Текст книги "Предвестники табора"

– Можно для этого дела использовать фару, например. Обливать ее какао с ложечки. А что? Я на полном серьезе говорю.

– Мне почему-то так кажется, что не совсем на полном, – она подмигнула.

– Может и не совсем, – согласился Мишка (но, как выяснилось позже, его прошлая реплика вот именно, что оказалась довольно близка к тому, что он собирался осуществить на деле), – все равно через час узнаешь – потерпи. А пока дай мне фломастеры, а с этой едой делай все в точности так, как я тебе скажу: какао разведи в холодной воде, масло и варенье намажь на хлеб, но не очень много, чтобы и масла и варенья осталось еще и в свободном виде. Сметану не трогай.

– Это все?

– Да, если я ничего не упустил. Теперь буду рисовать экю. Видишь, я нарезал уже бумажных заготовок. Макс сможет отправиться в магазин и накупить себе конфет.

– Если мне понравятся экю, я оставлю их у себя – никому не отдам.

– Ага, вот оно как! Вот он, феномен накопительства… ха-ха… ну что ты такую физиономию обиженную скорчил – я же просто шучу. Образцы оставишь обязательно, так или иначе. А если понравится, и все остальное оставишь… Ну… подумай, как бы это было прекрасно, если бы для людей было важнее собирать деньги и просто любоваться на них, а тратить на еду, питье и все прочее – уже во вторую очередь. Хм!.. Да, интересная мне идея в голову пришла! Ладно, мы еще успеем это обсудить… Поверь, то, что я собираюсь нарисовать экю, гораздо более перспективно, чем если бы это были лиры. Почему? Да что толку, скажи мне на милость, срисовывать с оригинала? Зачем, например, этот портрет Ататюрка – господи, да я же могу вместо него твой нарисовать, хочешь?

Мишка, вероятно, думал, что я ухвачусь за эту идею, но одна только мысль, что моя физиономия будет торчать на купюре, вызывала у меня почему-то странное ощущение фальши, ненатуральности, и совершенно не сочеталась с естественностью и оригинальностью всех остальных Мишкиных «изобретений».

– Нет, не хочу. Это глупо.

– Почему – глупо?

– Я же не политик – какое я имею право помещаться на денежных знаках? Это липа, дудка – так нельзя.

– Ах вот оно что! Ну не хочешь, не надо. Я в принципе и не собирался, пример привел и только. Просто я к тому, что срисовывание – это, так сказать, ограничение полета фантазии. А ведь ты этого терпеть не можешь, я знаю, когда кто-то пытается ограничить твою свободу. Немудрено – ты же писатель у нас будущий.

– Верно! Писатель! – подхватил я, в один момент оживившись.

– Можно и не срисовывать, – вставила Олька, – придумать свои собственные турецкие лиры.

– Ну и что, разве тебе не неловко будет после этого? Мне, лично, да. Я знаю, что такая-то лира зеленая, такая-то – с топазным оттенком; там-то завитушка, там-то – водяной знак, и если я чуть отойду от правил, что-то изменю… нет-нет, это же просто… незаконно! Да, незаконно. Какое я имею право изменять денежные знаки, имеющие государственное значение, государственный масштаб? В Турции, конечно. Вообще говоря, подделка уже существующих денежных знаков преследуется по закону. А с экю – нет, с экю все как нельзя лучше. Лучше – для нас. Их только собираются вводить, обмозговывают целесообразность – такие умные словосочетания эти политики тоже очень любят – никаких образцов еще не существует, а значит, любая фантазия здесь законна. Я сумею нарисовать все на свой лад.

– На свой лад – это как? – осведомился я.

– Ну как же! С вдохновением живописца, которое, на мой взгляд, следовало бы применять к рисованию купюр, но этого почему-то никто не делает.

– На французских франках, кажется, изображены фрагменты картин художников времен буржуазной революции, – сообщила вдруг Олька. Разложив яства на кровати, она мастерила теперь настоящие застольные десерты – из просроченных сладостей.

– Ну вот в том-то и дело. Скопировать что-то они всегда умеют, а чтобы самим нарисовать купюру – шедевр художественного искусства – нет уж, кишка тонка. А я нарисую, вот увидите! Шедевр! – Мишка воинственно повторил это слово. – Потому что подойду к этому совсем иначе. На этих образцах я изображу победы и поражения прошедших дней.

– Чьи? Свои собственные? – спросил я.

Мишка как-то странно посмотрел на меня – словно пытался угадать мои мысли.

– Не знаю пока…

Купюры у него получились сложные, мало того, что с массой мелких и необычных деталей, так еще пришлось уместить на них элементы, для экю, по выражению Мишки, «совершенно необходимые»: например, флаги всех ведущих европейских стран. Вспоминаю теперь, как любопытно смотрелись они на купюре в десять экю – переплетенные друг с другом, флаги образовывали нечто, вроде шарфа, повязанного на «грудь» нулю.

– Шарф из парусины! – воскликнул я, как только это увидел.

– Почему – из парусины? – удивленно осведомился Мишка.

– Ну… не знаю, почему. Из парусины – и все.

Он посмотрел еще раз на свое творение, потом кивнул и согласился:

– И правда из парусины, верно.

На купюре в пять экю из флагов была сложена цифра пять и слово «экю», написанное по-английски.

Всего Мишка нарисовал четыре купюры: 1 экю, 5, 10 и 20.

Что же касается «побед и поражений прошедших дней», Мишкиному «методу» суждено было по-настоящему сразить меня (разумеется, на прорисовку этих деталей он потратил более часа, так что его примирение с «Орленком» оказалось отложенным).

– Что это, как думаешь? – Мишка ткнул пальцем в оборотную сторону пяти экю.

– Ну… похоже на окно, – отвечал я, хотя, конечно, заподозрил подвох.

– A-а!.. Я так и думал, что ты скажешь «окно». Но даже если и так, что, по-твоему, это за окно? «Окно в Европу»? Визуальное воплощение? Потому что речь об экю – общеевропейской валюте?

– Не знаю… нет. Скорее это, – я сделал кивок подбородком, – Олькино окно.

– Хм… – Мишка усмехнулся, – возможно, и так… – он понизил голос и придвинулся к самому моему уху, чтобы Олька не услышала, – а возможно, это то самое окно, возле которого Стив Слейт не так давно дрался с вором… ну ты помнишь. И потерпел неудачу. И это символ.

– Символ?

– Да, – Мишка перешел совсем уже на шепот, – горечи его поражения…

– Эй, у вас какие-то секреты, господа? – окликнула нас Олька.

Она перебирала колоду из пятисот карт – видимо, чтобы выбрать из нее обыкновенную колоду, в которой ничего не потеряно, из тридцати шести.

– Извини… ты закончила?

– Что? Делать кормежку для «Орленка»? Полчаса назад, если ты не заметил.

– Еще пять минут и пойдем. Так вот, о чем я говорил тебе, Макс… Никто из посторонних не догадается, что это то самое окно… когда будет рассматривать купюру. Скорее уж подумают, что это «Окно в Европу».

– Я понимаю.

– И это хорошо. Это правильно. Так и надо.

– Да? – переспросил я.

– Ну… – Мишка слегка смутился, – не совсем.

Он рассмеялся. Затем продолжал:

– А если честно, любая предсказуемая реакция меня нисколечки не интересует. Вот ты, например. Ты же не сказал «Окно в Европу». Это уже означает, что в тебе нет этого… моментного восприятия. Стереотипа. Ты назвал окно этого дома. Выходит, решил, что я срисовал его? Я-то думал… ты все же скажешь иначе. Я даже так думаю, ты должен сказать иначе, но просто… – он прищурился, и дальнейшие его слова звучали, как постепенно озаряющая догадка, – не хочешь говорить?.. Пожалуй, так. О каком-то своем поражении, которое сегодня потерпел.

– Я-я…

– Нет-нет, я не имею в виду, что ты что-то стараешься утаить. Ничего подобного. Сам-то ты, конечно, думаешь, что сказал все, но на самом деле это далеко не так. Твое подсознание потерпело сегодня поражение.

– В каком смысле? Я не понимаю.

– Я думаю, ты хотел сказать не «окно», но… балкон?

– Что?

– Ты хотел сказать балкон?

– Я не знаю… я…

– Здесь отсутствует перспектива. Поэтому, наверное, ты принял это за окно. Проем, ведущий на балкон. И видишь этот ряд деревянных столбиков внутри… это же не рама, но парапет. Что ты на меня смотришь? Тут должно быть что-то еще?

Я молчал. В изумлении.

– Теперь Стив Слейт испарился – тебе придется справляться самому. Это уже твой собственный…

Сон.

– …мир. Мир твоего детства, – Мишка улыбнулся, на сей раз, спокойно и мудро; и безо всякого лукавства.

– Что еще должно быть здесь? – продолжал он спрашивать.

Не знаю, как это вышло, но, несмотря на то, что я был совершенно сражен Мишкиной догадкой, я вдруг бросил взгляд на Ольку. Случайно. Как она смотрела на моего брата в этот момент! Будто он был «человеком в пустой комнате».

– Может быть, море?

– Что?

– Я знаю, ты любишь море. Но я и нарисовал его.

– Где? Я ничего не вижу.

– Ну… можно сказать, нарисовал. Я знаю, за этим балкончиком должно быть море. Взгляни на небо. На эти облака. На эти отражения между ними. Какого они цвета?

– Изумрудного?.. – я таращил глаза на Мишку.

– Возможно… ты любишь море и хочешь отправиться на остров к Стиву Слейту, да? Вот видишь, я снова о нем вспомнил, а ведь мы договаривались обходиться без него… пока что, – он опять улыбнулся – слегка, – тропический остров… пройдет лет пятнадцать, и ты многое переосмыслишь, остальное – забудешь. Пятнадцать лет – это большое время.

Время. Взгляни на время.

– Но потом… потом, возможно, ты вспомнишь все снова.

– Почему ты так говоришь?

– Не знаю, я просто фантазирую, – честно признался он; пожал плечами, – что дальше? Я имею в виду, что ты видишь на купюре? Этот цвет, видишь? Рубиновый с топазом.

Четырехконечный отблеск.

– Что это может быть? Попробую угадать… пурпурный циферблат с золочеными…

– Нет, не надо, прошу тебя! – меня бил озноб.

Я резко встал.

– Что?.. Ну ладно, хорошо, не буду, – удивленно отозвался Мишка, – что-то не так?

Наши взгляды встретились. О Боже, он спрашивал меня абсолютно искренне!

V

Мишка отдал мне все четыре купюры, – в подарок, но, в то же время, н на важное государственное хранение. «Сейфа нет, но мы используем тебя, вместо сейфа. Нашему государству положено начало. Задел. И завтра мы обязательно продолжим – думаю, займемся разработкой законов».

Я отправился домой, чтобы заложить их в какое-нибудь укромное местечко, и все изучал каждую деталь купюры, почти уже с восторгом: ну чего я так разнервничался, правда? Пять экю… окно на оборотной стороне. Это самое обыкновенное окно, вовсе оно не походит на балкон. И то, что Мишка как будто бы угадал мой сегодняшний сон, – на самом деле, ничего он не угадал, это простое совпадение.

Однако в моей голове вдруг запищал неумолимый голосок:

Но как же эта совершенно точная и, потому, просто невероятная догадка с пурпурным цифер…

– но оказался внезапно оборванным: проходя мимо дома Широковых, я заметил на участке Пашку; остановился посреди дороги, показал нарочитую улыбку, очень зубастую и очень деревянную. Взял купюру в пять экю пальцами обеих рук, с двух противоположных сторон (остальные купюры спрятал в карман штанов), приложил ее, едва ли не натянул на подбородок. И стал ждать, пока Пашка случайно обнаружит мое присутствие.

Как я полагаю теперь, со стороны это выглядело глупо донельзя.

Пашка безуспешно старался разрубить полено – каждый раз, когда родители делали ему поручение подобного рода, все в результате приходилось переделывать или доделывать его брату, который был всего только на год меня старше. Теперь, однако, Димка пятый уже день занимается глазной гимнастикой, – никаких физических упражнений, – и Пашке придется самому попыхтеть.

Я стоял, скалился, а Пашка судорожно взмахивал топором, сев на корточки; я видел, что он очень боится пораниться.

В конце концов, я понял, что, пока не окликну, присутствия моего он не обнаружит.

– Эй, Паш! – я хотел, чтобы мой голос звучал самоуверенно и гордо, но в последний момент не смог справиться с откуда ни возьмись подкатившим комом – Мишка угадал мой сон – в результате оклик получился неровным, слегка сдавленным.

Пашка поднял голову.

– Смотри! – я постучал пальцем по купюре.

– Вот ублюдок… – Пашка бросил топор, встал и направился к калитке.

Конечно, я хотел думать, что он выругался по причине, что увидел у меня купюру. Они двухсторонние. (Как здорово, что на этих купюрах есть оборотная сторона!)

Я бросился на участок и оттуда уже, так и прижимая пять экю к подбородку, принялся кричать Пашке, что теперь у меня есть свои купюры, Мишка нарисовал мне значительно лучше…

– …и на них есть оборотная сторона. Ясно тебе?..

– Засунь свои купюры… – он погрозил мне кулаком.

Я смутился.

– За то, что ты сделал, ты еще ответишь, поэл?

– Эй, Паш, не трогай его, ладно? – это был Мишка; он тоже возвращался с Олькиного участка, – не трогай – он и так сейчас напуган.

Он и так сейчас напуган, – эти слова врезались в мое сознание. Почему Мишка сказал так?

Никогда в жизни я не решился бы задать ему этот вопрос.

Лучше забыть все, что случилось. Или, вернее, зарыть в себе… это сложно? Это проще, чем кажется… По крайней мере, на время.

Я опустил купюру. Нерешительно.

– Я и не трогаю.

– Обещай мне, что не будешь трогать его.

– Ты куда?

– Выкатывать велик. Буду мириться. Зови Сержа. Сейчас еще Олька поднесет всякую снедь.

Пашка открыл рот от изумления.

– Поднесет – чего?..

Хотя примирение с «Орленком» происходило и с опозданием, нам, однако, и на сей раз не довелось изменить своей привычке: играть в «Море волнуется раз» в лучах закатного солнца. Мишка рассудил, что ему будет «удобнее и логичнее» помириться со своим велосипедом «в том же самом антураже, в каком я с ним и поссорился».

Собралась вся проездная компания.

– И кого мне попросить изобразить? – спрашивал у моего брата Пашка, – фигуру «задачливого механика»?

– Ха, ну ты и сказанул! В противовес тому, что было вчера? Да еще и персональную фигуру, т. е. конкретно для меня?

– Ну а что тут такого? Это было бы вполне уместно – я помогла тебе как следует подготовиться, – Олька кивнула в сторону яств, ею приготовленных и разложенных теперь на брезенте, на куче с песком.

В это же самое время и Димка Широков, брат Пашки, пялился на яства в восторге и немом восхищении, – только одним глазом, правым, сквозь очки в коричневой пластмассовой оправе (левый глаз «отдыхал» – линза была тщательно заделана марлей). Он пялился так, словно только и мечтал улучить момент, чтобы их слопать (зубы во рту неровные, но без скобок), хотя, конечно, он смотрел с таким выражением почти на каждую заинтересовавшую его деталь мира сего.

«Орленок» лежал рядом, плюща ручкой руля край брезента.

– Нет-нет, это все-таки не по правилам, – сказал Мишка, – Пашка, говори «любая фигура на месте замри» – и все.

– Как скажешь. Значит, мне придется смотреть еще и дебильные фигуры нашей мелюзги, – Пашка говорил сейчас не только обо мне, но и о своем брате тоже – они всегда были друг с другом в отношениях, близких к неудовлетворительным.

Димка, однако, обладал передо мной некоторым преимуществом – он мог огрызнуться на своего брата и не получить за это подзатыльника (Пашка просто устал ему их отвешивать); вот и сейчас, заслышав Пашкин выпад, Димка моментально спрятал улыбку и выпалил как на духу:

– Заткни свое паяло, поэл?

– Ну вот, мелюзга сразу отреагировала, – Пашка улыбнулся, – ну а если бы это была не любая фигура, то как бы она называлась, скажи, Миш?

– Фигура механика, который так переживал о ссоре со своим велосипедом, что в результате впал в безумие. Запомнил? Попробуй теперь повтори это в считалке!..

Взрыв смеха.

– Ладно, я скажу «любая»… – Пашка отвернулся и принялся считать…

 
Море волнуется раз,
Море волнуется два,
Море волнуется три,
Любая фигура на месте замри…
 

Хотя Пашка и был козлом, а все же в его оценке наших фигур присутствовала изрядная доля справедливости: мы с Димкой не особенно-то старались придумать что-то оригинальное – просто замирали в позе, по одному виду которой уже было ясно, что стоит только водящему «включить» фигуру, на тебя сразу набросятся с оглушительным визгом и гиканьем. «Любая фигура» была для нас самой любимой, потому что можно было безо всяких раздумий изобразить бешеное чудовище-абракадабру или же пьяницу в белой горячке, – и все, – таким образом, мы хотели просто напугать водящего, а для себя – покричать и разрядиться. Если же, осознав собственную неизобретательность, мы начинали выдумывать, то, как правило, выходило глупо и ненатурально, – я говорю к тому, что наши с Димкой фигуры даже с обыкновенными Мишкиными не шли ни в какое сравнение. Он едва сумел удержать велосипед в равновесии до того, как подошла его очередь, – подпирая ногою педаль, снизу, чтобы тот не брякнулся наземь, – зачем нужно было держать его именно так, а не просто за руль или за сиденье, рукой, стало ясно, когда Пашка прикоснулся и «включил» фигуру. Мишка снова принялся изображать незадачливого механика, который, опасаясь, видно, что «велосипед рухнет на землю и обидится повторно», старался в то же время подобрать двумя руками, – именно двумя, – несколько бутербродов, размещенных на брезенте. Однако Мишке в результате не удалось сделать ни того, ни другого: велосипед упал, упал и сам Мишка, не дотянувшись до бутербродов, – да что там, просто-таки шлепнулся на задницу, вызвав у нас этой клоунадой очередной хохот.

Так повторялось несколько раз, пока «механик» не догадался, наконец, сначала взять бутерброды, а затем поднять велосипед.

Да, в тот момент (думаю, я вправе говорить за всех), – нам казалось это лучшей фигурой, вообще из всего того, что когда-либо изображалось в «Море волнуется раз»; действительно, она была близка к совершенству, и даже в моей сегодняшней оценке, – да, близка… но не идеальна, ибо Мишка, работая все же на публику, в какой-то момент немного позабыл о логике происходящего. Дело в том, что как только его механик «догадался» о правильной последовательности своих действий, сразу же комизм и неповоротливость человека сменились абсурдом и сумасшествием всего, что Мишка предпринимал в отношении своего велосипеда; сам же человек действовал вполне себе последовательно и уверенно.

Но, повторяю, нам тогда было на это наплевать – мы смотрели, выпучив глаза и раскрыв рты от удивления. Мишка водрузил бутерброды на педали, вареньем вниз; плотно прижал, чтобы те держались как следует. (Несколько капель варенья выдавились наружу, точно клей, и упали вниз на землю). Затем Мишка, уже держа велосипед рукою за руль, намочил тряпку в кастрюле с какао и принялся «мыть» раму.

После того, как очередная часть велосипеда была протерта какао, Мишка сначала прикладывал к следующей новый бутерброд, с маслом или вареньем, фиксировал в самое устойчивое положение; если найти его не удавалось, он просто намазывал эту часть свободным маслом и вареньем, затем стирал следы лакомства тряпкой. Бутерброды на педалях так и остались лежать до конца всей процедуры.

Когда разведенного какао осталось всего ничего, Мишка снял резиновые ручки с руля, наклонил велосипед и влил остатки в полость; тотчас же светло-коричневая жидкость, закапав с другого конца, намочила ему носок ботинка.

Ритуал подходил к концу. Мишка просунул второй (неперепачканный) ботинок между спицами и сверху надавил ногою – это и был его «ответ» тому, что вчера «Орленок» проехался по его ноге.

«Наступи и мне, а то обязательно поссоримся», – так всегда говорил дядя Вадик, когда с ним случалась неловкость наступить кому-то на ногу; странное суеверие, если учитывать его всегдашнюю грубость.

Я наступил тебе колесом на ногу, наступи и мне на колесо, а то обязательно поссоримся, – так выходило в Мишкиной интерпретации…

Мишка смахнул с педалей бутерброды и выпрямился.

– Ну вот и все, – он глядел на нас с облегчением, – теперь давай пожмем друг другу руки, «Орленок», – надев резиновые ручки на руль, он крепко «пожал» одну из них, – теперь выключи меня, Паш… спасибо…

– Все позади? – осведомился Серж осторожно.

– Смотря что ты хочешь этим сказать.

– Проклятье – оно позади?

– Проклятье? Ах… ты о древних савибах говоришь?.. Да, позади… вернее – до следующего цикла. Но это еще не скоро.

– Дай взглянуть на покрышки.

– Да, да, точно, дай посмотреть, что ты там такое увидел, – поддакнул вдруг Пашка, только теперь об этом и вспомнивший.

– Причем тут покрышки? О чем вы? – оживился Димка, – и мне, и мне дайте взглянуть!..

– Скажи мне еще, что это значило с педальными бутербродами? Почему ты их долго не снимал, а остальные снял сразу же? – спросил Серж.

– Что-то должно было остаться – во время рукопожатия велосипед должен был чувствовать вкус лакомства – этот вкус брал его под контроль.

VI

В тот вечер Мишка устроил настоящий праздник в честь примирения со своим велосипедом: целый час, а то и больше ездил по поселку без рук, – плавно разводя ими по воздуху, точно дирижер, и прищелкивая в такт распеваемым песням «Биттлз»; он помнил их огромное количество, слово в слово. (Он был единственным из нас, кто умел ездить без рук, так что нам доставляло огромное удовольствие просто наблюдать за ним). В каком-то диком восторге носились мы туда-сюда по главной дороге: Мишка первый, и в этой велосипедной колонне и вообще – по жизни, – наш босс, главный парень, предводитель, – как ни назови, все будет верно, а мы на него «работаем», – и так будет всегда.

Нашей восторженной процессии было все нипочем – мы продолжали балаганить даже тогда, когда уже почти наступила ночь и в поселке зажглись фонари. (Как же я был влюблен в эти фонари!)

Все же Мишка в конце концов рассудил, что стоит заняться чем-то более осмысленным: «сыгранем в „Салки на великах“, мы еще никогда этого ночью не делали, точно ведь?»

– Да-да, давайте играть!

– Я «за»!

– И я, я тоже!

– А тебя не спрашивает никто!

– Отвали!

– Ладно, ладно, прекратите! Все, хватит! Давайте уже не будем шуметь, и правда поздно, а то на нас, в конце концов, управу найдут, домой загонят. Все, в «Салки на велосипедах», скидываемся… Цу-е…

– Слушай, Миш, а как же я? Мать же не разрешает мне ездить на другие пролеты – только по главной дороге, – сказал я.

– Все потому что ты тюхтя! – внезапно позлорадствовал Димка; его улыбающаяся одноглазая физиономия выплыла у меня из-за спины.

Я покраснел и едва не вспылил от бессилия и злости. И зависти тоже, пожалуй, – Димке-то почти везде уже разрешали кататься, вот он скотина, и еще глумится надо мной!

– Заткнись!

– Тюхтя-тюхтя-тюхтя!

– Я сказал – отвали!

– Димыч, прекрати! – резко приказал ему Мишка, – Макс, можешь кататься где хочешь – беру всю ответственность на себя!

– Как?.. О Боже, спасибо! – воскликнул я не веря в собственную удачу; едва сдержал себя, чтобы не кинуться обнимать его: раньше он никогда еще не предоставлял мне такого прикрытия, хотя и знал, конечно, что я только того и жду; возможно, это ничего и не меняло – мать просто устроила бы скандал нам обоим, – и все же теперь я не ощущал себя абсолютно беззащитным. Мне дали зеленый свет – сделаю, а там будь, что будет. Посмотрим.

– Только одно условие: на последний поворот, к старым воротам нельзя заезжать.

– Ну это понятно!

– Понятно? Точно? Смотри, если ослушаешься, я тете Даше и слова не скажу в твою защиту, понял?

– Да-да…

– Ну все, хватит, – это вступил уже Серж, – давайте скидываться, кто водит… чи-чи… – (Серж всегда почему-то говорил «чи-чи-ко», а не «цу-е-фа»), – ну давайте!.. Туда к старым воротам все равно никто не поедет.

– Застремался, что ли? – ехидно подковырнула вдруг Олька.

– Чего?..

Вот так оно всегда: когда собираемся во что-то играть, почему-то в то же время никак не можем собраться и побыстрее сделать самую простую вещь, – такую, например, как скинуться, чтобы разделиться по командам, – зачем-то всегда начинаем отвлекаться на посторонние разговоры, говорить необязательные реплики и на таковые же реагировать, – будто так уж на самом деле и не хотим играть.

В конце концов, все же скинулись. (По прошествии еще трех минут). Пашке выпало водить, вместе с Олькой.

– Ну все, я так не играю. Я хочу угонять с Сержем. Я с Сержем или вообще играть не буду, понятно вам? – заявил Пашка.

И т. д. Прошло еще десять минут, прежде чем был найден компромисс: Мишка понял, что спора никак не разрешить, если он только не уступит Пашке своего места, и сам не станет «водой», с Олькой.

VII

Все последние часы я был так счастлив, что совершенно забыл об угрозе, исходившей от Лукаева. Мое «попустительство» было наказано на втором кону салок, когда нам с Димкой снова выпало угонять, – удар, однако, вышел еще более болезненным, чем я даже ожидал.

– Серж водит, черт возьми! – завернув на четвертый проезд, я принялся оглядываться по сторонам, куда бы спрятаться. В канаву? Исключено – слишком низкая трава.

– Брось! Не найдет, если хорошо спрячемся; а для этого, прежде всего, не надо паниковать, – заявил Димка рассудительно, – что ты все Серж да Серж. Не так уж он и ловок твой Серж.

– Чё, дурак? – (Серж в этой игре был еще более продвинут, чем Мишка, – это общеизвестно), – надо ныкаться быстрей!

– Я тебе зуб даю – он Мишку еще раньше нас осалит. Тот вил как сам смотался, не захотел с нами возиться, но это ему не поможет. Нужно только не мотать абы куда или еще того хуже по проездам кататься, а ехать в какой-нибудь штаб.

– А у тебя он есть – штаб?

– Конечно. И не один.

– Где?! – я уже не в силах был умерить охватившее меня возбуждение; оттого кричал.

– Я знаю два штаба: один стопроцентный, другой… ну… процентов на восемьдесят. Стопроцентный я тебе не покажу – мне он, возможно, самому еще понадобится, хотя бы даже и от тебя заныкаться, так что это мой личный штаб будет. А вот тот, который процентов на восемьдесят, пожалуйста, в него, наверное, и поедем. Он очень хороший, меня там всего один раз засекли и то только потому, что солнце было и звонок сквозь траву блес…

– Давай, давай, быстрее, быстрее поехали. Где это находится?

– На последнем пролете.

– Стоп. Если это у старых ворот, то…

– Да нет же, в противоположной стороне, на большом кругу. Возле бордового дома, помнишь?

Я не помнил, потому что редко бывал там, – мне же не разрешали далеко заезжать, – но конечно ответил, что прекрасно помню.

– Как поедем? По главной?

– Ну уж нет. Вот если мы по главной поедем, тогда-то нас точно слопают. Давай на большой круг!

Главная дорога «разрезала» поселок на две равные половины; большим кругом называлась другая дорога, чуть менее пригодная для машин и огибавшая поселок со стороны, противоположной той, где находилась «верхотура».

Но не успели мы и пяти метров проехать по большому кругу, как вдруг на мои руки, сжимавшие руль, легли две другие руки, более сильные и тугие, принадлежавшие человеку, за секунду до этого материализовавшемуся перед моим велосипедом. Тень человека почти целиком слилась с тенью ближайшего дома – только черный круг головы, оставшись, выглядывал из прямоугольника-трубы на крыше, – словно некто застрял в дымоходе по шею.

Если бы даже лицо не осветилось фонарем, я все равно распознал бы Перфильева – как всегда на меня пахнуло странной смесью земли и йода, и от этого запаха хотелось почему-то рассмотреть, не перепачканы ли чем его руки.

Он и раньше ловил меня вот так, чтобы пошутить и поиграть, но на сей раз было какое-то изменение, едва уловимое, но я сразу его обнаружил. Шестым чувством? Пожалуй; и я понял: он не играет.

– Ну-ка остановись. Чё рыпаешься, а? Если еще хоть движение сделаешь, я тебе все ребра переломаю.

Я обомлел.

– Ну-ка говори, ублюдок, зачем кинул по лукаевскому дому, – в его голосе я услышал сухую жестокость.

– Это… не я…

– Ах вот оно что? Не ты? Это ты своей матери будешь мозги полоскать, а мне нечего. Если мне еще раз на тебя нажалуются, убью. Понял?..

Он резко выпустил руль и прошел мимо.

Я впервые видел, чтобы дядя Сережа говорил вот так, без капли шутливости, которая ему обыкновенно была присуща, но с угрозой, самой настоящей, и жестокостью; сухой жестокостью. Оказывается, и этот добрый человек не просто знал такие «страшные» слова, вроде «убить», «ублюдок», но даже, подобно моему дяде Вадику, мог их использовать, спрятав всякую веселость, точно ее никогда и не было… и от дяди Сережи, оказывается, можно было схлопотать. Я не в силах передать, какая тоска меня взяла после этого неожиданного открытия, сделанного буквально на пустом месте, – тогда, когда я меньше всего ожидал его сделать, – дядя Сережа остановил меня и как всегда в таких случаях я ожидал «ласки», а получил «удар по носу». Наверное, так чувствует себя кот, ни с того ни с сего получивший пинок от горячо любимого хозяина. И хотя мне не отвесили подзатыльник, это, пожалуй, было еще только хуже – я не получил разряда, который помог бы мне выплеснуть наружу мое страшное горе.

Я стоял, глядел в случайную точку на дороге, мимо посверкивавшего в сумерках велосипеда (я и не заметил, как уронил его на землю), – краснел и насильно проглатывал рыдания – насильно, но в этом имелись свои плюсы, ведь Димка начал бы поддразнивать меня.

Но он тоже, конечно, опешил от увиденной сцены.

– Что такое случилось?.. Что ты натворил?.. – залопотал он торопливо, но я сделал короткое движение рукой: прекрати, мол.

– Что ты сделал? Ты можешь сказать, а?.. Только не распускай нюни. Если не хочешь говорить, то поехали уж!..

И только он успел договорить, как в спину мне ударил влажный ком воздуха, а потом меня стукнули ладонью по плечу; Серж пронесся чуть вперед (его клетчатая рубашка вздыбливалась на спине и дрожала от продувающего ветра), – и осалил еще и Димку.

– Эй, Серж, ну как, ты осалил там кого-нибудь? – послышался сзади голос Пашки. Он как всегда отстал от своего друга метров на десять.

– Да! Димку с Максом.

– Ага! Постой-ка, держи Макса, я врежу ему за сегодняшний вкладыш. Будет знать!

– Да не стоит время терять, поехали. Уже пять минут прошло, осталось за все про все пятнадцать. Нам Мишку главное поймать.

(В «Салки на великах» мы играли на время – один кон длился двадцать минут).

Все же, чтобы сбежать от них, я рванул в ближайший поворот.

– Эй, стой, урод! – закричал мне вслед появившийся Пашка.

– Да не теряй ты время, говорю!

– Ну как же, он потом с Мишкой будет, прикроется.

– Пускай! Что он тебе так сдался? Поехали!..

Я продолжал во всю крутить педали, все больше отдаляясь от них, и ничего уже после этого не смог расслышать.

VIII

В нашей проездной компании Димка был, пожалуй, самым любопытным человеком, а это его (по поводу эпизода с Перфильевым) «что ты сделал?.. Если не хочешь говорить, то поехали уж!..» – вовсе не означало, что он не был так уж заинтересован, – напротив, раз Димка не стал настаивать, значит, почувствовал интерес вдвойне. Значит, стало быть, пойдет околичностями, осторожнее, лишь бы только ничего не сорвалось: выведать, что я там такое натворил, «что даже такого мягкого и доброго человека, как дядя Сережа, охватила…» сухая жестокость, – словом, хитрости Димке в этом деле было не занимать; я знал, что не вывернусь теперь.