покрасить, и притом непременно в рыжий цвет – как раз под цвет нашего автомобиля.

– Можно будет устроить в ней штаб. Что скажешь?

– Отлично! Штаб! – подхватил я в восторге.

– Сядем на балки, здесь всем места хватит… а вообще говоря, это строительство меня кое-чему научило.

– Ты о чем?

– Ну как же? Разве ты не видишь мои сбитые ногти? Если я захочу теперь снова разыграть свою смерть, я достану из-под них кровь и измажу ею себе рубашку. Вот так-то! Хе-хе… Кто-то скажет, что это не слишком эффективно, но все же не так банально, как если бы я взялся использовать для этого дела остатки рыжей краски…

Будучи уже на крыльце, мы с Мишкой, как часто у нас бывало перед каким-либо предстоящим мероприятием, завязали спор – я предлагал ему отправиться к «верхотуре» на велосипедах, а он наотрез отказывался.

– Ты что, не помнишь, что вчера произошло?

– Ты о…

– Да, именно. Я о «Море волнуется раз», когда я изображал фигуру незадачливого механика. Мой велик проехался мне колесом по ноге, а значит, стоит только мне сесть на него, мы сразу с ним поссоримся, и он скинет меня вниз.

– Ну ты же не можешь знать этого точно, а? – я повернул козырек кепки на затылок (чтобы никому из моих неприятелей не захотелось «выключить свет»), – а затем расстегнул рубашку, уже в который раз, машинально, – Стив Слейт из «Midnight heat», которому я старался подражать, всегда ходил с расстегнутой; посмотрел вниз: наличие брюк окончательно убедило меня в том, что я чрезвычайно похож на него. Ведь когда Стив расследует очередное преступление (а не валяется на пляже в праздном созерцании моря), – он всегда надевает брюки. (Конечно, никакого подобного акцента в фильме «Midnight heat» не было сделано и в помине – это было мое собственное и неверное тогдашнее наблюдение). Надеюсь, матери нет поблизости? Она, конечно, тотчас заставила бы меня надеть шорты – для загара; загар был еще одной точкой ее нажима – на сей раз, на меня индивидуально.

– Вот в том-то все и дело: я точно это знаю.

– Откуда ты можешь знать?

– Знаю и все!

Мишка иногда спорил очень нервно, делая резкие кивки своей кудрявой шевелюрой, и если речь шла о мелочах, эти кивки иногда становились еще быстрее, еще жестче; на сей же раз, изо рта его даже брызнула слюна. (Впрочем, такие эмоциональные всплески случались у него только при общении с родственниками).

– Сегодня вечером я помирюсь с ним – вот тогда и наездимся, и даже к «верхотуре» поедем в следующий раз на великах. А пока – нет уж, не обессудь.

В другой бы раз спор на этом и кончился, но сегодня был особенный случай. Я еще некоторое время не отступал.

– Послушай, Миш, Лукаев… вдруг мы выйдем на пролет, и он возьмется ловить нас. Ты же знаешь, у него… фиу… – я покрутил указательным пальцем у виска, – на великах мы запросто угоним.

– Да не волнуйся… – на секунду-другую Мишка все же запнулся, – ничего он не сделает нам – будь спок. Щас, смотри-ка он пойдет за нами гоняться!

– Мишка!

– Ну что?

– А если все ж таки пойдет?

– Тогда будем вести себя невозмутимо – мы ничего не знаем. По дому его кинули? Пусть попробует, докажет.

В те годы я не умел еще так без зазрения совести лгать и изворачиваться, да и какие Лукаеву доказательства – он просто навешает и все, – выходит, мне оставалась одна только перспектива – постоянного страха быть пойманным. Стоит ли говорить, что она меня несильно воодушевляла (строго, если бы мы и сейчас «вооружились» великами, это тоже ничего не решало) – Лукаев мог подкрасться и застать врасплох в любой момент. Я подумал, что «лето безнадежно испорчено» и что «мне только и светит трусливая беготня от оплеух», и от подобных мыслей даже благоговейное ожидание очередной серии приключений частного сыщика и дамского угодника Стива Слейта безнадежно померкло.

«Я похож на бесстрашного сыщика? Какое там!»

С участка я выходил с низко опущенной головой.

– Как только выйдем на дорогу, иди вперед и никуда не оглядывайся – и вот увидишь, никто к нам не привяжется, – тихонько науськивал меня Мишка, – ну вот что ты раскис, можешь объяснить мне, а?..

– Ничего, – буркнул я в ответ.

– Ну как это ничего, я же вижу, что раскис. Ну скажи, кто тебя просил кидать вчера по лукаевскому дому?

Я поднял голову.

– Ты же сам разрешил мне это сделать!

– Разрешить-то я разрешил, но идея-то твоя была.

Я не верил собственным ушам! Мишка сваливал на меня целиком и полностью то, что мы делали вместе, – пускай «делали» только и с идейной точки зрения, потому как по лукаевскому дому и правда кидал я один, – но все же и в этом случае Мишке следовало поддержать меня теперь. С другой стороны, я и впрямь очень долго уговаривал брата, и когда услышал в результате: «Ладно, кидай, если хочешь, только смотри, шума лишнего не наделай! И вот еще что, помни: если у нас будут неприятности, виноват будешь ты, а я в этом не участвовал», – будучи твердо уверен, что Мишка говорит это не всерьез, а просто хочет испробовать последнее средство остановить меня, я взял булыжник.

(Мы сидели на своем участке, в кустах, возле лукаевской ограды; я едва видел вожделенную крышу, – свет луны, испещренной еловыми верхушками ближнего леса и напоминавшей разбитую скорлупу, еще нарождался – но все же не попасть по крыше оказалось бы трудно – мы были совсем близко)…

Мишка, похоже, и впрямь совершенно не боялся Лукаева. Все то время, пока мы шли к главной дороге, даже тихо насвистывал, забавно и воодушевленно, – и пару раз со скользящей улыбкой обернулся, чтобы поглядеть в сторону его участка, – я же смотрел в основном перед собой, ссутулившись и чувствуя, как кровь прильнула к лицу, – даже глаза затянуло алой поволокой; старался ступать как можно быстрее. Все-таки я был самым настоящим трусом!

– Ну что, приободрился теперь? – спросил Мишка, когда мы свернули на главную дорогу.

Я и впрямь чувствовал свободу (такую изменчивую и ускользающую!), но мне, конечно, стыдно было ответить ему «да». Кроме того, я так все еще и пребывал под впечатлением его «разрешить-то я разрешил, но идея-то твоя была».

– Я же говорил, что мы на него не натолкнемся… Ну скажи, обиделся на меня что ли? А знаешь, я снова видел Стива Слейта!