Текст книги "Предвестники табора"

(В другом доме – главном – в будни и выходные обитала Олькина прабабушка (все женщины в Олькиной семье выходили замуж и рожали детей довольно рано, так что ее прабабушке было семьдесят восемь). А в выходные съезжалась и вся остальная семья: тридцатипятилетняя мать, ее муж, брат мужа, дед Ольки, ее пятидесятишестилетняя бабушка, двоюродный брат бабушки, затем сестра Олькиного деда, иногда ее муж, и пр. Дом был большой, так что места хватало всем и даже самой Ольке, которая (насколько я знал на тот момент) ночевала в главном доме, – кроме того, никогда еще родственники, за исключением дня рождения ее матери, не съезжались все разом).

Итак, я говорил, что Олька постепенно «отъединялась от семьи», ведя в своем домике самостоятельную жизнь, и все же… нет, его нельзя было назвать местом для жилья в полном смысле этого слова. Не только потому, что он служил нам штаб-квартирой – штаб-квартирой компании со второго пролета (общей, ибо у Сержа и Пашки был еще какой-то штаб, тайный, в лесу, принадлежавший только им двоим – оттого они им очень гордились). Нет, не только: речь ведь идет об Ольке, это был ее дом, пускай тесноватый, однокомнатный, а вместо второго этажа – чердак, на который даже забраться было нельзя, – все же она проводила в своем доме подавляющее количество времени, когда не была на улице, и в нем были все необходимые удобства вплоть до кровати и одноконфорочной плиты, – так что она вполне могла переселиться сюда окончательно. Но нет, внутренняя обстановка дома целиком выдавала истинное его назначение – «игрового места», – ну, еще мы чаевничали, но и все, – а значит, и вся самостоятельная жизнь Ольки в этом доме только и заключалась в игре.

В результате только само его наличие Олькину зрелость и подчеркивало, зрелость внутри нее. Внутри своего дома она была ребенком.

Боже, чего только ни лежало на столе или на кровати, на тумбочке или возле плиты, а еще в два раза больше – отыскивалось! Забавные наклейки, разноцветные игральные кости, остатки конструктора «Лего», магниты для холодильника, несколько шашек и шахмат (никакой при этом доски, разумеется), пустые спичечные коробки, колода из пятисот карт, сборная, из десятка колод, в которых «хоть что-то» было утеряно, плоский железный «хоккеист-насадка» из настольного хоккея, китайские шары вроде тех, что вращал в руке Шарль Азнавур в сериале «Китаец», детский телефон, язык от колокольчика, регулировочное колесико от приемника… всего не перечесть! Словом, это был настоящий безделушечный хаос, рай вещей и вещичек… ну, а когда я чувствовал рай, мне сразу же хотелось обладать им, так что я часто принимался что-нибудь выпрашивать у Ольки – понравившуюся мне игральную кость, наклейку «Дональд дак», песочные часы и пр. – но никогда в моей голове и мысли не промелькнуло, что я буду как-то использовать эти вещи и даже их внешний вид привлекал мое внимание только здесь, в пределах этого дома. И если бы мне действительно удалось выпросить (обычно, я обращался к Ольке со словами: «Подари мне! Ну пожа-а-алуйста!»), то, принеся домой, я забыл бы об этой вещи навеки… (Частица рая утрачивает все свои райские свойства, как только уносишь ее из рая). Забыл бы навеки, – так, по крайней мере, мне кажется. Как было бы на самом деле, сказать не могу, потому что Олька (если я принимался канючить), никогда мне ничего не дарила. (Быть может, предвидела судьбу «подарка» в моих руках? Но если так, значит, не понимала цели, с которой я его выпрашивал).

Как бы там ни было, никаких обид между нами не возникало – я мигом приходил в себя после очередного отказа, а через пару дней переключал свое внимание на какую-нибудь другую вещь. Исключением не стал даже тот раз, когда речь шла об особенной вещи, – ее существование попросту выбило меня из колеи.

Это был… хвост ящерицы. Дело еще в том, что я его тогда так и не увидел, а значит, если мой интерес и основывался на внешних признаках, то лишь на тех, которые я себе представлял.

Я понятия не имел, что ящерица может отбрасывать хвост, – впрочем, слово «отбрасывать» ни мне, ни Ольке тогда не пришло на ум, – и ее история, что она якобы «наступила на ящерицу, когда шла по садовой дорожке, а та вдруг юрк под деревянный бортик клумбы; потом вижу, у меня хвост остался под ногой и дергается», – вызвала у меня совершенное недоумение. (Однако, как выяснилось чуть позже, главная причина этого недоумения крылась все же в ином).

– И что ты сделала? Подобрала его? – спросил я.

(Мы были у нее. Одни, нашего разговора никто не слышал).

– Ну неужели нет!.. И стала рассматривать. Он был похож… видел когда-нибудь брелочную змейку?.. Вот такой примерно… и так и не переставал дергаться. Как живой.

– Где этот хвост? Покажи.

– Не могу. У меня его нет. Я спрятала его под половицу, а потом, когда заглянула туда через час, ничего уже не нашла…

– Так его украли, выходит?

– Ты так думаешь? – осведомилась она, скорее машинально, нежели как если бы мое предположение показалось ей правдоподобным, – Возможно. Я и правда не знаю, куда он делся. Спрашивала у бабушки – может, она его вымела. Но нет, она сказала, что не убиралась.

Я представил себе хвост ящерицы, который лежит под половицей. Радужно переливается, просвечивает. Мне почему-то казалось, что он непременно должен просвечивать сквозь половицу (из какого бы материала она ни была сделана), – а значит, Олька наврала мне – не могла она его спрятать туда. Вся эта история – чистейший вымысел.

– Я не верю! Ты все сочинила. Все – до единого слова.

– Ну и пожалуйста! Не верь. Если не веришь, что у ящерицы хвост отвалился, я…

– Дело не в этом… Он же должен просвечивать…

– Что?

– Хвост будет просвечивать сквозь половицу.

– Он и просвечивал.

– Как…

– Да, он просвечивал. Он стал светиться сразу после того, как отвалился.

– Почему ты в таком случае не перепрятала его в другое место?

– Он просвечивал через все, что только можно; я поняла: это бесполезно, пусть уж лучше под половицей лежит. Вот его и украли… я сглупила, конечно…

Я вдруг подумал: как повезет ее ребенку. Будут ли у него конфликты с его матерью? Нет, конечно. Значит ли это, что они заживут душа в душу? Нет, разумеется.

– Прости, – прошептал я.

– Что?

– Я сказал: прости.

– За что?

Мне хотелось думать, что она немного удивлена тому, что я прошу прощения, – немного и ни в коем случае не сильнее, чем немного.

– Я не поверил тебе… прости… если ты все же когда-нибудь отыщешь пропажу… ну, случайно – если этот хвост все-таки не украли… сомнительно, конечно, ведь он каждому нужен…

– Каждому? – переспросила она, но я не обратил на это особого внимания.

– Да… или если у тебя появится другой… пожалуйста, подари мне его, ладно?

– Нет, не подарю. Но показать, покажу… Знаешь, если тебе так нужен хвост ящерицы, сам поймай ее и придави к земле.

– Но я не смогу!

– Сможешь, еще как сможешь… Даже если тебе будет страшно не везти. Просто придется полжизни посвятить тому, чтобы поймать ящерицу, а то и всю жизнь. И только.

– И что же, в конце жизни я ее поймаю?

– Да.

– А если нет?

– Тогда после того, как умрешь, Бог вручит тебе хвост ящерицы… на большом блюде будет лежать… – она улыбнулась, – … или на чем-нибудь еще… не знаю, на чем.

Этот ответ – о поздней справедливости – меня не слишком удовлетворил.

Олька так ничего мне и не подарила из своих безделушек, – но оно и к лучшему.

Я снова не стал обладателем рая…

Жизнь, однако, занимается тем, что подбрасывает контрасты. Я слышал, еще года два после того лета Олькин дед раздавал все эти безделушки направо и налево – детскому населению нашего поселка. И очень недоумевал и досадовал, если некто отказывался принять подарок – мол, зачем он мне?

Дед качал головой, подбирался, пыхтел – ну точно разочарованный ребенок. Выглядело это тем более забавно, что Олькин дед был очень высок ростом, очень краснолиц и с солидным брюшком; кучеряв.

– Тогда пошли в дом, выберешь, что тебе нужно, – предлагал он; а затем лгал:

– Там, правда, совсем мало уже всего осталось. Поразобрали.

В конце концов, ему все же удавалось что-нибудь подарить. А ребенок, ну… хорошо, если он доносил этот подарок до дома, а не выбрасывал куда-нибудь в кусты. А впрочем, какая разница: дома он бросал его под кровать или к задней стенке старого шкафчика, в который заглядывают лишь для того, чтобы достать валидол. В результате проку от этих вещей только мне: равномерно «распределенные» по всему поселку, в домах и на улицах, – подобно тому, как сокровища с затонувшего корабля, влекомые глубинными водами, распределяются со временем по океаническому дну, – какое-нибудь случайное Олькино сокровище, затерявшееся в траве, на обочине дороги, а скорее, с годами и ушедшее в землю, и ныне вызовет в моей душе печальный резонанс, когда я буду проходить мимо, теряя свой взгляд в тонких листьях… ни на чем его так и не остановлю, ибо увижу посыл своей печали лишь подсознательно, и буду удивляться себе: почему так внезапно всколыхнулось мое воображение? Почему я снова вспомнил прошлое?..

А когда по приглашению какого-нибудь нового поселкового знакомого зайду в его дом на чай, в дом, где раньше я никогда не был, но в котором на боковую стенку телевизора будет наклеено веселое изображение Дональда Дака – та самая наклейка, коей мне так и не суждено было обладать, которую я и не увижу, потому как никогда не поднимусь на второй этаж… о Боже, по некоей неизвестной причине мне будет казаться, что здесь, в этом доме я проводил лучшие мгновения своего детства!.. Именно здесь Мишка представлял нам все свои изобретения, разгоняя руками пыльный солнечный свет!.. И именно здесь Олька рассказывала мне про хвост ящерицы…

Через три года после того лета Олькина семья продала дачу и переехала в Германию – все к этому и шло; больше я ничего о них не слышал. Новые владельцы появлялись в нашем поселке всего раз или два, а потом словно исчезли с лица Земли, но даже сегодня, созерцая полное запустение Олькиного участка, я, тем не менее, без труда отыскиваю глазами каждую деталь его прошлого, каждый предмет его прежнего вида, к которому мне раньше доводилось прикасаться или с которым я ассоциирую некий эпизод своего детства. Просто этот предмет или эта деталь находится не на своем месте – совсем немного не на своем месте. Калитка облезла и завалилась вбок; ржавая бочка возле как пустовала, так и пустует, и стоит дном вверх, но трещина на днище стала больше, а ржавчина – темнее; дома осели, стали ниже «ростом», скукожились, а в черепичной кровле появились глубокие прорехи – от случайных осадков; стекла потускнели; а флюгер – Господи, тот самый флюгер! – чуть наклонился к земле под тяжестью пятнадцати лет.

Вглядываешься и ловишь себя на желании наложить друг на друга две «картины»: первая – Олькин участок в то лето, когда мне было еще восемь; вторая – сегодняшний его вид… Но для чего? Чтобы убедить себя, что никакого времени нет, а просто вещи изменили свое положение? И если вернуться в то лето и кое-что переставить на другое место, кое-что наклонить, а кое-что деформировать или даже сломать – например, сделать на черепичной кровле точно такие выбоины, какие имеются теперь, – наконец, затереть стекла, проведя по ним наждачной бумагой, – словом заменить время своими собственными действиями, – получится ли в результате именно тот участок, который я вижу перед собой теперь?..

Нет…

Потому что человек так устроен, что никогда не останавливается на достигнутом, и вслед за Олькиным участком мне захочется таким же образом изменить другой, третий – по инерции, дабы еще больше убедить себя. Устав, наконец, я стану отыскивать себе помощников в моем деле – одного, второго, третьего и так далее, пока не соберутся все люди, все без исключения, и мы механически не изменим весь мир перед моими глазами – чтобы доказать себе отсутствие времени… а на это и потребуются те самые пятнадцать лет.

Мир, подвинувшийся с места.

Вспоминая о детстве, хочется убедить себя, что оно подвинулось с места…

* * *

Как я припоминаю теперь, на идею постройки «верхотуры», Олька отреагировала с неожиданным равнодушием, особенно, когда Мишка разъяснил ей, что это будет из себя представлять, – именно с равнодушием, а не со спокойным преклонением, как обычно, – я это сразу почувствовал, а что же тогда говорить об авторе «инженерного проекта». Чуть позже он еще предпринимал попытки заинтересовать Ольку строительством, но она побывала там всего только раз, и все, что она тогда увидела, пара бревен, вбитых в землю, – это было еще самое начало, когда все остальные просто бесновались, стараясь уговорить Мишку в оказании ему посильной помощи, и уж конечно, именно я оказался тем, кого, по их мнению, следовало «отстранить». Олька постояла минут пять, а потом ее и след простыл, – пожалуй, что мы и не заметили, как она испарилась.

Разумеется, в тот же день после обеда мы с Мишкой зашли за ней, но встретили у калитки неожиданную новость, исходившую от Олькиной прабабушки:

– Оли нет. Она к подруге ушла.

Мы обменялись взглядами.

– К какой еще подруге? – я понизил голос.

– Откуда мне-то знать! – ответил Мишка, скорее с досадой, нежели с волнением.

– Наверное, это та противная девица, которая сосет волосы и которая так и говорит про себя: «у меня есть вредная привычка сосать волосы», – произнес я вдруг запальчиво.

– И которая дала тебе ботинком по икре?

– Это так получилось, потому что я тогда… – начал я было оправдываться – тут уж и меня охватила досада – но Мишка, в нетерпении замахав рукой, оборвал меня – мол, сейчас речь не об этом.

Он спросил Марью Ильиничну, к кому именно отправилась ее правнучка, на что получил ответ весьма уклончивый: «Ох, не знаю, я-та думала она у вас где, а раз нету, так я уж начинаю волноватца. Но если в скорости придет, доложу, что заходили», – ни слова о подруге и стало ясно, что в первый момент старуха нам проговорилась.

– Зайдем еще вечером, – сказал я Мишке по пути к «верхотуре».

– Нет, не будем.

– Как это? Почему?

– Я потом тебе объясню. Не будем заходить до тех пор, пока не достроим. Если встретишь Ольку на проезде – случайно встретишь, – веди себя как всегда, но ни в коем случае не заговаривай о нашем сегодняшнем обломе, а если она сама чего спросит – ты не знаешь.

– Чего я не знаю?

– Ничего не знаешь, ясно?

До меня тогда не дошел смысл происходящего, а стало быть, я должен был бы начать до него докапываться (уж чего-чего, а дотошности мне было не занимать!), – однако все эти хлопоты с «верхотурой» меня, конечно, отвлекли. Теперь же, когда мы направлялись к Ольке, – спустя пару дней полного игнорирования ее и ее домика, – я, разумеется, в один момент вспомнил все и уж конечно смекнул, что Олька должна была на нас обидеться, но мне опять было не до того – я и сам обозлился на Мишку, что он не посмотрел со мной фильма, и как мог, старался его поддавливать. (Кроме того, мое дурное настроение усугубило то, что мать на сей раз меня «поймала» по выходе на улицу, – заставила надеть шорты; и даже то, что я расстегнул рубашку, не помогло мне почувствовать себя Стивом Слейтом. Я задавался вопросом: сколько еще этот мир будет выставлять мне препятствия?)

– Ты, небось, наврал мне, что видел Стива вчера вечером, – говорил я Мишке, – там, на втором этаже. Наврал ведь, конечно. А то как же он мог потом снова оказаться в телевизоре?

– Ну… если Макс есть на фотографиях – я имею в виду на тех, которые мы наснимали прошлым летом, – то это же не значит, что его не должно быть здесь.

Этот ответ заставил меня на минуту-другую прикусить язык, потому как, во-первых, я едва сдерживал себя, чтобы как всегда не рассмеяться (я почувствовал подвох и юморную усмешку в Мишкиных словах, но если бы даже он говорил на полном серьезе, думаю, я все равно бы прыснул: уж больно любил я своего брата и восторгался им!), и, во-вторых, я все старался сообразить, что такое имел в виду Мишка, при чем здесь фотографии, – а главное, состыковывается ли подобная логика с той, которою он меня пичкал сегодня утром, по пути к «верхотуре». (Разве он не говорил, что до своего приезда Стив наблюдал за нашим поселком из телевизора?) Но чем более я это обдумывал, тем сильнее у меня все в голове перепутывалось, – в конце концов, я не выдержал и заявил Мишке напрямую, что обижен на него, и почему это он не выполнил свое обещание, всегда смотреть со мной «Midnight heat», – но голос мой все же дрогнул от смеха и эффект оказался частично утерянным.

– Ну вот, этого я и ждал… всегда будь откровенным… Слушай, ты хоть понимаешь, как это важно для нас: то, что моему отцу понравилась «верхотура». Он так и застыл от восторга.

– Важно – для нас?

– Ну конечно! Теперь в награду он возьмет нас в лес за грибами. Через пару дней. Так-то он редко соглашается, говорит обычно, что ему в лесу надо ото всех отдохнуть, но на сей раз нет, нет – как же это отдыхать от тех, кто тебя так восхитил, – он обязательно нас возьмет.

– Он сам так сказал?

– Разумеется!

– Но я не понимаю, ты же абсолютно равнодушен к этим прогулкам по лесу – сам говорил.

– Но ты-то их обожаешь, а?

Я примолк: его правда; лес был одним из моих любимых времяпрепровождений и единственным, когда я переставал опасаться дядю Вадика, где я начинал питать к нему положительные чувства, даже нежные, – дело в том, что он весь преображался в лесу, становился совсем иным человеком (и по отношению ко мне), – добродушным, прежде всего, а иногда даже способным со мной на шутки, удивительные хотя бы потому, что они просто были. Только в лесу, пожалуй, по-настоящему начинал я ощущать хоть какую-то схожесть дяди Вадика и Мишки; возможно, она присутствовала и при других обстоятельствах, однако я просто не в силах был разглядеть ее за завесой привычной грубости, которою отец Мишки обыкновенно от меня прикрывался.

– Мы даже… знаешь, что мы сделаем, пожалуй?

– Что?

– Попросим папу отвести нас к Поляне чудес.

– К Поляне чудес?!

– Ну да.

– Класс!.. – и вдруг вспышка удивления сменилась у меня мнущимся сомнением; я сказал:

– Он не согласится.

– Согласится. Я сделаю все, чтобы уговорить его.

Ну… для своего сына дядя Вадик был способен на многое, так что я действительно допустил возможную удачу.

– Ну, теперь рассказывай, что было в «жаре»! Где произошло очередное убийство?

– В игорном доме.

– В игорном доме? Вот-те на!

– Хадсон оборудовал свой дом под… казино. Там было огромное количество мужчин в белых пиджаках! – заявил я.

(Огромное – это я уж точно преувеличил).

– Ну еще бы! В казино всегда все ходят в белых пиджаках, – заметил Мишка.

– И рулетка…

– Как же без нее! Стив раскрыл убийство?

– Конечно!

– Но Хадсон ускользнул от него – в очередной раз.

– Да… зато он поймал его сообщников, – за сим я немного подробнее рассказал Мишке содержание серии. Мы уже подходили к Олькиному дому.

– Представляешь, в этом казино… – говорил я по завершении рассказа, – они играли там в карты до глубокой ночи, – тон у меня был убеждающий; на сей раз я привирал, и абсолютно осознанно, – в этом игорном доме, я имею в виду. Все время выходили на балконы, пили шампанское и пр. Было уже совсем, совсем поздно – я в этом абсолютно уверен.

– Ну и что?

– А вот что: мы могли бы устроить у нас в доме такое же казино. Вдвоем будем играть. До глубокой ночи – до двух, до трех часов, ^_ заключил я, – что скажешь? Попробуем уговорить мою мать?

– На это она может согласиться, если только…

– Если что?

– Ну… она же все борется за то, чтобы мы с пользой время проводили… с по-о-ользой, – его губы искривились, я услышал злорадные нотки.

Так Мишка околичностями пришел к предложению, что нам лучше будет играть в шахматы – именно в шахматы. В очередной раз он отломил веточку от дерева, попавшегося на пути, и вертел ею перед лицом.

– Ладно, это мы еще успеем обговорить… но главное, чтобы до трех часов ночи, – я все более воодушевлялся.

Я еще никогда так долго не бодрствовал! Удалось бы мне осуществить мою затею, сколько самоутверждения она могла мне прибавить! (Если бы, однако, в то время кто-нибудь сказал мне вот так вот в лоб, что я делаю все это ради самоутверждения, меня бы еще как задело!)

Постепенно моя обида на Мишку сходила на нет; и вдруг я вспомнил еще кое о чем:

– А купюры?

– Какие купюры?

– Которые ты обещал нарисовать! Нарисуешь? Ну Миш, пожа-а-алуйста, нарисуй мне купюры!

– А ты думаешь, мы к Ольке для чего идем?

– Неужели ж купюры рисовать? – я так и опешил, и замер от восторга.

– Ну а ты думал!

(Он хочет извиниться, конечно, он хочет извиниться перед Олькой и пригласить ее к «верхотуре», посмотреть результат всех наших трудов, а заодно убедить, сколь важное стратегическое значение имеет эта постройка, – я был уверен, что к Ольке мы идем именно за этим, а мы, оказывается, идем купю-ю-ю-юры рисовать! Вот это да! Шикарно! Колоссально!! – я примолк окончательно, чтобы ничего для себя не напортить, – об Ольке и ее возможной обиде я и думать забыл).

Впрочем, когда мы пришли, Олька вела себя совершенно как обычно, – будто бы мы и не игнорировали ее все это время самым бессовестным образом, – и сразу же пригласила нас к себе в домик.

Она, конечно, спросила у моего брата, почему он так долго не заходил, но вышло это у нее как бы между прочим, словно она так или иначе не смогла бы ни разу позвать нас к себе за это время.

– Да мы все этой нашей «верхотурой» занимались, – отмахнулся Мишка.

– A-а… ну и как? – Олька не смотрела на него; стоя возле включенной плиты, она то и дело поднимала крышку чайника, который вот-вот уже должен был вскипеть; костяшка ее правой ноги упиралась в полупустой алюминиевый бидон на полу.

– Да так, ничего особенно путнего-то и не получилось.

Я посмотрел на него. Он продолжал:

– Все так ею восхищаются, даже мой отец заценил, представляешь? Только что к ней ходили – он как увидел, просиял, а мне как-то все это резко поднадоело.

– С каких пор?

– Да он принялся меня нахваливать, вот тогда и надоело, – ответил Мишка невозмутимо, – я же понимаю, что папа… ну как бы это сказать… нахваливает меня просто так, за старания, а сам-то он гораздо лучше построить может… знаешь, какой парник у него выходит!

Мишка посмотрел на Ольку, ожидая, вероятно, «что ты мне на это скажешь», но она некоторое время молчала; в конце концов, все же произнесла неопределенно:

– Я видела, как ты со своим отцом шел смотреть «верхотуру».

– Правда?

– Вон из того окна, – она кивнула в сторону окна; ее взгляд на секунду все же задержался на Мишке, но потом она снова подняла крышку чайника, и на сей раз ее лицо обдало паром, таким густым, что он более напоминал дым. Олька всегда делала воду очень горячей, продолжая держать ее на огне еще минуты две после вскипания, – я вообще всегда слышу, когда кто-нибудь идет мимо по проезду. Отчетливо, даже громко. Слава Богу, здесь ночью редко кто ходит, а то я бы сразу просыпалась – я всегда оставляю окно открытым на ночь.

– Ты же говорила, что ночуешь в другом доме! – воскликнул я.

– Ну… последнее время чаще здесь остаюсь. Но только не по выходным. Боже упаси! По выходным машин много – они сразу меня будят.

Я восхищенно уставился на нее. Вот ей воля – она же может не просто до трех ночи не спать, а и вообще всю ночь! И почему она этого не делает?

– Будете чай?

– Конечно.

Олька повернулась к Мишке.

– Странно, моя бабушка сказала, что вы как-то заходили, совсем недавно, а ты говоришь, все время был занят на своей «верхотуре».

(Олька всегда называла свою прабабушку просто «бабушкой»).

– Верно – твоя бабушка совершенно права. А я наврал, чтобы не показаться дураком, – просто сознался Мишка, – тебя ведь не было, когда мы заходили, это был настоящий облом.

– Ты пошла играть с девчонкой, которая сосет волосы, и говорит «у меня есть вредная привычка сосать волосы», – вставил я с какой-то протяжной и едва ли не умничающей интонацией; поумничать и правда было можно: раз до Ольки не дошла такая простая вещь, что в ее ситуации (когда она ночует в своем домике), – можно бодрствовать всю ночь, а она, дурочка, заваливается спать…

– С чего ты взял, что я была с ней?

– Это он сам так подумал. Твоя бабушка ничего нам не говорила, – поспешно заявил Мишка и вдруг подмигнул мне.

В этот-то момент я и почувствовал, что между ними «инцидент исчерпан», – так любил говорить мой дед, и это штампованное словосочетание, от которого говорящему хотелось, пожалуй, упереть руки в бока, приходило мне в голову едва ли не каждый раз, когда «что-то из чего-то обращалось».

Сели пить чай.

– Раз ты говоришь, что «верхотура» тебе надоела, чем думаешь теперь заняться? – осведомилась Олька.

– Об этом-то я и хотел с тобой потолковать. Передо мной теперь две задачи стоит: первая – помириться со своим «великом». Сделать это необходимо сегодня же вечером. Мне понадобится твое участие и помощь.

– В самой церемонии примирения?

– Нет-нет, в подготовке к ней. Что нужно будет делать, я тебе сейчас скажу. А мириться-то с ним я буду самостоятельно, конечно.

– Хорошо. А какая вторая задача?

Я уже пожирал Мишку взглядом – даже пар, поднимавшийся от чашки, не в силах был заставить сомкнуться мои многозначительно округлившиеся глаза, – клянусь, если бы сейчас он не попросил ее дать ему побольше фломастеров (пять или шесть штук уже валялись на столе среди хаотично разрисованных и смятых тетрадных листов), – я снова принялся бы канючить; он попросил в результате, хотя и начал несколько издалека.

– Вторая… да-да… мне, видишь ли, так и не дает покоя эта идея: превратить наш поселок в настоящее суверенное государство. Помнишь, я упоминал об этом совсем недавно?..

– Конечно. Помню.

– Государство, которому были бы подчинены все – и взрослое население тоже, разумеется. Территория, налоги. Полиция, которая, кстати, наведет здесь порядок и покончит с этими ограблениями. На этот счет у нас с Максом есть один секрет, точно?.. – он подмигнул мне.

Я просиял.

– Но мы его не выдадим, точно Макс? До поры до времени. Нет?

– Нет. Не выдадим.

– Вот-вот… Я не буду пока вдаваться в подробности и делать вид, что я много уже чего обдумал насчет государства, – это означало бы пускать пыль в глаза… да-да, все это пока не продумано, одни неразрешенные вопросы. Единственное, что у меня на данный момент готово в голове, это валюта.

– Какая валюта?

– Наша валюта. Нашего государства. Я должен нарисовать валютные образцы. Что мы потом будем с ними делать, размножим или как – я пока еще не знаю – но они должны быть, так или иначе, понимаешь?

– Какие у тебя оригинальные идеи! – на все эти идеи Олька кивала, пожалуй, что даже с видом подчиненного, которому дается инструктаж, – и как мы будем использовать эти деньги?

– Как обычно, естественно. Как используются деньги? Так и мы будем!

– Ого!.. – воскликнул я, – и я смогу пойти в наш продуктовый и затовариться на них?

– Ну конечно!

– Уверен? Ты думаешь, удастся уговорить продавщицу? – но когда я это произносил, у меня вдруг тотчас возникла противоположная мысль: «Э-э нет, никому не отдам эти деньги. Мишка ведь очень красивые нарисует, наверняка… слишком красивые, чтобы на них что-то покупать!»

– Мы что-нибудь еще придумаем насчет этого, брательник… Мне понадобятся фломастеры. У тебя же есть целый набор, точно, Оль?

– В другом доме. Сейчас принесу. А маркеры? Маркеры нужны?

– Неси и маркеры.

Я так и подпрыгнул от восторга и счастья – еще и маркеры будут!

– И… сметану, – прибавил вдруг Мишка.

– Что?

– Помнишь, ты говорила, что у тебя в холодильнике просроченная сметана есть? В нашем магазине продали некачественную – твоя бабушка, ты сказала, все убивалась и решила, в конце концов, ее коту скормить. Скормила?

– Не знаю. Но думаю, нет.

– Тогда неси, если не жалко.

– А зачем тебе?

– Я собираюсь мириться со своим велосипедом, не забыла еще? Как, по-твоему, я это сделаю, если сначала не задобрю его. Надо его подкормить.

– Ты собираешься кормить свой велосипед сметаной? Как?

– Узнаешь. Чуть попозже. Всему свое время. Сметаной – и не только. Есть у тебя еще что-нибудь из продуктов, ненужное?

– Какао.

– Тоже просроченное?

– Нет, но я его терпеть не могу – у меня от него сыпь. Оно уже месяц лежит. И пролежит еще раза в три дольше.

– Не тут-то было – мы его оприходуем. Какао лежит без дела. Неси! – Мишка, совсем уже оживившись, сделал короткий повелительный жест, после чего его пальцы, согнувшись, принялись в остервенении теребить пуговицу на рубахе, – и фломастеры, фломастеры не забудь!.. Я буду рисовать экю-ю-ю-ю, – протянул Мишка, повернувшись теперь уже ко мне, шутливо сложив губы трубочкой п выпучив глаза.

Но я не рассмеялся, а переспросил удивленно:

– Что-что ты будешь рисовать?

– Что-что… что-что… экю. Не слышал о такой валюте? Ее в скором времени собираются вводить по всей Европе. Единая валюта. Никаких больше франков, крон и тому подобной дребедени. Я нарисую несколько образцов экю.

– Но ты же обещал лиры рисовать!

– Нет, ничего подобного. Экю, только экю, никаких лир.

– Но ты же обещал! – снова повторил я.

– Нет-нет, значит, ты меня не так понял. Братец, ну скажи мне на милость, зачем нам здесь лиры, а? В нашем поселке-государстве – зачем нам лиры? У нас же здесь не Турция! Если бы была Турция… ха… ну скажи, Макс, ты что, захотел в турецкое рабство?

– Нет.

– Ну вот, значит, будем рисовать экю-ю-ю-ю.

Ничего никогда не бывало полностью по моему! Но я стерпел – а что еще оставалось?

IV

Олька принесла фломастеры и маркеры, уложенные в два отдельных полиэтиленовых пакета, тут и там перепачканных отметинами, – точками, длиннохвостыми запятыми или просто завитушками, напоминавшими макаронины, – случайного цвета и формы, бледными и давнишними, но кое-где и поновее; зеленую картонную упаковку с какао (чтобы порошок не просыпался на пол через щелочки, Олька положила ее на блюдце); высокий полупустой пластиковый стакан со сметаной, немного масла, сухарей и прокисшего вишневого варенья.

– Я подумала, будет мало того, что ты попросил. Принесла еще всякой другой снеди…

– Перевыполнила паек? Молодец, просто молодец.

– Там даже и еще есть, так что если тебе надо…

– Нет-нет, вполне достаточно. Вполне. Бабушка-то тебя не будет ругать?

– Да она все вечно забывает. Подумает, что выкинула или скормила.

– Ясно – значит, нам не за что волноваться.

– Ну, теперь скажи, как ты собираешься кормить велосипед? – снова спросила Олька.

Мишке в очередной раз удалось вызвать у нее любопытство, и уж конечно, зная это, никаких своих секретов он до поры до времени не откроет; уклончивый ответ.

– Как, разве ты не знаешь, что у велосипеда есть рот?

– Рот?.. Где? Ну скажи, о чем ты? – с привычным спокойствием интересовалась Олька.