Текст книги "Предвестники табора"

Эпизод 3. У караульного помещения

Чтобы добраться из поселка «Весна-III» до ближайшего города пешком (или, как всегда здесь говорили, «своим ходом»), – надо было пройти от главных ворот налево, по той самой дороге, по которой Мишка и Макс шли этим утром к «верхотуре», миновать пруд, войти в лес, пересечь наискось всю лесополосу по тропинке протяженностью километра в полтора и выйти к караульному помещению; и дальше, вдоль высокого ограждения из бетонных плит, по широкой проездной дороге, сплошь усеянной битым стеклом, похожими на рваные раны трещинами и раздавленными репейными цветами – запыленный и взлохмаченный пурпур, навсегда утративший сочный оттенок; посмотришь на него, и сразу почему-то приходит в голову, что и у этого караульного помещения бывали лучшие времена; и не было еще этих толстых деревянных брусьев, тут и там подпирающих завалившиеся плиты ограждения, а на вышке, и ныне на метр возвышающейся над забором, сидел охранник; не было и такого густого крапивного запустения и, будто в контраст этому, облыселых дубов под дребезжащей линией электропередачи (на каждом дереве все же оставались кое-какие четко ограниченные островки зелени, самой разнообразной формы и величины, что, конечно, только подчеркивало ненормальность – еще года два, не останется и этих островков, листья выпадут, как волосы от облучения). «Это из-за вредных химических выбросов с местного завода пиротехники», – такое объяснение приводили чаще все же жители поселка, если проходили мимо, чем жители города – те просто давно перестали обращать на это внимание.

Вот под одним из таких дубов (площадка вокруг него совсем не была видна с дороги из-за стены высокой травы, которая нарушалась едва приметной тропкой), – стоявшем по выходе из леса, но в небольшом отдалении от остальных, в этот же день после двух часов состоялась одна очень любопытная встреча – встреча, пожалуй, как раз под стать виду тех мест, возле которых она происходила, – во всяком случае, если режиссер какого-нибудь детективного фильма вздумал бы выбрать декорации, которые не банально, но резонно сочетались и ненавязчиво подчеркивали «замышляемое преступление», это место явилось бы как раз подстать – только постепенно рыжеющий свет солнца следовало «убрать», а еще непрестанное жужжание шмелей, во время всего последующего разговора создававшее невыразимо ленивое ощущение покоя.

Одним из участников встречи был сторож Перфильев; другие два – коротко стриженные парни, каждому из которых было лет по двадцать пять, – уже ждали его, когда Перфильев, только показавшись из леса, стал приближаться к дороге. Но подъехали они, видно, совсем недавно – еще даже не приглушали мотоцикл; первый курил: одной рукой держал сигарету, другую руку упирал в бок, – и, что называется, развязно облокачивал свое туловище на воздух – словно от тяжести, которую ему причиняло курение; его взгляду, старавшемуся устремиться в запредельную даль, помехой была, пожалуй, лишь легкая матерчатая шапочка, похожая на обвислую шляпу гриба и закрывающая собою большую часть головы, – взгляд каждый раз натыкался на неровное косое поле шапочки. Сама она, пожалуй, явно относилась к какому-то стилю, нежели, чем действительно выглядела стильно, – такие штучки носят для самоутверждения, и даже в настоящий момент парень занимался самолюбованием: его взгляд, сбитый полем шапочки, неизменно устремлялся вниз, на ботинки, не очень модные, но добротные, – чтобы получить очередную волну удовлетворения от того, как расставлены друг по отношению к другу стопы. Другой парень, видно, только что получил такое удовольствие от езды на мотоцикле, что даже и теперь с дороги не в силах был угомониться: ворочал его, таскал вбок, заваливал назад, садился, слезал, – едва ли еще не на козла вставал, – и все время делал вид (для себя самого), что что-то старается протестировать и проверить – исправно ли; но не удерживавшийся во рту высокоголосый смех разоблачал всю картину. Часто парень посматривал куда-то под руль своими открытыми светлеющими глазами – безотчетный, насмешливый оттенок. Его чуть разреженная, подкрашенная в блондинистый цвет челка в результате всех этих манипуляций с мотоциклом даже ни разу не шелохнулась – была слишком коротка.

Такие ребята, если что примутся делать, и это им придется по вкусу, то не дай же Боже, – никакая мера им неизвестна, так что хорошо еще, если эта «неумеренность» выпала на что-нибудь более-менее нейтральное: лицезрея их усердие, сопровождающееся едва ли не брызгами из ноздрей, испытаешь тошноту, но этим дело и кончится.

С тем же самым усердием, с каким этот второй парень ворочает сейчас мотоциклом, завтра он может сказать по телефону: «Я люблю тебя, дедушка», – кроме того, нарочито заботливо и даже резко оберегающе, а потом, положив трубку на рычаг, посмотрит в окно и примется истерически ржать над проходящей мимо женщиной, у которой от ветра взметнулась вверх юбка, – и интонация в голосе будет все та же.

Словом, это были типичные «средние» ребята, каких многие и многие тысячи. И все же было одно «но». Дело в том, что эти двое, ко всему прочему, выглядели еще и, так сказать, вовремя не изросшимися. В восемнадцатилетнем возрасте подобные ребята не редкость, но эти были на порядок старше, – а значит, дело менялось коренным образом.

Парень в шапочке все смотрел то вдаль, то на свои ноги, курил, как вдруг обернулся и прикрикнул:

– Слышь, ты!

Второй парень никак не отреагировал.

– Слышь!..

– Ну чё!

– Завязывай уже копошиться! Уймись. Чё ты делаешь?

– Да какая разница. Хочу и делаю.

– Щас уже старикан придет. Уймись, говорю.

– Ты мне не указывай! Как придет, уймусь.

– Я говорю, завязывай.

Они бы так еще долго пререкались, но вдруг парень в шапочке как-то неожиданно, даже инстинктивно обернулся к лесу.

– Эй… Вотон он.

– Где? – второй парень тотчас приглушил мотор, сплюнул в траву и встал, облокотившись на руль; газовая труба извергла из себя последние дымовые колечки и струйки и заглохла.

– Разуй глаза!

– Да вижу уже, вижу…

– Видал как идет! Прям расхристанный крутой перец…

– Ха, ха-ха, – парень с мотоциклом рассмеялся коротко, гадливо, даже как-то уродливо; его открытые глаза еще более просветлели.

– Ну чё, никто не следил за тобой? – прикрикнул парень в шапочке – вдаль, Перфильеву.

Перфильев ничего на это не ответил, по тропке подошел вплотную и продолжал так стоять с полминуты; он улыбался хитро, но в то же время и с оттенком какого-то странного покровительства, смешанного и с непрестанным ожиданием подвоха от тех, над кем это неправомерное (с их точки зрения) покровительство было взято – подвоха, так сказать, в расплату; глубокий узор морщин вокруг глаз и изогнувшиеся черничные губы, с которых как будто того и гляди сорвется восклицание: «У-у ты како-о-ой! Так вот, значит?..»

Парень на мотоцикле, между тем, опять рассмеялся; пониженным тембром.

– Следил?.. Ха, ха-ха. Ну ты скажешь тоже – мы сейчас тут прямо детектив соорудим, – и сказав это, рассмеялся своей собственной шутке уже в полный голос и визгливо.

Первый не обратил на этот хохот никакого внимания, а все рассматривал сторожа.

– Ну ладно, ладно. Здорово уж! – и притронулся к руке Перфильева.

Тот все стоял без движения, но вдруг произнес:

– Ну привет… – так и не меняя выражения лица, бросил взгляд куда-то в сторону, потом переменил позу и вел себя уже более естественно, – привет… Федор.

– Чё он сказал? – парень на мотоцикле вытянул голову; его губы растянулись; глаза опять прояснились, даже засверкали на сей раз; он все прекрасно слышал, но это была его манера – переспрашивать, если говорил кто-то, к кому он относился… неоднозначно – да, так лучше всего будет сказать.

– Федор. Он назвал меня «Федор», – Федор подмигнул.

– Ха, ха-ха. Федор… Евгеньевич! Федор Евгеньевич, – и оба они так заржали, что телам их даже пришлось перегнуться пополам – чтобы избавиться от этого взрывного хохота; у Перфильева зазвенело в ушах.

И все же Федор смеялся чуть менее громко.

– Ну хватит уже, тихо! Успокойтесь, хватит!

И тут смех их иссяк так же быстро, как и появился.

– Ну так никто не следил за тобой?

– Да кому следить-то! Сохраняй простую осмотрительность и все.

– И ты ее сохраняешь, да? – Федор лукаво взглянул на сторожа; потом щелчком пустил окурок в траву.

– Ну а ты думал? Хм… – важно сказал Перфильев.

– Чё, есть новости?

– Новости? Есть… есть… конечно, есть…

– Выбрал? Смотри, чтоб только не как в последний раз – Митек на шухере стоял, стремно было – говорил, даже какой-то прохожий мимо был – так Митек даже в траву шмыгнул. Но пронесло. А в другой бы раз не пронесло.

– Да от такого никогда не застрахуешься.

– Я понимаю, да только добыча не оправдалась, понимать? – сказал Федор развязно и непрестанно покачивая головой; но в то же время уже очень серьезно – таким тоном говорят о бизнесе, – я знаешь, как перестремался тоже? Раму уже открыл, и тут какой-то шум.

– Тебе реально показалось, что тебя схватили? – спросил Митек.

– Я о раму ударился башкой, ну, она упала, придавила меня… я конечно подумал, что это кто-то меня уже атакует.

– Ха, ха-ха. Знаешь чё? – Митек повернулся к Перфильеву; это был один из тех редких случаев, когда он обратился к нему напрямую, – он чуть в корыто не свалился от страха, – Митек заржал.

– Да пошел ты, а? Там и не было корыта!

– Ты сам сказал, было!

– Врешь! Не говорил я!..

– Ладно, ладно… – общаясь с этими ребятами, Перфильев часто испытывал ощущение, будто теряет время, но все же не научился еще пресекать их пустую болтовню, когда бы ни потребовалось, – только если уже просто другого выхода не оставалось, – я все понял – вы перестремались. Ближе к делу. У меня обход через час, мне надо вернуться в поселок. На сей раз все будет тип-топ. В этом доме, ну… в нем есть, что взять. Я был там.

– Был? Правда? А чё за дом-то?

Сторож припомнил, что происходило сегодня после того, как объявилась Любовь Алексеевна, – словно бы еще раз взвешивал, стоит все-таки наводить на лукаевский дом или нет.

Завидев его, она не принялась узнавать, побывал ли он уже в сером доме: она знала, что побывал, – «я как раз в это время выпалывала и все видела – как и в тот раз, когда эти ребята мимо проходили».

– То есть они в этот дом все-таки зашли? – говорил Лукаев.

– Да… то есть нет – этого я не видела. Не знаю… но я же и не уверена, что это были те самые ребята, понимаете?

– Какие – те самые? – вдруг вкрадчиво осведомился Перфильев; в свою очередь.

– Ну… которые воруют. Или наводчики – все равно. Какая разница? Я так и сказала председателю, что не уверена. Минут пятнадцать она еще все заново пересказывала, как это было; потом – как у нее зародились «нехорошие подозрения», и она «все мучалась, идти к председателю или нет». Муж ее отговаривал.

– Но это же бездействие, так нельзя. Вон когда в прошлом году у кого-то на третьем проезде сигнализация сработала (мне татарин это рассказал, печник, знаете?) – столько народу было поблизости; и только головы подняли от удивления, посмотрели и все, на том дело и кончилось; никто не пошел даже проверить на участок, случилось что-то или она случайно сработала. Но об этих ребятах недавних – вы же их не нашли, но это тоже не значит, что они никогда в этом доме не сидели и что они не наводчики.

Лукаев предложил ей еще чаю; английского.

– Нет, я же всего на минуту заглянула, мне нужно к Генке сейчас.

– Зачем тебе к Генке?

Оказалось, что на прошлой неделе ее ненаглядный внук Сережа залез в трубу, которая лежит на пестряковском участке, в канаве, – «точнее не залез, а даже принялся по ней лазить, представляете? И всю рубаху себе перепачкал ржавчиной, на спине. Но что рубаха? Рубаха-то черт с ней! Он застрять мог! Вот я и хочу, чтобы Генка пришел да заварил эту чертову трубу».

Перфильев встал.

– Мне надо идти.

– A-а! Тогда и я, я тоже пойду, нам по пути.

– Ну как хотите.

Каждый раз, когда Родионова выходила на проездную дорогу, ее тело принимало одно и то же положение: плечи подавались назад, живот, напротив, выпячивался, а руки упирались в бока; икры, пониже закатанных синих штанов, сильно напрягались; взор устремлялся вдаль, стараясь выловить что-нибудь примечательное. Этим «что-нибудь» на сей раз оказалось следующее: Геннадий частенько варил на окраине своего участка, чуть ли не на дорогу выкладывая всякие разные штыри и железяки, – так что маску, надетую на присевшего человека, или искры, летевшие от сварочного аппарата, всегда можно было увидеть с любого конца проезда.

– Вот! Он здесь! Видали сварку? Слава, что не уехал. Я правда, конечно, видела его сегодня утром, но он же знаете какой! Может в мгновение ока отчалить – и Бог знает, сколько дней его потом ждать. На работу если особенно. Он же поблизости живет, километров двадцать, так знаете, какой шустрый – может обратно вернуться в тот же день, а может так, что и неделю не будет вовсе – правда, на моей памяти это всего один раз было. И жену тоже здесь не оставил тогда, представляете? Но в общем, если отчалит, то, конечно, все равно скоро вернется, но я ведь его уже два раза просила трубу заварить, а он хоть бы «хны» – не потому что безответственный человек – я не это хочу сказать, вы только не подумайте, – просто ему нужно обо всем напоминать, что его собственного хозяйства не касается. Понимаете, да? Он же и не обязан эту трубу заваривать. Не на его же она участке лежит, на пестряковском, – Родионова ткнула пальцем на дом, который стоял против дома Макса Кириллова, большой, белокирпичный и с многочисленными узорами, однако сразу видно нежилой – в отверстия для окон были вставлены ржавые железные листы; между прочим, Макса Кириллова, Сержа, Пашку и всех прочих чаще всего наказывали за одну и ту же провинность – если они переиграли уже во все, что только можно было, то, что называется «на закуску», устраивали весьма шумное развлечение – начинали кидать камнями по окнам пестряковского дома; звон поднимался такой, что продолжалось это всегда очень недолго – кто-нибудь из взрослых непременно выбегал с соседних участков, чтобы, отругав своего отпрыска, загнать его домой. Труба лежала тут же, в канаве, возле дома; средняя по толщине – в такую лезть и правда опасно, можно застрять как пить дать, но «детское лазутчество» всегда убивает любую опасность наповал.

– Но Пестряков-то вообще здесь раз в год появляется! Ему все до фени – у него, я слышала, какая-то другая дача есть… А вы, кстати, ничего об этом не знаете?.. Ну ладно… Генка мог бы даже деньги с меня потребовать, но я об этом помалкиваю. Главное, не давить на человека. И все ж таки кому могла прийти в голову такая идея – по трубе лазить! А впрочем, я догадываюсь, это все этот фантазер, сочинитель. Ну вы знаете, о ком я, о Мишке Левине. До чего же противный парень! Чего ему только в голову ни придет! Я говорила, что не уверена, видела ли наводчиков или еще кого, – и председателю сказала, и вам тоже сегодня. Но когда я их только-только увидела – в самое первое мгновение, я хочу сказать, – то даже не была уверена, что это и чужие, – это муж сразу уразумел, что чужие, а я нет, не разглядела. Только когда он мне сказал, я и поняла, а так знаете, я подумала, кто это? Мишка со своим двоюродным братом. Максимом Кирилловым. Ей-богу, так мне показалось. (Они ведь туда и ходят часто, к лесу. А теперь что-то там и строят). И я вам честно скажу, я бы не удивилась, если этот Мишка был бы к ограблениям причастен, слышали?

Как только она это произнесла, из-за желтых «Жигулей», стоявших возле ее дома, высунулся седой мужичок с красным лицом и напряженными серыми глазами; над капотом показался краешек его фиолетовых спортивных штанов.

– Да замолчи ты, наконец, а! – мужичок сказал это сдавлено, в крайней и очень нервной досаде; стало ясно, что он слышал каждое слово этой тирады, все сдерживался, но сейчас его терпению наступил конец.

Родионова мгновенно перестроилась:

– Ладно, пошлите уже, – и пихнула Перфильева локтем.

Она двинулась вперед, и мужичок мгновенно исчез за машиной. Перфильев хоть и последовал за ней, но как-то неуверенно и держа ее на расстоянии метра впереди – чтобы у нее не возникло соблазна опять начать что-нибудь говорить.

Геннадий приваривал арматурные прутья – друг к другу; теплое шипение выплевывало на дорогу искры, которые тухли, не успев приземлиться.

Сидя возле самой канавы, Геннадий при приближении людей поднял маску и безо всякого приветствия сказал:

– Через два года. И еще два дня.

– Что?

– Приду и заварю – через два года и два дня. Устроит это тебя? Наверное, нет. Но раньше не получится – моя жена нагадала на картах, что у нас в поселке назревают какие-то перемены… они меня и задержат.

– Перемены? Что еще за перемены?..

Родионова стояла в нерешительности; Геннадий на ее вопрос не отвечал.

– Ну так пойди, завари трубу, пока не наступили.

Он покачал головой.

– Не могу. Придется тебе следить за своим внуком, чтобы не лазил по этой трубе. Жена нагадала, что через два года и два дня заварю – значит, так оно и должно быть. Если она заподозрит, что ее предсказания ни черта не сбываются, она может развестись со мной. Ты же знаешь ее! И эти ее… флюидные примочки.

Этим словосочетанием Геннадий объединял странности своей жены – все разом.

Делать было нечего. Родионова подошла ближе и поинтересовалась:

– Что же она там нагадала? Расскажи-ка поподробнее!

* * *

«Суеверия – черт с ними! Это ерунда все! Но Родионова… с ней не жди пощады от сюрпризов. А там ведь и не только она. Если Лукаев прав, и Мишка с Максом действительно кидали по его дому, – значит, они вылезают на улицу среди ночи. Да и играют с фонарями – он говорил. Выдумывает? Он способен на выдумку, но зачем ему это выдумывать?», – ей-богу, Перфильев на сей раз был готов отступить…

И все же этого не сделал – прежде всего, потому, что ему нечего было предложить взамен, никакой другой наводки. Он видел этих ребят, которые стояли теперь перед ним, и так над ним насмехались, – что же будет, если обнаружится, что он явился «с пустыми руками». Выставить себя дураком – на это Перфильеву было наплевать, «но они могут подумать, будто я что-то против них замышляю… Чертовы тупари!»

В следующие десять минут он во всех подробностях дал описание лукаевского участка – Перфильеву еще пришло в голову, что можно было бы беспристрастно описать ситуацию, соседей и пр. – «и потом уж пусть Федор и Митек сами решают, стоит идти на это или нет», но в результате не рассказал и этого – в самом начале, а предупредил их, только когда уже все по сути дела было решено и когда они не восприняли бы эту информацию, как реальную опасность. «А, была не была! Как-нибудь рассосется! Выкручусь, если что!»

– Этот лысый хрен ничего не заподозрил? – спросил Федор по окончании рассказа.

– В каком смысле? Что он мог заподозрить? – Перфильев посмотрел на него.

– Что ты вынюхивал у него дома?

– Нет, конечно. Он меня сам к себе позвал.

– А с какой стати ему тебя звать?

– Я наводчиков ловил. На проезде… не понимаешь, да? – Перфильев едва заметно ухмыльнулся, – я наводчиков ловил, которые вам помогают.

Митек выпятил голову; он опять улыбался, и глаза его просветлились.

– Чё-чё он там сказал?

– Он наводчиков ловил, – «пояснил» ему Федор.

Очередной взрыв хохота. Федор и Митек пребывали в таком экстазе, что едва ли не принялись улюлюкать.

– Ну ладно, ладно, заткнитесь уже!

– А ты нам рот не затыкай, слышь? – огрызнулся Федор, перестав смеяться.

– Шутки шутками, а я эту феньку про наводчиков стараюсь поддерживать. Для безопасности… для безопасности. Но вы думаете, кто ее изобрел? Родионова, естественно. Я это к тому говорю, что она все сечет из своего окна; вы будьте осторожны. Она такая… хитрая стерва. Чего увидит, домыслит с три короба. Хотя, по большому счету, мне это пока только помогало. Поможет ли вам?

Помолчали.

– А что, эта старушенция, она даже и ночью сечет? – осведомился Федор.

– Ну… я говорю, на сей раз нужно быть особенно осторожными. Особенно. Поняли или нет? И еще… там эта проездная компашка.

– Кто-кто?

– Пострелята. Местные.

– A-а… ну это фи-и-ить, – издал Федор характерный звук.

– Никаких… фить. Никаких фить, слышал? Если вы их только тронете, тогда…

– Ну ладно, ладно, я понял.

– Они обычно поздно угомоняются, так что лезть надо не раньше трех часов.

– Трех часов!

– Ну а что? И что тут такого? Ну и в три полезете. Чем позже, тем лучше – всего на час позже. Ну а что? – повторил опять Перфильев, – поздновато для вас, а? Вы уже спите в это время?

– Да ладно, ладно. Понял. Когда идти-то? Завтра что ли?

– Ишь ты… какой шустрый… Нет, не завтра, это совершенно точно, что не завтра. Возможно, и в выходные придется, но это только лучше: в выходные никто теперь не ждет, все думают, что в середине недели вскрывают, стабильно… Но это мы еще решим. Как получится. А вернее, как Лукаев уедет.

– Он завтра что ли уедет? Или послезавтра?

– Я же говорю: не-зна-ю. Встретимся через два дня, так или иначе. Я еще вам слепок принесу.

– Какой слепок?

– От замка на воротах. Я же сказал – это особый дом. В особом месте. Так что как можно меньше шума. Перелезать через забор не надо: он высокий, во-первых, во-вторых, железный – задребезжит, шуму понаделаете. Да и ногой там не зацепиться как следует.

– Что это он так залатался? Боится, что грабанут? – Федор подмигнул.

– Да не все дома у мужика, говоря коротко. Ну ладно, дальше… я принесу вам ключ, откроете ворота так. Но замок… замок когда снимите, надо его раздолбать, если время останется.

– А это еще зачем?

– Ну как же – будто вы его взламывали. Чтобы лишних вопросов не возникло. А если не останется времени, унесете с собой. В траву не надо бросать, оставлять. Понял?

– А как насчет самого дома?

– Что насчет дома?

– Ты от двери нам тоже слепок принесешь?

– Нет, в дом полезете как обычно. Через окно. Ставней там нет, так что стеклорезом… Понял?.. – Перфильев вдруг развернулся и пошел.

– Эй, ты куда? Слышь?

– Через два дня здесь же, – сказал Перфильев не оборачиваясь, – и в это же время.

– Куда ты?

– Я? Не скажу. А то и тебе захочется.

Митек выпятил голову.

– Чё он сказал?

– Он сказал: «не скажу, а то и тебе захочется».

Но на сей раз, обоюдного смеха не последовало.