Текст книги "Невесты общего пользования"

– Не тронь мою жену! – возмущённо заорал какой-то малоотчётливый мужик и схватил Марию сбоку за волосы.

Этого уже не стерпел Чуб. Он знал, что в подобных случаях подавать голос бесполезно, потому не стал напрягать горло, а просто подскочил к мужику и изо всех сил врезал ему ногой в мягкое брюхо, а потом, не останавливаясь, – уже удобно согнувшемуся – засадил коленом по зубам.

…Через несколько минут Ирка с залитым кровью лицом повела со двора корчившегося супруга. Тот тихо постанывал, держась за живот, и выхаркивал содержимое переполненного желудка.

Все вокруг бросались неравновесными словами, слабо соответствовавшими не только друг другу, но и самим себе, и от этого общий беспорядок угасал медленнее, чем хотелось. Вестимо, характеры у людей разные: что иному грубо, то другому любо; а буза и прочие несуразности – это ничего. Дурацкое дело нехитрое, но маловредное. Главное, что обошлось без чрезмерных повреждений. Нашумели, встрепались нервами, да тем размолвку и повершили.

Перед Иркой было немного неловко. Однако Чуб понимал, что любая женщина не может не мечтать о том, чтобы хоть раз в жизни её мужу надавал по морде бывший любовник. Или не любая, но как минимум половина женщин должна мечтать о подобном. Ему даже почудилось во взгляде уходившей Ирки некоторое параллельное движение мысли.

Как бы там ни было, а усевшись за стол, запыхавшийся Чуб во встрёпанном костюме и Машка с изгвазданным в крови подолом свадебного платья – каждый по-своему – ощутили нечто наподобие усталого удовлетворения.

Серьёзной обиды на жену у Чуба возникнуть не могло. Оттого что вовсе не удалившаяся со свадьбы Ирка явилась причиной скоропалительной бабьей драки, а Машкино невысказанное понимание мужской сути, проще которой мало что можно отыскать на свете. В свете живого примера это выглядело так, что Чубу хотелось попробовать не только любую более-менее симпатичную представительницу слабого пола, появлявшуюся в его поле зрения, но и каждую женскую конструкцию приемлемого вида, возникавшую у него в воображении. К сожалению, осуществить желаемое он не имел вариантов – разве только во сне, да и то не всегда. Физически же оставалось за неимением выбора довольствоваться близкой возможностью в лице Марии.

Так они и сидели бок о бок за свадебным столом: разговаривали с гостями, отвечали на разносторонние улыбки, выпивали и закусывали, поцокивая алюминиевыми вилками об тарелки и зубы, и думали каждый о своём. Несколько раз Чуб бросал взгляды на дымчато-безвидное, свободное для фантазий небо и улыбался широте природных возможностей. Однако нырять в омут чрезмерных фантазий остерегался: мгновенно спохватывался и возвращался к беседе и трапезе.

Микола Дятлов обретался среди гостей, но далековато от новобрачных. После каждого тоста он, выпив рюмку, неизменно подмигивал – то ли Чубу, то ли Машке, то ли обоим сразу. Может, он и сам не задумывался об адресатах своих однообразных усилий, а просто подмигивал от удовольствия, это было на него похоже. Да ещё кривлялся. С каждым тостом всё усерднее; до тех пор пока не набрал критический литраж – затем упал со стула. Мужики унесли его с глаз долой, ничего страшного, со всяким может статься на свадьбе.

Машка подкладывала в тарелку Чуба то одно, то другое, то третье; а он механически ел всё это, хотя не особенно хотелось. Постепенно его мысли, сбившись в кучу, потеряли контраст и уплыли куда-то в сторону; в уме не осталось ничего, кроме соображения о нелепости всего происходящего. Впрочем, нельзя исключить, что это было не его собственное, а чьё-то постороннее соображение, навеянное случайным сквозняком. Оно показалось до того неожиданным в своей простоте, что захотелось его высказать.

– Слышь, Маша, – шепнул Чуб, склонившись к её уху. – Тебе не кажется, что свадьба у нас получается какая-то шутовская?

– Совсем не кажется, – негромким, но твёрдым голосом проговорила она. – А если кому-то с пьяных глаз даже и покажется, что шутовская, то всё равно я-то знаю, что не шутейная, мне этого достаточно.

– Ишь, какая ты у меня серьё-о-о-озная женщина, – с благодушной усмешкой он под столом погладил Машку по бедру. Затем переместил ладонь ей на колено и, поколебавшись, предложил:

– Может, давай сходим в хату, посчитаем, сколько нам сегодня денег надарили?

– А давай посчитаем, – готовно согласилась она.

После этих слов Машка положила вилку на тарелку с остатками салата и встала из-за стола. Чуб не замедлил последовать её примеру. Они взялись за руки и направились к хате. А за их спинами вновь играла музыка. Подогретые алкоголем женщины, горделиво встряхивая грудями, подпрыгивали и кружились в радостно-безмысленных ритмах современной эстрады; а мужчины норовили прижаться к ним разными частями скрытых потной одеждой тел и, пуская дым ноздрями, с обманчиво-отрешёнными лицами давали волю своим фантазиям, словам и пальцам.

Уже в дверях Чуба и Машку догнал весёлый голос бати:

– Вон какая нетерпеливость у молодых, до брачной обязанности решили дорваться посерёдке свадебного разгара! А что ж, это правильно, получайте удовольствованье, пока не началась третья мировая! Только надолго не увлекайтесь новобрачностью, отнеситесь к гостям с уважением! Успеете ещё ощутить себя ячейкой общества и всё остальное! А сегодня возвращайтесь к столу скорее, чтобы нам не пришлось вас силком из постели выковыривать и снова тащить к столу, ха-ха-ха– кха-кха! Уха-кха-кха! Уфхы-кхы-кхы-кхо-кхо-кхо-о-о-эх!

Перешедший в кашель мокроголосый смех пьяного родителя они не дослушали, поскольку успели скрыться в хате.

***

Поднос с конвертами лежал в спальне, на прикроватной тумбочке.

– Ого, сколько нам надарили! Мы теперь богатенькие!

С этими словами Мария запрыгала от восторга и захлопала в ладоши, точно дрессированная обезьянка, с которой после вечернего представления забыли снять нарядную белую одежду.

– Да обожди ты, дурёха, – остудил её Чуб. – Надо сначала подсчитать наш доход, чтобы знать, какой цифре радоваться. А то, может, здесь одни плёвые купюры.

– А хоть и плёвые купюры – не беда: если всё сложить, то получится о-го-го сколько! Нам хватит!

– Вот сейчас и поглядим.

Усевшись на кровать, Чуб надорвал первый конверт и обомлел: в нём содержалось одиннадцать десятирублёвых купюр. Машка лихорадочно надорвала второй конверт – и обнаружила в нём четырнадцать десятирублёвых бумажек… С третьим конвертом Чубу немного повезло: в него оказались вложены восемь пятидесятирублёвок.

…Когда все конверты были распечатаны, выяснилось, их содержимое суммировалось в размере четырёх с половиной тысяч рублей.

– Вот падлюки скопидомные! – с трудом веря своим глазам, Чуб даже спал с лица от растерянности. – Гости, мля! Это ж они пожалели денег нам на подарок. А раз без конверта не обойтись, то видишь, что придумали! Чтобы на халяву попить-пожрать!

– Да мы на свадьбу, считай, в двадцать раз больше потратились, чем они тут надарили, – горестно согласилась Мария.

– А вот сейчас – как выйти да как попереть всех со двора, чтобы знали, как, мать их, дураков из нас делать!

– Да ты что, Коленька, так нельзя. Мы ведь не знаем, кто из них по-честному деньги нам подарил.

– А всё равно это копейки! – возбуждённо сжав кулаки, выхрипел Чуб пересохшим горлом. – А ты ещё радовалась: мы теперь бога-а-атенькие! И тут же хвать в карман – ан дыра в горсти… Блин, я бы сейчас этим дарителям высказал от души за их скопидомство!

– Нет, миленький, не надо скандалить, – сказала Мария, погладив его вздрагивавшие от нервов колени. – Ничего уж теперь не поделаешь: пусть себе едят-пьют…

Оба помолчали. Наконец он вздохнул:

– Та ладно, ё… Как говорится, не сюда несено, да и не тут уронено. Пойдём тогда и мы с тобой выпьем.

Они вернулись к столу. И Чуб выпил, не закусывая, две рюмки самогона подряд.

От огорчения сводило живот, а сердце металось наподобие посаженной на цепь обезьяны.

«Чтобы переменить настроение, надо вспомнить о чём-нибудь приятном», – решил он. И мысленно напрягся, попытавшись добиться задуманного. Однако все усилия оказались напрасными: ничего положительного не выдавливалось из притемнённой умственной полости, кроме пива и самогона. Которые, разумеется, не входили в категорию неудобоваримых понятий, однако не возымели достаточного эффекта в успокоительном направлении. Ещё стали вспоминаться женщины, но отчего-то исключительно под неодобрительными – если не сказать малоприглядными – углами зрения. Словом, ничего хорошего, сплошное издевательство над собой.

А может, в его жизни и не было ничего по-настоящему приятного – такого, что оказалось бы удовлетворительным вспомнить для мало-мальски заметного подъёма настроения? Чёрт его знает. Прежде как-то не приходилось размысливаться о подобном. Да и сейчас, наверное, не стоило этого делать. Ведь и без лишних мыслительных утруждений всё было настолько перепутано, смутно и невразумительно, что на душе не оставалось места ничему, кроме тошнотворности.

В свете слабоутешительного положения дел Чуб выпил ещё рюмку самогона.

Потом ещё одну.

И ещё одну.

После этого живот отпустило.

Несколько минут он сидел, утеряв выражение лица и расплывшись взглядом. Затем встрепенулся, наложил себе полную тарелку салата «Оливье» и стал есть. Представил свой желудок подобным вместительному корабельному трюму, в который необходимо сложить запас продовольствия для продолжительного путешествия в неизвестность. В самом деле, супружеская жизнь ведь тоже, как долгое плаванье за тридевять земель, влечёт человека к новым берегам, хотя не факт, что по пути он не собьётся с курса среди штормов и других передряг, и что не утонет, захлебнувшись этой самой жизнью.

А веселье двигалось прежним аллюром. Повсюду стоял невообразимый гвалт. Никто никого толком не слушал, оттого никто никого по-настоящему не понимал, и вместе с тем каждый проникался всеми сразу.

Батя, обретавшийся рядом с Чубом, оживлённо скрёб ногтями себе то левый бок, то правый, то грудь, то плечи (он имел обыкновение чесаться в минуты чрезмерных эмоций, поскольку не любил мыться). Мать внимательно следила за движениями супруга и с переменным успехом старалась пресекать неприличности, украдкой шлёпая его по рукам. По губам родителю тоже регулярно доставалось, но это уже не за движения, а за непроизвольные словесные отклонения и прочие мелочи наподобие кашля, отрыжки, гримасничанья и ковыряния в зубах.

Чуб снова налил себе в рюмку и выпил.

От огорчения он, вероятно, напился бы до полусмерти, но помешало внезапное обстоятельство: из курятника донеслись испуганное кудахтанье, громкое хлопанье крыльев и женский визг, тотчас перекрытые свирепым мужским криком:

– За-а-амо-о-очу! Обоих! Но сначала тебя, блярву такую!

Это был голос Витьки Козлова.

Все бросились к курятнику. Навстречу, на ходу натягивая брюки, вылетел Мишка Кошелев с сумасшедшими от страха глазами:

– Я не виноват! – оправдывался он пришибленным голосом. – Я не хотел! Она сама!

В полутьме птичьего жилища, прижав полуголую Таню к саманной стенке, Витька водил перед её лицом столовым ножиком и – то почти выкрикивал непреодолимыми словами, то переходил на полумёртвый шёпот:

– Это что за позорище на мою голову? Я тебя второй раз за день с-под чужого мужика вытаскиваю! Не, ему я ничего не стану делать, пусть живёт, сучок! Теперь я знаю: они все не виноваты, мужики-то! Это ты, проститутка, сама на каждого подряд вешаешься! Вот я сейчас тебя за это чикну по горлянке, и некому станет нервы мне трепать!

С перепугу кто-то из мужиков крепко вмазал Витьке кулаком в челюсть, и тот рухнул кулём на мягкий куриный помёт.

– Витечка! Что они с тобой сделали?! – тут же бросилась к нему Таня. И, подняв заплаканное лицо, заголосила:

– Зачем вы так с ним, изверги?! Так же убить можно! А он меня любит! Он же добрый, он и комахи не обидит, просто грозится спьяну, а завтра будет плакать и прощения просить! Зачем вы его так?!

Набившаяся в курятник толпа растерянно попятилась. Все, крякая и переглядываясь, медленно выбрались на свежий воздух и вновь расселись за столом.

Более ничего чрезвычайного не происходило. Таня увела мычавшего и ничего не соображавшего Витьку домой. Гости пили и ели, и постепенно некоторые даже стали забывать, по какому поводу здесь собрались; но веселья от этого не убавлялось. Один раз тамада пристал к Чубу, объясняя ему, что в соответствии с каким-то обычаем тот должен выпить вина из туфельки невесты, но отец торопливо зашептал:

– Не пей, они развалятся, это китайские.

– Ты о чём, батя?

– О туфельках.

– Ну и что с того, что китайские? – не понял Чуб.

– А то, что их в Китае делают из бумаги, для похорон, а здесь, в станице, люди на свадьбу берут, потому что – дешёвые.

Тамада Егор Палыч тоже это услышал. И, проявив профессиональную деликатность, рассосался в окружающей безвидности. Чуб забоялся, что и Машка услышит. Но она, слава богу, была занята болтовнёй с кем-то из девчат, потому информацию о негодном качестве своей обуви пропустила мимо ушей. А самому Чубу вопрос о китайском контрафакте, в принципе, был безразличен.

Он озрился по сторонам. Кругом царило хаотическое движение, и всё шло своим чередом. Гости дружно двигали челюстями и с хмельным отсутствием меткости атаковали своими вилками салаты, котлеты, отбивные, куски курицы, картофельное пюре, квашеную капусту, солёные помидоры, нарезанные кружочками огурцы, маринованные грузди, жареные баклажаны, селёдку под шубой, холодец и прочую снедь. Между едой, конечно, беседовали обо всём, что лежало на уме у каждого. По преимуществу обсуждали предназначение семьи и радости молодого секса с вытекающими из него закономерными обязанностями и природными последствиями в виде детей, внуков и улучшения демографии. Говорили также о непростых временах на крутом повороте исторического шляха страны, когда трудно прожить даже в одиночку, а тем более семейно, имея необходимость гнуть спину перед капиталистами на скудеющем производстве или в упадочном сельском хозяйстве. И о величии русского народа, способного, стиснув зубы, вынести всё, что бы с ним ни вытворяла хитрая мировая закулиса. И о ещё большем величии и могуществе казачьего корня, который ещё неизвестно, надо ли относить к русской почве или, наоборот, следует выращивать в автономном режиме (последнее вызывало регулярные споры – вполне ругательные, однако недостаточно полновесные для крика и рукопашного беспорядка). И о возможности существования смысла в жизни – независимо от того, существует на свете бог или нет. И о безоговорочном взаимном уважении присутствующих друг к другу. И о судьбах мира, который устроен несправедливо, однако ничего не поделаешь, потому надо по мере сил приспосабливаться и как-нибудь жить дальше… Если всё внимательно послушать и запомнить, а потом не полениться перенести в подробном виде на бумагу – наверное, получилась бы большая книга, полная народной мудрости и разных взаимных мнений исчерпывающего порядка.

Впрочем, была короткая внутренняя пауза, когда Чубу вдруг все гости за столом показались похожими на свино-, корово-, козо-, овце– и крысоподобных оборотней, отдалённо похожих на людей, но с неисправимо зверьими харями. Как если бы по мановению волшебной дудочки подле неистощимой кормушки столпилась вся мыслимая и немыслимая нечисть – лениво похрюкивающая, глупая и сытая, но не желающая оторваться от дармового угощения. Правда, наваждение продолжалось недолго, наподобие скорострельной получужой галлюцинации, а затем растворилось, точно его и не было.

Следом за упомянутой незадачей как назло возник новый кандибобер: поскольку все вокруг говорили одновременно, да ещё под задорную музыку, трудно было не ощутить гнетущего избытка звуков – и Чуб ощутил. Слова, ноты, грюки, взвизги, хохотки летели с разных сторон, делая дырки в воздухе; и ему захотелось убежать, поскольку он поймал себя на том, что опасается вдыхать эти дырки, из-за которых может получиться засорение лёгких или ещё какая-нибудь неприятная хвороба. Однако Чуб, конечно, понимал, что его опасение не имеет под собой правильной почвы, а из-за одной голой фантазии впадать в панику и шарахаться глупо. Потому он остался сидеть на месте и постарался, пересилив себя, смотреть на всё прежним безбоязненным взором. Пусть не сразу, но это ему удалось. После чего застольное мероприятие вошло в прежние берега и потекло обыкновенным темпом, не обещая дальнейших сюрпризов. Глянуть со стороны – свадьба как свадьба, ничего особенного. Оставалось только расслабиться и ждать её окончания, не обделяя себя выпивкой и закусками. Что Чуб и сделал за неимением лучшего.

Он пил и ел, и даже полумашинально отвечал на какие-то вопросы односложными «да», «нет», «угу», «мнэ», «ёпрст», «тю», «хмыкх» и всяко-разно в подобном духе. А сам отвлёкся сознанием, упёршись темноструйным взглядом в ствол старой вишни. Вспоминал, как в детстве метал в это дерево большой кухонный нож с наборной рукояткой из цветной пластмассы, воображая себя то индейцем, то ковбоем, то разведчиком в тылу врага, то охотником на инопланетных чудовищ, то ещё невесть кем. Покалеченная вишня плакала густыми тягучими слезами, которые впитывали солнечный свет, делаясь сначала янтарными, затем – золотисто-коричневатыми, и постепенно застывали. Через время Чуб собирал в банку из-под майонеза полуотвердевшие вишнёвые слёзы, заливал их кипятком – в итоге получался клей. Хотя на хрена ему был нужен этот клей? Теперь и не вспомнить. Скорее всего, просто для забавы. Майонезная банка с её бесполезным содержимым могла затем полгода покрываться пылью на полке в кладовой, пока мать не убеждалась, что Чуб о ней позабыл. После того изделию из вишнёвых слёз была прямая дорога на помойку.

Упомянутое воспоминание повлекло за собой другие эпизоды из детства, связанные с родным двором, с матерью и отцом, с каждым деревом и кустом, с домашними питомцами, собаками и кошками, которые давно издохли, с поросятами и курами, коих выкармливали, холили и лелеяли, а затем благополучно схарчили всем семейством, с играми, мечтами и фантазиями, рождавшимися там и сям в разных углах двора… Ерунда, конечно, а всё же ничего, занимательно. По старой памяти, что по грамоте, можно кататься более-менее гладко и безболезненно.

***

По мере того как вечер угасал, постепенно затухали и гости. Но упорно не желал униматься батя, каждому поочередно рассказывавший застарелую историю о том, что когда он служил в Ростовской области, случилось ему ехать в одной электричке с пьяным дядькой. Дядька направлялся к родичам на свадьбу и вёз в мешке живую свинью: сначала он сидел на лавке, потом прилёг на неё, а когда вагон качнуло – и вовсе свалился на мешок со свиньёй. Та с перепугу ужасно завизжала, а люди не поняли, что за крики, в панике сорвали стоп-кран и повыметались из вагона. Когда пассажиры разобрались, что к чему, и вернулись на прежние места, то увидели дядьку, спавшего в обнимку со свиньёй… Ничего смешного в этой истории не было, Чуб сколько жил, столько и слышал её от бати. Но старый пенёк отчего-то каждый раз, когда её рассказывал, жутко хохотал…

И ещё стойко держалась одна дряхлая бабулька с сырыми глазами и собранными в тяжёлый узел седыми волосами – дальняя родственница по материнской линии, явившаяся на свадьбу с белой болонкой на верёвочном поводке. Согбенная, будто весь мир давил ей на плечи своей трудновыносимой тяжестью, она с одержимым настырством расхаживала вдоль стола и выгребала в огромный целлофановый куль из тарелок у всех зазевавшихся недоеденные куски мяса и недообглоданные кости. И, не меняя терпеливого, как у дрессированного животного, выражения лица, остроголосо приговаривала в безумолчной манере:

– А это собачке будет еда, усё равно ведь выкидать заздря нехорошо, в природе никаковские вещи не должны оставаться без применения, особливо пищевые продукты, которым ещё не вышел срок годности для пропитания братьям нашим меньшим, они, животинки, существа безответственные, а тоже пищеварительну потребность имеют, да и не безобразят зряшно, отчего ж об них забывать, это нехорошо, не надобно забывать и в счастье, и в горести, как говорится, беда – бедой, а еда – едой, жить каждому охота в сытости, и собачке, и кошечке, и хомячку, и попугайчику, и любой козявке, хоть усе они существуют без высших образованиев, а не евши даже блоха долго не пропрыгает, вот я этот кусочек возьму, раз он вам не нужный, пусть моей собачке будет еда, она любит мясцо и косточки, даром что скотинка бессловесная, а тоже соображение имеет не хуже нашего, они, животные, усе одинакие касаемо пищевой потребности, да и как же иначе, ведь они тоже сообразны господу и его промышлением созданные, как и мы, грешные, и тоже сытости желают, что с них взять-то…

Болонка, жалобно взвизгивая, уже почти волоком тащилась вслед за престарелой добытчицей, поскольку нетрезво державшиеся на ногах танцующие пары то и дело наступали ей на лапы. Однако бабулька не обращала на это внимания. Невесть какая норма костей и прочих объедков представлялась ей удовлетворительной на текущий вечер, но своего занятия она не оставляла до самого конца свадьбы.

Случился момент, когда сидевший напротив молодожёнов троюродный брат мужа материной сестры поднял голову со скатерти и, понаблюдав за шнырявшей бабкой, обратился к Чубу:

– Правильно, между прочим, делает старуха. Мясо лучше иметь в объедках, чем в собачатине.

– В каком смысле? – не понял Чуб, чувствуя, как его нутро наполняется несообразным случаю беспокойством. – На что намекаешь?

– А на то, шо нынче у нас на базаре половину собачатины вместо нормального мяса продают.

– Не может быть, – встрял сидевший рядом батя. – Его же проверять должны.

– Значит, подмазывают тех, кто проверяет. Я знаю, потому как сам недавно по заказу цыгана Яшки добыл со своей двустволкой пятерых бродячих кобелей. Он мне полцены за них даёт, а потом дешевше других на базаре торгует.

– Так я же… – отец, икнув, схватился за живот. – Я же у Яшки вот это мясо и покупал… Вдвое, говоришь, меньше даёт? Сколько же, если конкретно?

– Так… позавчера рассчитывались по сто девяносто рубчиков за килограмм.

– Точно… – язык у бати уже заметно заплетался и слова давались ему с трудом. Однако он пересилил себя для последнего возмущения:

– Я у него по двести восемьдесят брал. Ещё радовался, что повезло на такую дешевизну нарваться!

– Ничего, – успокоил сосед. – Собачачье мясо – это не самое страшное, что можно представить. Оно даже считается полезным от некоторых болезней.

Но батя уже не слушал соседа. Зажав ладонью рот, он с полуостекленевшими глазами побежал в огород стравливать неудовлетворительную пищу из желудка.

…Чуб и притихшая Машка успели выпить по три рюмки к тому моменту, когда отец вернулся с мокрой лицевой частью и растолкал вновь захрапевшего на скатерти дальнего родственника:

– Слышь, ты… это… насчёт мяса, что оно от Яшки, собачье – никому только не рассказывай, ладно? Чтобы меня не припозорили по всей станице.

Однако родственник непонимающим тусклым взглядом посмотрел куда-то далеко сквозь него, как бы пытаясь угадать ближайшие сны, которые посетят всех присутствующих после свадьбы, – и ничего не сказал. Лишь выдал несколько бессмысленно-жизнерадостных фистул полуоткрытым ртом. А потом, безадресно оскалившись, уронил голову в хмельное забытьё.

Кто-то выключил магнитофон, и до Чуба внезапно донёсся разговор женщин, которые, отойдя недалеко в сторонку, пускали в воздух клубы сигаретного дыма и точили лясы, обсуждая свои задушевные проблемы. Говорили они громко, приноровившись перекрикивать музыку (видно, по причине помноженной на алкоголь увлечённости бабьим трёпом не приняли во внимание наставшую тишину), так что слышно было хорошо:

– Мне сначала не нравилось, когда муж хихикал во время секса. Один раз даже попросила его не делать так больше, но он сказал, что смеётся не надо мной, а просто вспомнил забавный случай, который был у него в постели с другой бабой… Я обиделась, а он каждый раз продолжал хихикать, как дурак. Но потом я вспомнила, что у меня тоже раньше был один чудик – тот вообще в постели рассказывал стихи. А другой… он ближе к концу ухитрялся так вспотеть, что с него лился пот ручьями – само собой, прямо на меня. И с кончика носа свисала капелька пота, а лицо было такое серьёзное, бровки домиком, и ещё эти ахи-вздохи. Умора… Был ещё один – он молчал, как партизан, почти до самого конца, а потом издавал такой хрип, словно вот-вот задохнётся, аж страшно становилось…

– А муж твой что же – по сей день продолжает хихикать?

– Продолжает. Но ничего, я привыкла, мне это уже давно не мешает.

– Да, мужики – они смешные. В молодости один мой парень очень громко орал, когда кончал, примерно так: «А-а-а! А-а-а-а-а!» А после того как кончит, делал так: «Фр-р-р». И глаза у него становились мокрыми. Я еле сдерживалась, чтобы не засмеяться… Но это ещё что, вот подруга мне рассказывала, что у неё любовник в этот момент обязательно кричит: «О боже!» Хотя муж у неё тоже подарочек ещё тот. Мы с ним как-то раз переспали ради интереса – ну, бабоньки, скажу я вам, рехнуться можно с таким супружником! Его скрючило, когда он кончал, ноги свело судорогой, на губах – пена, бр-р-р! Я уже хотела вызывать «скорую», жутко перепугалась, но, слава богу, его отпустило. И как подруга только живёт с этим припадочным, диву даюсь.

– А я встречалась с одним военным – он во время секса закатывал глаза и высовывал язык почти до самого подбородка. То-то была картинка, оборжаться! А мой нынешний в процессе так старается, что своими движениями постепенно подталкивает меня, и я начинаю биться головой об спинку кровати. Это очень отвлекает. Уж я специально пыталась начинать пониже – он всё равно допихивает меня до спинки! Вечно хожу с шишками на голове.

– В последнее время мужики какие-то неуклюжие. Лично я терпеть не могу, когда мой Юрик во время минета хватает меня за волосы и начинает засаживать со всей дури, как будто это не рот, а бездонная прорва. Верите, несколько раз чуть не блеванула. Да хоть бы догадался подстричь свои заросли, а то ведь щекочутся и чихать охота!

– Так ты ему скажи – он, поди, и не догадывается, что тебе мешает его волосня.

– Нет, рано говорить. Он обещался заслать сватов. Так что повременю пока. Вот если посватается – тогда другое дело: можно будет и обсказаться по всем пунктам. А то ведь меня в постели многое не устраивает. Например частая смена поз напрягает, прямо чувствую себя резиновой куклой. Я же не акробатка, чтобы трахаться с ногами, закинутыми за уши! А ему, видать, нравится чувствовать себя суперским любовникам: то так меня поставит, то эдак перевернёт, то разэдак узлом закрутит. Один раз решил порезвиться, стоя в душе – типа как в кино. И получилась чистая комедия: мы поскользнулись, зацепились за занавеску, упали бошками на кафель, да ещё сверху нас огрело шкафчиком и железной палкой, на которой эта самая занавеска висела. Романтика, едрит-раскудрит! Ладно уж, ничего, я помолчу пока что. Своё получу потом.

– Меня тоже многое не устраивает Я вообще, когда шворюсь со своим боровом, обычно стараюсь представить кого-нибудь другого, покрасивше наружностью, чтобы достигнуть удовольствия. А куда деваться? Надо ведь как-то выкручиваться, ничего не поделаешь.

– Как это ничего не поделаешь? Полюбовника заведи.

– Легко сказать.

– Ха! Легко сказать – легко и сделать. У меня знаешь, сколько мужиков перебывало в постели? Да не меньше сотни. Они ж как дети: стоит только конфеткой сладенькой поманить – толпой прибегут.

– Это точно. У меня тоже никогда с этим не было проблем. Всяких мужчинок навидалась. Один меня чуть не придушил, когда мы занимались сексом – по нечаянности ка-а-ак обнял в самый ответственный момент, уж я подумала: смертушка моя пришла. А когда всё закончилась, он спрашивает: «Ну что, тебе было хорошо?». Больше я с ним не встречалась, ну его в баню, изверга… Ещё один мне всё время уши грыз. Больно, зар-р-раза! Но терпела, поскольку умел, подлец, доставить удовольствие. И ещё был дурик, который очень смешно стонал во время оргазма: этак жа-а-алобно, словно кто-то душит старушку, а она попискивает из последних сил. Я и не сдерживалась – смеялась. Он, между прочим, никогда не снимал носки, просто наотрез отказывался. Говорил, что ему неуютно чувствовать себя совершенно голым… А недавно отхватила я молоденького парнишку с огромным хреном. С ним было супер, пока он не захотел поиметь меня сзади. Ну, я ему дала, но потом до-о-олго ходила враскорячку… Нет, ну это ещё ладно, а вот один раз я крупно обломалась. Жила с мужиком душа в душу полгода. До тех пор, пока он, изрядно выпивши на дне рожденья у моей сестры, не высказал свою заветную мечту: чтоб я ему нахезала на грудь. По-большому, представляете? Вот так-то.

– Ой, девочки, я лет до двадцати во время секса плакала! Ничего не могла с собой поделать, прямо обливалась слезами от удовольствия. Парни пугались и начинали выяснять, что случилось, не больно ли мне и всякое такое. Сбегали все от меня, пока я не научилась сдерживать слёзы. А потом был у меня парень смешной. Он в постели мог подолгу со мной кувыркаться, дольше всех остальных кавалеров. Но когда чувствовал, что устал, говорил: «Всё, Тузик сдох, извини!»

– А у меня проблема: я со своим бывшим испробовала все виды секса в каких угодно позах и в любых местах, какие только можно придумать: в постели, в ванной, на подоконнике, на траве, в машине, в кино, в гостях, на лавочке в парке – ничего запретного для нас не существовало. В общем, прелесть! А вышла замуж, и как отрезало: не могу вести себя раскованно, хоть убей. Мечтаю о бурной ночи, иногда прямо дрожь пробирает, а как до дела доходит – лежу, словно бревно. Что ж это такое, а?

…На этих словах Чуб перестал слышать бабий разговор, поскольку на другом конце стола – по правую руку от него – сразу несколько голосов, мужских и женских, затянули в залихватском наклонении:

Гей, наливайте повнії чари,

Щоб через вінця лилося,

Щоб наша доля нас не цуралась,

Щоб краще в світі жилося.

Щоб наша доля нас не цуралась,

Щоб краще в світі жило-о-ося!

К хору присоединялись новые голоса, и он быстро набирал силу. Гости сидели, открывая рты и раскачиваясь из стороны в сторону. Эти движения были мерными и слаженными, как у гребцов в многовёсельной лодке; все очень старались, словно ощущали свою вину в том, что из-за обилия выпитого не могли ходить вдоль песни, подчёркивая важные моменты яркими танцевальными движениями.

Сразу с нескольких сторон донёсся растерянный брёх окрестных собак, не способных понять густого человеческого веселья. Но людям это было всё равно, они не собирались обращать внимание на скудомозглых животных.