Текст книги "Невесты общего пользования"

– Писала? – спросила Оксана.

– Нет. Да я и сам-то письма не очень люблю сочинять. Вот получать, особенно когда в армии находишься – это, конечно, приятная штука…

Про Машку Чуб не рассказал правды Светке с Оксаной, постеснялся. Просто замял в том духе, что познакомился с ней уже после дембеля, да так скоропалительно любовь у них и проистекла, что сразу же отнесли заявление в ЗАГС.

Зато рассказывал разные армейские случаи. Как пацаны там дуреют без женщин и даже доходят до разных извращений. Поскольку это ненормально, когда молодые и здоровые парни – как говорится, в самом соку – в течение долгого срока начисто отгорожены от женского фактора… Например, прапорщик с хоздвора застукал одного салабона в момент совокупления со свиньёй… Этот салабон от такого позора впоследствии несколько раз пытался повеситься, поскольку сослуживцы его застебали… А ещё случилось раз забрести к ним в часть одной бомжихе. Её нелегально поселили в кочегарке – обмундировали, как могли, и целых полтора месяца снабжали чистым бельём, выпивкой, таскали ей лучшие куски из столовой, покупали разные гостинцы в солдатском «чипке». Но, разумеется, «пользовали» всей казармой. Порой и младшие офицеры не брезговали – из числа заскучавших или перепивших в суточном наряде… Правда, через полтора месяца бомжиха исчезла: вероятно, чересчур затрахали, вот она и сбежала… Но всё равно женщина в армии – в диковинку. Поэтому в его части никто не удивлялся тому, что не менее половины личного состава похаживали в лес якобы собирать ежевику, а на самом деле распугивали зайцев и ежей яростной мастурбацией… Припомнил Чуб и одного бойца, по национальности не то якута, не то бурята: пока тот был «чайником», над ним издевались из-за его полной безграмотности – заставляли сутками напролёт зубрить таблицу умножения, и это была для него самая большая и тщетная пытка; зато, став старослужащим, он, что называется, забил на службу и целыми днями пропадал подле женской бани: подглядывал… Правда, данное увлечение регулярно приводило его на гарнизонную гауптвахту. Но, отсидев свой очередной срок, он с упорством болезненной страсти возвращался на прежний пост возле бани…

– Онанизмом, что ли, занимался? – догадалась Оксана.

– А то! – подтвердил Чуб.

Рассказал он и о том случае, когда начальник штаба взял его к себе домой – делать ремонт. А сам тут же убыл в двухнедельную командировку. В первый день Чуб белил потолок, заляпался извёсткой с ног до головы. Потому жена начштаба – симпатичная тридцатипятилетняя хохлушка Альбина – предложила ему принять душ. Выдала полотенце, мыло и шампунь… Кто ж станет отказываться, коли мытым жить веселей…

Когда он вышел из душа, в зале его ждал стол, накрытый на двоих – с бутылкой водки «Смирнов» и обильной закуской. Такое внимание хозяйки квартиры было ему приятно. Чуб не заставил себя уговаривать, сел на предложенное ему место и приналёг на угощение. Жена начштаба была преувеличенно весела, она расспрашивала его о службе, о жизни до армии, и всё время хохотала над, казалось бы, совсем не смешными пустяками. А когда ужин подходил к концу, он вдруг ощутил на своём колене руку Альбины, медленно поднимавшуюся вверх по ноге… От женщины вряд ли какой солдат сумеет отказаться. Через минуту они были уже в постели. Чуб, что называется, дорвался: отработал даму по высшему классу – с голодухи ведь. Альбина была в полном восторге: по всей видимости, сравнение оказалось не в пользу супруга.

Так у них и повелось: днём Чуб, не особо напрягаясь, трудился по части квартирного ремонта, а завершалось всё постельным мероприятием. Альбина его не только поила и кормила, но ещё и выдавала каждый день по сорок-пятьдесят рублей «на карманные расходы». Для нищего солдата это был баснословный заработок… Когда начштаба вернулся из командировки, и ремонт подошёл к концу, Альбина сказала Чубу:

– У меня есть подруга, жена командира второй роты вашего полка… Они тоже собираются делать ремонт. Хочешь, я устрою так, что мой муж договорится, и тебя отправят к ним?

Отказываться от своей удачи было бы глупо.

Подруга оказалась тридцатисемилетней женщиной – маленькой, худенькой и далеко не такой симпатичной, как Альбина, но зато ужасно страстной… Как бы там ни было, а у Чуба теперь снова были: приличная «гражданская» еда, выпивка и деньги на карманные расходы. А что ещё надо бойцу российских вооружённых сил для полного счастья?

Когда он рассказывал это, Оксана и Светка смотрели на него круглыми от восторга глазищами. Как могли бы, наверное, смотреть только на какого-нибудь киношного героя-любовника Никиту Михалкова. Разумеется, они ни одной своей любопытной извилиной не догадывались, что описанный случай на самом деле произошёл не с Чубом, а с его однопризывником Серёгой Ярославцевым, и кончилось дело тем, что замкомполка по тылу майор Шилов застукал его в постели со своей супругой. Майор Шилов, вероятно, застрелил бы его, если б имел при себе оружие; но, во всяком случае, морду начистил Серому так, что он потом почти месяц провалялся в госпитале. А затем Серёгу перевели дослуживать в другую воинскую часть… Светка и Оксана этого, конечно же, знать не могли; и Чуб был доволен произведённым эффектом. Стоило присвоить себе эту историю ради того, чтобы женщины глядели на тебя вот такими восхищёнными глазами! Любой мужик на его месте поступил бы похожим образом, какие могут быть сомнения.

Впрочем, помимо чужих историй Чуб помнил очень много случаев из своей жизни – вплоть до разных мелочей; даже сам удивлялся: зачем это, почему? Лучше бы половина всего забылась, освободив ум для мыслей о текущем моменте, от них хоть польза иногда может выгореть!

Словом, немало рассказал он Светке и Оксане. Но, конечно же, не всё. Укрыл молчанием, например, историю с тёткой, которая произошла незадолго до его дембеля. Чуб тогда вместе с четырьмя товарищами-однопризывниками разжился на складе ГСМ техническим спиртом. Они напились в дрезину и отправились в самоволку. Идут себе, еле ногами перебирают, а тут навстречу – тётка, лет этак сорока, на велосипеде шпарит им навстречу. А вечер уже наступил, темно кругом. Чуб и лица-то её толком не разглядел. Он не помнил, кому из бойцов клин в мозги вступил, но кто-то из них смахнул незадачницу с велика и, зажав ей ладонью рот, чтобы не кричала, затащил в лесополосу… На трезвую голову Чуб, понятно, такого делать не стал бы. А так – поучаствовал. С тёткой, которая, похоже, давно не предполагала для себя подобного фонтана впечатлений, оттянулись самым что ни есть групповым образом. Она и не сопротивлялась, только шептала:

– Не убивайте, сыночки, Христом-богом прошу, только не убивайте! Я никому не скажу…

Кому, спрашивается, надо было её убивать? Что они, совсем изверги? Нет, тётку отпустили. И, малость протрезвев к тому времени, испугались. Ни о какой самоволке уже не могло быть и речи. Они воротились в часть. И, обретаясь в казарме, несколько дней тряслись от страха, как суслики: вдруг потерпевшая всё-таки настучит в полицию? Однако обошлось. Никто их не искал. Позднее Чубу иногда думалось: а может, ей и самой такое приключение понравилось, оттого и не заявила? Ведь недаром говорят, что от страха женщина получает ещё большее удовольствие, чем при обыденной половой совокупности с мужским фактором. Чёрт их поймёт, этих баб!

Понятное дело, рассказывать о приключении с тёткой на велике Чуб постеснялся. Да он и сам-то её почти забыл. Потому что эта нелепость не стоила ни воспоминаний, ни тем более каких-либо дополнительных угрызений ума и сердца.

…Так за разговорами незаметно скользило вдоль конвейера его рабочее время, смена за сменой, неделя за неделей. Чуб, Светлана и Оксана перебрасывались фразами, рассказами, байками и обобщёнными соображениями, точно футболисты, бьющие по мячу для перепасовки и успеха в игре. Оттого трудовые будни рясно низались на игровое настроение, и это было Чубу по душе.

Правда, деньги платили маленькие. А те пустяки, которые он проносил через проходную – они вообще разговора не стоили и в практическом плане означали один смех сквозь слёзы. О прибавке к зарплате начальство не заикалось, так что материальная перспектива имела размер совершенно микроскопический, если не выразиться хуже. Не говоря уже о том, что на заводе всё время поговаривали о грядущем сокращении штатов. Впрочем, последнее казалось сказочным катаклизмом – столь же страшным, сколь и нереальным, – потому о нём никто из работников, включая Чуба, особенно не беспокоился.

Каждый день человек совершает тысячи, а то и миллионы движений, выпускает в воздух множество слов и имеет бессчётное число разновеликих соображений. Но как придать этому верное направление, как добиться согласия всех мыслей, слов и действий, чтобы человек не топтался на месте, подобно глупому животному, и не дрейфовал по воле скрытых течений, а двигался вперёд по жизни – к новым радостям и удовольствиям? Этот вопрос, иногда возникавший в мозгу Чуба, неизменно оставался без ответа.

Батя порой заикался, что в плане денежного измерения стоит попробовать подыскать работу поосновательнее. В принципе, Чуб ничего не имел против. Однако напрягаться он пока не ощущал внутренних побуждений. Да и направления, в котором следовало напрягаться, отец ему, сколько ни тужился, подсказать не мог. Потому всё продолжало оставаться по-прежнему. В глубине души Чуб понимал: если что-нибудь в его положении должно измениться, то, скорее всего, это изменение свалится на голову само собой. Так всегда случалось прежде, и не было причин ожидать иного.

Нередко по вечерам, придя с работы, Чуб брал Марию и ненадолго выходил с ней прогуляться по станице. Хотелось праздника, но вокруг были исключительно будничные женщины и как на подбор мужики с посконными харями, оттого праздника не получалось. Тогда, закольцевав маршрут вокруг квартала, Чуб и Машка возвращались домой. Она переодевалась в халат и отправлялась на кухню или во двор по хозяйству. А он в одежде плюхался на кровать. Лежал, грыз сухой стручок горького перца, чтобы жизнь не казалась чересчур пресной, и, коротая время, остававшееся до ужина, неспешно-устало, без лишних усилий перебирал в уме события минувшего дня. Но всё расслаивалось и рассыпалось на малозначащие пустяки, струилось и развеивалось по ветру мыслей, подобно серой дорожной пыли, просеиваемой сквозь мелкое сито рукой скучающего ребёнка. И постепенно Чуб понимал, что, по сути, событий-то и не было, а просто очередные секунды, минуты и часы склеили в единое полотно заурядную повседневную текучку из монотонных движений, пустопорожней бабьей трепотни, дежурных заигрываний на рабочем месте да продолжительных перекуров от нечего делать.

Странный выверт получился бы, если б Чуб попытался разглядеть во всём этом какой-то смысл. Странный и неожиданный, чистое беспокойство.

Но он не пытался разглядеть никакого смысла. Оттого и беспокоиться было не о чем.

Глава восьмая

– Какие мы все хорошие! Давайте все дружить, а?

(Художественный фильм

«АЙБОЛИТ-66»).

– Расслабься и ни о чем не думай. Это ведь для тебя нетрудно?

(Художественный фильм «АВАТАР»).

Домашнее времяпрепровождение – точно так же, как работа или вечерние прогулки по станице – не отличалось разнообразием.

По вечерам отец с матерью, включив телевизор, обязательно снимали с большого обеденного стола скатерть и садились играть в подкидного дурачка. Чаще всего они уговаривали поучаствовать в игре и Чуба с Марией. В таких случаях играли два на два. Молодая пара неизменно выигрывала, похихикивая и отпуская незлобивые шуточки в адрес стариков. Батя, наоборот, от злости сидел красный как рак; а когда ему удавалось поймать Чуба на мухлеже, он и вовсе выходил из себя: орал, раздувая щёки, стучал по столу побелевшим от бешенства кулаком и расшвыривал карты по комнате. Эти небольшие скандалы были делом привычным и тоже представлялись Чубу и Марии своеобразным семейным развлечением.

Случаясь в приподнятом душевном градусе после стаканчика-другого самогона, батя принимался плавать по мутным водоёмам прожитых лет, повествовательным образом извлекая из них проблески весёлых армейских историй и разномастные физиологические казусы, возникавшие, как правило, по пьяной лавочке. Чубу все эти россказни, слышанные им десятки, если не сотни раз, наскучили ещё в детстве; зато Машке было забавно, она слушала свекра и смеялась.

А по трезвой лавочке родителя часто накрывала растяжимая философская нота: он тосковал, делился с «недорослыми-зелёными» членами семейства соображениями о прошлом и будущем, сокрушался, что ему выпало жить в самую злоумышленную и вместе с тем в наиболее богатую на приключения эпоху. Правда сам же неоднократно высказывал параллельную мысль, что радоваться или грустить по данному поводу уже поздно, остаётся лишь извлекать посильные уроки из задержавшихся в памяти практических эпизодов, да и то – не ему, а другим, молодым, имеющим силы и возраст для долговременных выводов. Здесь, разумеется, нельзя было не усмотреть намёка на фамильное продолжение в лице сына и невестки. Только Чубу о любых выводах – хоть кратковременных, хоть долгоиграющих – даже думать казалось комичным. Вот если б ему обломилось от бати что-нибудь деньгами или иным внушительным имуществом, тогда рухнувшая эпоха ещё имела бы шанс получить в его глазах умозрительный смысл. А пустых разговоров и престарелых сожалений об ушедшем хватает, наверное, во всякие времена. Которые, что ни говори, текут самопроизвольным образом, не требуя для своего продолжения ни посторонних выводов, ни даже сколько-нибудь внятных ощущений – движутся сами собой, не выбирая пути, и не ждут подсказки…

Иногда Чуб уходил в спальню сразу после ужина. Машка оставалась убирать со стола вместе с матерью, и затем они обе ещё продолжительно хлопотали по кухонной и разной иной хозяйственной части. А Чуб раздевался и, улёгшись в постель, ждал супругу. Между делом слушал радио, блуждая по эфиру (чаще всего выбирал юмористические каналы, по которым обычно рассказывают анекдоты и разные шутки-прибаутки. Если ожидание затягивалось, он переворачивался на живот и старался посильнее вспотеть. Вскоре ему на спину начинали садиться мухи. Он это с недавних пор отчего-то очень любил – когда мухи ползали по его оголённой спине, пили капельки пота и щекотали кожу чуткими лапками. Такое удовольствие нельзя было сравнить ни с одним другим среди прочих. Чуб лежал с закрытыми глазами и воображал, что со столь невесомой и неутомимой нежностью его могла бы ласкать какая-нибудь сказочно замечательная женщина, которую даже руками не пощупаешь и портрет которой не в силах представить ни один человеческий ум. От воображения ему становилось сумасшедше хорошо и ничего более не нужно.

Нередко во время удовольствия от насекомой щекотки Чубу страсть как хотелось узнать, о чём мухи говорят между собой. И благодаря усилию не то фантазии, не то слуха, не то ещё каких-нибудь неустановленных наукой чувств он проникался тонкими, но вполне членоразборчивыми мушиными голосами:

– Какой вкусный человечек!

– Скажешь тоже, человечек! Не человечек, а его пот!

– Да какая разница! Прелесть, какой пот, солёо-о-оненький! Да ещё так много его! Прямо тут и жила бы, никуда не улетала б!

– Да и сам он тоже симпампулечка! Мужчинка сонненький! Если б я была женщиной большого размера, а не маленькой мушкой, то отдалась бы ему без разговоров!

– И я бы отдалась!

– И я тоже!

– И я!

– Да хватит вам мечтать, подруги! Пейте, давайте, пока мужчинка добрый. А то сейчас как перевернётся на спину – и весь его пот впитается в покрывало!

– Не перевернётся! Ему приятно, когда мы по нему разгуливаем, я это вижу! Я чувствую!

– И я чувствую!

– И я тоже!

– И я!

– И я!

Порой Чубу начинало казаться, что мухи не только вольготно ползают по его спине, но и ухитрились пробраться к нему в голову – и хозяйничают там, обживаются, заглядывают во все укромные изгибины мозгового пространства, тарандя по-бабьи о разных безделицах. И от этого становилось даже немного страшновато, хотя и не без внутренней приятности, и сладко ёкало, и посасывало в животе, как случалось в детстве, когда он на аттракционе обрывался вниз, однако знал, что не успеет погибнуть, хрястнувшись оземь, а продолжит круговращаться или ещё как-нибудь двигаться в развлекательном ритме согласно купленному билету.

Нет, разумеется, Чуб отлично понимал, что внутреннее пространство его головы непроницаемо для насекомого мира. Однако было забавно поддаться иллюзии.

Так он лежал, неподвижно распростёртый лицом вниз, точно свежий покойник, прислушивался к своим ощущениям; и жужжанье мух разливалось в его мозгу непередаваемой музыкой покоя и отрады. Под которую он обычно быстро задрёмывал, погружаясь в эротические видения.

***

По выходным Чуб после обеда, как правило, подолгу валялся в постели. Ставил пепельницу на тумбочку, закуривал и продолжительное время безмысленно глядел в окно такими глазами, что со стороны могло показаться, будто он силится отыскать прорехи между солнечными лучами, заливавшими двор жизнерадостным светом. А затем принимался читать накопившиеся за неделю газеты. Происходившее в мире не то чтобы очень интересовало Чуба, но вместе с тем не переставало удивлять. Казалось невозможным понять, зачем люди вкладывают свои деньги в акции или кладут в банки, которые регулярно прогорают, хотя любые деньги нетрудно сразу потратить, или для чего государству брать взаймы у международных фондов, если потом всё равно придётся возвращать с процентами. Не укладывалась в голове и эпидемия СПИДа: если б он, допустим, был наркоманом, то наверняка кололся бы только чистым шприцом, а ещё лучше одноразовым, чтобы не занести себе в организм коварную заразу. И уж совершенно смешными казались ему войны, наёмные убийства и разные заварухи. Кому охота в них участвовать? Только полным дуракам, которые не дорожат своими жизнями. Ведь насколько спокойнее лежать вот так, на собственной – пусть и старой – железной кровати и чувствовать, что к твоей груди примостил голову в любой момент доступный родной человек противоположного пола. Неправду говорят, будто трудно угадать, о чём думает женщина; Чуб, например, отлично знал, какие мысли в подобные минуты придерживала про себя Машка. Не тогда, когда она, заглядывая сбоку, вычитывала кулинарные рецепты и разнообразные короткие советы садоводам-огородникам; или, утомившись чтением, просто лежала – и, подперев кулаком щёку, смотрела в лицо Чубу, с большим вниманием наблюдая за движением его глаз. А когда запускала нежную руку под одеяло и начинала поглаживать его грудь и живот, и ещё ниже, а потом принималась перебирать пальцами… Тогда Чуб вздыхал с преувеличенной досадой и говорил, стараясь придать своему голосу сурово-воспитательное выражение – что-нибудь в таком духе:

– Ну вот, Машка, опять двадцать пять! Ты же видишь, что мешаешь мне просматривать прессу. Нехорошо такое делать, несерьёзно.

– Что ты, Коленька, я не мешаю, – еле слышно отзывалась она ему на ухо, дыша тёплым воздухом. – Просто я вижу, что ты уже готов…

– Глупая ты, Машка. Между прочим, сразу после еды заниматься этими вещами вредно для здоровья.

– Почему?

– Потому что… – с этими словами Чуб принимался в простых, доступных супруге выражениях объяснять, что во избежание болезней всякому человеку желательно после обеда принять горизонтальное положение и стараться не шевелиться, дабы спокойно впитывать в свой организм свежезаложенные внутрь него пищевые продукты.

Однако далеко не каждая женщина умеет подолгу держать свой рот закрытым. Кого-кого, а Машку к упомянутой редкой категории отнести было нельзя при всём желании. Она не имела терпения обсуждать вопросы здоровья в такие минуты – и, призывно похихикивая, перебивала Чуба:

– Нет, ну ведь правда, миленький, я же вижу. Ты и сам теперь не захочешь отказаться, а только притворяешься, будто тебе всё равно.

– Эх, Машка-Машка, – снова вздыхал он, с притворным сожалением бросая газету на пол. – Всегда только об одном думаешь. Ну ладно, что с тобой поделать…

И, повернувшись на бок, утыкался лицом в её волосы. («На свете много женщин, и почти в каждой можно найти что-нибудь привлекательное, – скользили мысли по краю сознания. – Однако на любую из них надо тратить время и силы, если возникнет желание, а Машка – вот она, рядышком, стоит только руку протянуть»). И с предвкушением давно ставшего привычным, но от этого нисколько не надоевшего удовольствия принимался оглаживать бёдра жены: пальцы быстро скользили снизу вверх по тёплой шелковистой коже, забирались под тонкую ткань трусиков…

– Ой, подожди, – радостно шептала она, – я сейчас, только дверь закрою на щеколду, а то родители могут зайти.

С призывно вздымавшейся грудью и тёплым животом она пересовывалась всем телом через него и, прошлёпав босыми ногами по полу, поплотнее закрывала дверь, и звякала крючком. Затем с коротким шуршанием снимала с себя домашний халат и ныряла к Чубу – прямо в расставленные для объятий руки. И долго, старательно, беспрекословно годила ему всевозможными женскими способами.

В этакие минуты Чубу представлялось, что ему вообще больше никогда ни от кого не будет отказа. Не только в любовном вопросе, это само собой, но и во всех других промышлениях.

Не то чтобы он ощущал себя всесторонним хозяином положения. Но давно уже не возникало и неуверенности в себе – той, которая прежде нередко приходила в шаткие моменты его однобокого существования. По крайней мере, неуверенности не угадывалось ни в малейшем дуновении мысли, как если б её вообще не существовало в природе самопонимания Чуба. И причиной тому являлась, конечно же, Машка.

Обычно пора бескорыстных радостей заканчивается для человека в детстве и возвращается к нему потом лишь изредка, в иллюзорные моменты бескорыстного и простодушного секса. Который, впрочем, является бескорыстным и простодушным значительно реже, чем принято считать, да и то подчас решает неосознанно-параллельные задачи, особенно для женского пола, стремящегося таким образом совмещать удовольствия с глубоко замаскированной практической пользой. Однако за Марией ничего в подобном роде заподозрить не удавалось. Ведь она уже сходила с Чубом в ЗАГС, поставила в паспорте штамп о замужестве, добившись таким образом всего, чего могла желать. Следовательно, её дальнейшие действия в постели диктовались не практическими соображениями, а исключительно душевным притяжением.

Вполне закономерно, что в свете упомянутых рассуждений настроение Чуба пропитывалось приятными цветами радуги.

Если выражать определившуюся соразмерность событий простыми словами, то он надел на себя новую жизнь примерно так, как надевают обручальное кольцо на палец (а затем с удовлетворением отмечают, что оно пришлось впору: не спадает при любом неосторожном движении и вместе с тем нисколько не жмёт). Это непроданному коню цены нет, а тот, который запродан, своё качественное определение получил и не имеет нужды рыпаться ни вправо, ни влево, ни в какую-либо иную сторону. Желания некоторых людей распространяются очень далеко, подчас им хочется, чтобы чуть ли не весь мир сделался их единоличной собственностью – по сравнению с этими непомерными хаплундеями Чуб понимал себя чрезвычайно скромной персоной, ибо в его собственности имелись форменные пустяки, да ещё Машка, и ему в общих чертах этого было достаточно… Каков есть, такова и честь, а чего нет, того и негде взять – стоило ли об этом беспокоиться? Совершенно не стоило, так он считал.

***

Один раз Машка сказала Чубу:

– Слышь, Коля, а почему бы нам с тобой не купить сотовые телефоны? Они сейчас у всех есть, а мы без них обходимся, как отсталые какие-нибудь. Прямо две белые вороны, если поглядеть со стороны.

– Поглядеть со стороны… ишь, сказанула! – он удивлённо поднял брови. – Сразу два купить хочешь или как?

– Ну да, тебе и мне, а иначе зачем же. Да ты не думай: сейчас люди себе в основном смартфоны покупают, а сотовые – они считаются устаревшей техникой, потому дёшево стоят.

– А на кой ляд они нам сдались, телефоны-то?

– Как – на кой ляд? Сотовый – очень удобная штука.

– И в чём удобство?

– Нет, ты у меня и вправду отсталый: таких простых вещей не понимаешь, – ласково улыбнувшись, она провела ладонью по лицу Чуба. – Ну вот представь: ты, допустим, ушёл на работу, а я сижу дома…

– Чего тут допускать, я каждый день ухожу на работу, а ты остаёшься. Кроме выходных, конечно.

– Да погоди ты, дай договорить.

– А я и не мешаю, говори.

– Так вот. Ты работаешь себе на заводе, а я дома, значит, занимаюсь своими делами на кухне. И так – между делом – вынимаю из кармана телефон, набираю твой номер и спрашиваю: «Коленька, что тебе сегодня приготовить: борщ со шкварками или суп с галушками?» А ты мне отвечаешь: «Нет, борща и супа я не хочу. Лучше приготовь макароны по-флотски».

– Ха! Тоже мне, придумала сложность. На фига мне для таких пустяковин телефон-то? Я тебе ещё с утра скажу, что мне сготовить на вечер. И вообще, Маш, ерунду ты выдумываешь. Всё равно сначала надо будет у матери спросить насчёт жратвы, она ведь у нас всеми харчами заведует, без неё ты на кухне вряд ли сможешь что затеять. Разве только если мы сами купим продукты. Хотя такого ещё не бывало.

– Хорошо, пусть не насчёт готовки, но есть же и другие вопросы.

– А я не представляю других вопросов. Какие, например?

– Мало ли.

– Нет, всё-таки. Ты скажи, скажи, Маша.

– Ну, хотя бы такой. Вот задерживаешься ты иногда на работе, а я волнуюсь, так?

– Нечего волноваться по пустякам. Раз задерживаюсь – значит, есть причина уважительная. Может, я встретил кого-нибудь из друзей и пошёл с ними пивка попить.

– Это пожалуйста: пей себе пиво на здоровье, раз друзей встретил. Но я же всё равно волнуюсь: вдруг с тобой что-нибудь случилось. Вот тогда и достаю я из кармана сотовый, набираю твой номер и…

– Да ну тебя к бесу, Машка. Очень мне охота трындеть с тобой по телефону, когда я сижу с мужиками в пивнухе! Нашла занятие курам на смех!

– А чего тут такого? Подумаешь, жена позвонила – спросить, скоро ли ты придёшь домой! Разве это позорно перед друзьями?

– Позорно или не позорно – давай не вдаваться в философию. Но уж ничего хорошего я точно не вижу.

– Почему?

– Потому что нехорошо следить за каждым моим шагом. Или хочешь, чтобы я за каждую кружку пива перед тобой отчитывался?

– Совсем не этого я хочу. Просто пойми, Коленька: я же волнуюсь.

– Вот и нечего волноваться. Я тебе не дитё малое, чтобы за женскую юбку держаться, понятно? Или чтобы ты мне звонила и проверяла. Так что касательно телефонов твоё желание считаю абсолютно дурацким. Пустая трата денег.

– Но ведь у всех вокруг они есть. Смартфоны у большинства людей, а телефоны – вообще уже пустяком считаются. Неужто, по-твоему, все люди такие глупые, что не жалеют попусту тратить деньги? Зачем это им?

– Не знаю. У кого-нибудь, может, работа такая, что нужно всё время находиться на связи. А большинство людей – это ты правильно сказала: они, конечно, глупые. Обезьянничают и пыль в глаза пускают друг перед дружкой… В общем хватит, Маша, надоело мне слушать твои уговоры. Не стану я транжириться ни на телефоны, ни тем более на смартфоны, глупость это. Не нужно нам такого баловства, понятно?

– Понятно, – послушно кивнула она.

На том и закончился вопрос, больше Машка его не поднимала. Правда, после упомянутого разговора она некоторое время дулась на Чуба. Однако он не обращал внимания. Тем более что дулась она не сильно, да и скоро перестала.

Вряд ли можно было назвать это серьёзной размолвкой. А более серьёзных преткновений между ними не случалось.

***

Чубу было тесно в прошлом и неопределённо в будущем, зато настоящее могло пока оставаться без чрезмерных подозрений. Его дни оставались рассыпчатыми, точно сухой песок, тёплый и понятный на ощупь, однако просачивающийся сквозь жидкую марлю природного устройства без общевыразимой пользы, хотя и без вреда. Чуб представлял себя как тонкое струноподобное изделие, протянувшееся прямым курсом между прочими хаотично разбросанными инструментальными ухищрениями мира – уникальное и дорогостоящее изделие, которое растрачивать на невостребованные звуки бессмысленно и обидно. Кто мог отнять у него право существовать без проявлений? Никто. И он существовал, в меру сил радуясь собственной свободной воле. Супруга чутко улавливала душевный настрой Чуба и старалась радоваться вместе с ним – по крайней мере, когда у неё имелось для этого время, свободное от хлопот по домашнему хозяйству. Их обоюдная жизнь то расширялась, то сужалась, но совсем немного, едва ощутимо, так что не было нужды задумываться по данному поводу, как нет нужды человеку задумываться о толчках пульса в собственных кровеносных сосудах.

Нередко в минуты самопроизвольной тихой отрады Чуб и Машка просто сидели, обнявшись, щека к щеке, как два совершенно параллельных существа, и в обоих звучало множество струн. Машка, закрыв глаза, мечтала о чём-то женском; и Чубу постепенно начинало мариться, что когда-нибудь – пусть не сегодня или завтра, а через много лет – может наступить день их окончательного соединения: вот так же будут сидеть они рядом, тесно прижавшись друг к другу, и срастутся боками, щеками, руками и ногами, наподобие сиамских родственников не разлей вода. И тогда они отбросят свои имена, как ящерицы отбрасывают хвосты, или отстригут их, как люди отстригают лишние волосы и ногти, а взамен получат новое имя, одно на двоих – и станут жить по второму кругу, с нулевой точки, придумывая новые слова для обозначения встречных предметов.

В свете этих помышлений Чуб принимался бредить новыми словами, сочетая звуки в неожиданные фигуры и произнося их внутренним голосом. Правда, потом одёргивал себя – глупость ведь, на кой ляд ему сдалось такое сомнительное удовольствие: менять старые имена и понятия на никому не интересную свежепридуманную белиберду. А всё же и о глупостях, выходит, случается мыслить не без пристрастного согрева в душе, особенно когда под ладонью дышит и вздрагивает близкородственное существо.

Подобным образом они с Машкой и сидели, порой довольно долго, – думали о лёгких беспричинных вещах и не знали, чего себе ещё пожелать.

– Хорошо жить на свете, – говорил Чуб.

– Да, – соглашалась жена. – Хорошо. Это потому что мы теперь вместе, Коля.

– А хоть бы и не вместе, – подначивал он, косо растягивая губы в знак логического мужского протеста. – Мне и одному было нормально.

– Не надо, не говори так. Сам на себя никто не нарадуется, потому что сердцу холодно. Вдвоём ведь всё равно лучше жить, чем поодиночке, правда?