Текст книги "Невесты общего пользования"

Белобрысый с длинноволосым нестройно захохотали хоровым образом.

– Погляди на своего защитничка, – сказал Машке белобрысый. – Разве это человек? Не человек, а мокрая курица. Такого только ленивый не отмудохает. Неправильного ты себе выбрала мужика, ох неправильного.

– Ничего, ща мы тебе вставим ума через передние и задние ворота, – добавил длинноволосый. – Научим выбирать правильных мужиков, хы-хы-хы!

Чуб внимательно прислушивался к звукам их мерзостных голосов и удивлялся сам себе: отчего это он лежит и не возражает против творящегося рядом несправедливого хамства? Правда, безрезультатным телом он являлся только для стороннего взгляда. Внутри же у Чуба сшибались полушария и атмосферы; от ужаса происходящего его мозг застыл почти до нуля градусов, а от одновременного возмущения едва не закипал на месте, чтобы испарить горькие предположения о близком будущем.

Нет, двигаться Чубу совершенно не хотелось. Словно земля наглухо примагнитила его к своему громадному телу и не собиралась никуда отпускать. Более того, гораздо приятней казалось предположить, что происходившие подле него события, все эти постепенно склеивавшиеся лоскуты неудобоваримой действительности, на самом деле являлись остатками сна – такого, после которого просыпаешься с больной головой и хочется только опохмелиться и ничего более.

Но неправда собственных трусливо-беспомощных мыслей была очевидной. Не давала о ней забыть и кровь, которая натекла из разбитого носа на щёки, залипнув и стянувшись в твёрдую корочку.

Чуб, с вялой необязательностью пошарив обеими руками вокруг себя, правой осторожно нащупал на покрывале нечто гладкое, округлое по бокам. Он догадался: это – литровая банка маринованных огурцов. Утром они с Машкой не стали её открывать, решив оставить на потом – чтобы имелась закуска, когда они станут допивать самогон. И, к счастью, она не была разбита.

Безо всяких мыслей, подчиняясь чисто животному инстинкту, он схватил эту банку. Поднявшись, молча подскочил к успевшему лишь повернуть к нему лицо белобрысому – и изо всех сил врезал тому по темени. Банка разлетелась в разные стороны сверкающими брызгами стекла и маринада. А белобрысый, коротко гыкнув и дёрнув головой назад, рухнул навзничь.

– Ах ты, козлина поганый… – не совсем уверенно подался ему навстречу длинноволосый. – Ну держись, ща я тебе покажу, мля…

– Убью, – страшным птичьим шёпотом высвистал Чуб.

И всем своим весом, помноженным на незнакомое ему доселе пещерное бешенство, наскочил на противника. Тот полетел спиной в воду – вместе с оседлавшим его сверху Чубом, который обеими руками уже намертво вцепился в его патлы. Длинноволосый хотел что-то сказать, но его распахнувшийся рот стремительно погрузился в воду. Тело противника забилось, как беспомощная рыба, затрепыхало руками и ногами, пытаясь извернуться, вырваться, выбраться наверх, к воздуху, но – бесполезно: Чуб держал гада, извивавшегося и булькавшего, притискивал его головой ко дну. И только через полминуты, а может, и позже, встал с него, одним рывком за волосы выдернул на берег – и, положив на спину, быстро уселся сверху. Помедлил мгновение, переводя дыхание, а затем принялся остервенело и безостановочно бить вражину по морде обеими руками. Даже кулакам стало больно. Свирепая мстительная сила клокотала у него в груди. Слова дрожали в горле, колошматились друг о дружку, разлетаясь на куски, и лишь в таком неполноразмерном виде иногда выскакивали наружу – громкие, непонятные и не связанные между собой ни единой осмысленной загогулиной.

Длинноволосый извивался под Чубом, делал безуспешные рывки, скручиваясь то в один, то в другой бок. Он непрерывно выхаркивал воду пополам с какой-то мутной кашей, похожей на блевотину, надрывно кашлял и клокотал горлом, а Чуб с автоматической заведённостью бил его и бил, и бил, и бил. Пока не подскочила перепуганная Мария:

– Не надо, Коленька, хватит, ты ж его совсем убьёшь!

– А ничего стр-р-рашного! Пускай убью! И не жалко! – гаркнул он разбитыми губами, продолжая кипеть разумом в запале полубезумия. – Пускай сдохнет, тварь! Сип ему в кадык! Без него на свете лучше станет! Без таких, как он! Лучше станет! Пускай! Сдохнет!

– Пожалуйста, миленький, тебя же посадят, брось его. Нам надо скорее уходить с этого места!

И Чуб наконец поднатужился воротиться к трезвой реальности. Не то чтобы сразу всем существом, но хотя бы зрительной способностью.

Он оторвался от своей едва дышавшей жертвы. Оглянулся, судорожно глотая горячий воздух. И увидел: белобрысый, пошатываясь, спотыкаясь и хватаясь руками за деревья, чтобы не упасть, медленно уходит.

Матерным образом нарушая правила русского языка, Чуб метнулся вдогонку. С разбега ударил обессилевшего обидчика носком туфли по копчику. Тот издал короткий умоляющий вопль, падая на четвереньки, но по ходу падения Чуб – с криком: «Всыплю тебе ума в задние ворота!» – ещё раз достал его ударом по копчику; а потом, забежав вперёд, с восторженно-мстительным чувством врезал супостату ногой по лицу. Правда, не в полную силу – чтобы, в самом деле, не убить.

В этот нечаянный момент Чуба сзади с неожиданной силой обхватила Мария, стараясь прижать его руки к туловищу.

– Хватит, Коленька, бога ради, – торопливо приговаривала она сырым от близких слёз голосом. – Что, если тут полиция объявится?

– Не объявится! – прокричал он прерывисто. – Откуда ей здесь взяться? Неоткуда! Ты и сама знаешь!

– Всё равно хватит тебе, не то изозлишься до беды. Пошли домой скорее. Ты уже их достаточно проучил. Ну пожа-а-алуйста, Ко-о-оленька!

– Ладно-ладно, всё! – высвободившись из объятий Машки, Чуб сделал красными после драки руками неопределённо-примирительный жест в воздухе. После чего замер на месте, болезненно щурясь, как это делают вампиры в кино при избытке солнечного света. Грудь его вздымалась с притугой и непроизвольным глухим звуком: «кхы-кхы, кхы-кхы, кхы-кхы, кхы-кхы, кхы-кхы…» – будто Чуб тщился выхаркнуть из нутра облипчивй чужегадостный страх, полностью сосредоточившись ощущениями на этом действии.

И Мария снова прильнула к нему (дополнительно – хотя, разумеется, без умысла – затруднив его дыхание); застыла рядом с выжидающим видом. Ей было жутко, потому что она заглядывала Чубу в глаза и не видела своего отражения в его мыслях.

Несколько секунд они стояли в таком неопределённом образе, обнявшиеся и неподвижные. Словно на короткое время превратились в единое существо противоестественного вида, с двумя головами и четырьмя парами верхних и нижних конечностей. Наверное, так может выглядеть непропорциональное доисторическое чудовище, застигнутое врасплох оледенением и теперь сохраняющееся для потомков среди глубоких просторов вечной мерзлоты.

Затем Машка решительно помотала головой, выбрасывая из мыслей всю мерзость неслучившегося. К её вспотевшему лицу прилипли тонкие пряди волос – и она несколько раз быстро провела пальцами по лбу и вискам, устраняя неудобство. После чего принялась собирать свои вещи, разбросанные по берегу. А Чуб отражёнными движениями (только медленнее и не пальцами, а ладонями) отёр пот со лба и, украдкой пошарив взглядом по земле, шагнул в сторону, подобрал увесистый булыжник – и, размахнувшись, швырнул его вдогонку пытавшемуся уползти, неуклюже подгребая одной рукой, белобрысому хулигану. Камень угодил вражине в левый бок чуть пониже лопатки. Белобрысый, издав громкий икающий звук, зарылся носом в траву, перемешанную с прошлогодними сучьями, окурками, рыбьей чешуёй, фантиками от конфет, обёртками от жевательной резинки и тому подобным мусором. А затем снова пополз прочь, но уже совсем медленно и обречённо, при этом тихо-тихо поскуливая, точно незаслуженно покалеченная собака, выборматывая обрывки жалобных слов и роняя влажные звуки прощания с безболезненной действительностью… Вскоре он достиг зарослей крапивы и болиголова – и, не сворачивая, двинулся сквозь них.

Ещё некоторое время Чуб провожал наказанного агрессора справедливым взглядом. После чего, так и не дождавшись его окончательного исчезновения, развернулся и пошёл по направлению к берегу реки – туда, где суетилась Машка.

– Га-а-ад, га-а-ад! – хрипло прокричала сойка у него за спиной.

Ждать от хулиганов было больше нечего, это стало бы понятно даже случайному человеку при первом взгляде на них.

По всему телу Чуба быстро разливалась усталость, однако нервное смятение продолжало висеть на высоком градусе; казалось, вот-вот вспыхнет воздух, насыщенный нездоровым электричеством. «Не так всё, неправильно, – кулдыхались в голове отрывочные соображения. – Эти двое ведь запросто могли меня убить. Да и я ведь мог в запале их поубивать – хорошо, что Машка вовремя остановила. С другой стороны, кому суждено за тыном окоченеть, того до поры обухом не пришибёшь».

Чуб ощущал себя так, словно несколько минут назад – в слабый момент отдыха или, наоборот, среди драчливого возбуждения и взмахов кулаками – его крепко лягнула невидимо подкравшаяся лошадь. Правда, на самом деле в прошедшие годы своей жизни он видел лошадей только издали; его никогда не лягали, и Чубу неоткуда было представлять, какие полагается испытывать ощущения в подобных случаях. Досада распирала его наподобие отрыжки, иногда вырываясь наружу в виде отрывистых непотребных словосочетаний.

Пока испуганная супруга в лихорадочном темпе закидывала в большую дерматиновую сумку нехитрые пожитки, Чуб взял с покрывала свою изрядно испачканную рубашку. Просунув руки в короткие рукава, застегнулся на все пуговицы; но заправлять рубашку в брюки не стал, лишь провёл по ней ладонями, отряхивая от налипших травинок и веточек. Затем подобрал оставленную хулиганами в траве бутылку. Несколькими символическими движениями – как бы смахивая пыль – похлюстал рукавом по её зелёным бокам; секунду-другую подержал перед собой, уважительно взвешивая на ладони. И, добычливо раздув ноздри, издал горлом остаточный усталый клёкот:

– Гляди, Машка, они, оказывается, портвейн собирались пить. Алкаши. А ничего, что на нас напали. Зато портвешок через это не успели оприходовать. Теперь у нас прибавилось выпивки. Нормально.

– Да ну тебя, – отмахнулась она. – Тоже мне, радость нашёл.

– Э-э, не скажи. Всё равно приятно. Трофей!

Видя, что жена нервничает, поэтому собеседницы из неё не получится, он приблизился к длинноволосому, который уже успел перевернуться на бок и теперь беззвучно плакал: слёзы появлялись из едва различимых щёлочек заплывших глаз и, смешиваясь с кровью, розовеющими каплями стекали по его неузнаваемо багровым щекам и носу.

– Только не бей его больше, – предупредила Мария.

– Да не бойся, не буду, – успокоил её Чуб. И – неожиданно для самого себя – рассмеялся пугающим нутряным смехом вынырнувшего из загробного мира животного.

Впрочем, смеялся он недолго. Вернувшись в тишину, Чуб постоял ещё немного над поверженным противником. Затем презрительно плюнул тому в лицо и отошёл к берегу реки, по ходу движения задумчиво глядя то по сторонам, то на небо, а то и просто внутрь себя за неимением лучшего. Лишь на воду глядеть не решился из-за негаданной боязни, что вода его запомнит, а он её – нет.

– Куда ты? – послышался из-за спины голос жены.

– Да так, – смутился Чуб.

– Может, в туалет хочешь? Тогда не стесняйся, делай прямо здесь что надо. Мы ж одни, Коленька.

– Нет-нет, я просто так, без дела.

Сказав эти слова, он направился в обратную сторону, к месту своего испорченного отдыха.

Машка, дождавшись мужа, погладила его по плечу.

Чуб подмигнул ей. Снова плюнул в лицо длинноволосому. После чего поднял пластмассовое ведёрко, по-прежнему на треть наполненное водой с плававшими в ней рыбёшками:

– Видишь, как хорошо: даже рыбу твою не расплескали. Так что же – всё-таки понесём её домой, как ты хотела?

– Конечно, бери ведро, миленький, – кивнула супруга. – И – давай-ка, идём побыстрее отсюда.

– Надо бы у этого мудака ещё карманы вывернуть: если есть какие деньги, то все забрать, – уже почти без зла в голосе пробурчал он, хотя обида всё ещё свербела занозой в груди. – Чтобы знал, падлючья душа, как на смирных людей нападать.

– Не надо, – Машка выпрямилась с собранной сумкой в руке и, подойдя, приобняла его другой рукой за плечи. – Идём-идём, нам здесь больше нечего делать.

Потом (вероятно, желая усилить свои слова посредством действия) поставила сумку наземь, положила ладони на щёки и уши Чуба и, крепко сдавив их – будто желая выдавить из мужа излишки атмосферы, – коротко приникла к нему в испуганном поцелуе.

Машка оказалось угадливой. Тепло её губ подействовало проще любых слов; и Чуб наконец покорно стронулся с неприятной точки: напряжение его внутреннего пространства стало ослабевать. Хотя до нулевой отметки настроения ему, конечно, было ещё далеко…

***

Каждый по-своему удивляясь неожиданностям жизни, Чуб и Мария направлялись прочь от места не получившегося отдыха. Мимо дикорослых кустов и деревьев, равнодушно лохматившихся сочной зеленью. Мимо выдолбленных дождями неглубоких оврагов, густо курчавившихся бурьянистой растительностью на пологих бровках. Мимо оставленных рыбаками и купальщиками тёмных кострищ с разбросанными по краям пустыми бутылками, консервными банками и ошмётками бумажно-целлофанового мусора.

Впереди них размеренной поступью двигались две тени; а Чуб и Мария как бы пытались догнать свои бесплотные наземные отображения, хотя и не особенно торопились. А из-под их ног при каждом шаге порскали врассыпную ящерицы, кузнечики и разная насекомая мелюзга, опасавшаяся за свои слабозаметные жизни.

Воздух был подёрнут мутной дрожью высокой жары и казался Чубу пустым и недостаточным для наполнения лёгких, отчего дышать хотелось чаще. Однако он сдерживал себя, поскольку понимал: это ему только воображается умственным образом из-за нервов, а на самом деле гуща атмосферы осталась такой же, какой была всегда. «Не конец света ведь: вон, солнце с неба пока ещё никуда не собирается пропадать, – нашёл он в себе настроение пошутить внутренним голосом. – А если что, то и чертям в зубы я тоже не побоялся бы надавать…» И – уже вслух – сжато рассмеялся своей беззвучной шутке, чем немного испугал и озадачил Машку. Впрочем, лишних вопросов она задавать не стала. Ей пока хватало и собственных мыслей. Машка смотрела по сторонам и параллельным взглядом всё никак не могла оторваться от прошлого, наблюдая сохранившуюся в памяти бестолковую драку мужа с хулиганами. И драка отражалась в Машке, отбрасывая по углам её сознания непередаваемо извращённые отблески. Слава богу, Чуб этого не замечал, а то ещё неизвестно, как бы он отреагировал на подобное.

В станице прохожие опасливо оглядывались на них, точно они были заразными больными с ненормальными выражениями лиц. «А вообще, наверное, у меня сейчас выражение и вправду отличается от обыкновенного», – подумал Чуб. И снова рассмеялся, на этот раз долговременно, от души, поскольку люди, попадавшиеся навстречу, казались ему до того пустыми, что он невольно радовался отсутствию ветра, который с первым же пустячным порывом мог бы унести всех в небо, как воздушные шары. Кому это надо? Никому. Хотя, конечно, ради забавы посмотреть было бы интересно.

Так Чуб с Марией и шагали вдвоём, держась друг за дружку. И мутная вода близких и далёких смыслов переливалась внутри них, медленно струилась во все стороны, перемешиваясь и вновь расслаиваясь, однако нигде как следует не проясняясь. Ещё несколько минут назад Чубу было плохо, а теперь, наоборот, стало хорошо и продолжало делаться всё лучше. От избытка чувств он показывал язык пробегавшим мимо собакам и то и дело вновь принимался смеяться (Машка к этому скоро привыкла, оттого перестала пугаться и тоже иногда улыбалась, глядя на него); он говорил разные торжественные слова (наподобие: «Кто как может, а мы как изволим. Вот так-то!» или: «На чужой каравай губ не раздувай, ёкэлэмэнэ!») и весело плевал то на собственную тень, то на порскавших врассыпную из-под его ног ящериц, кузнечиков и прочую насекомую мелюзгу, а то и просто наугад в небо.

***

Домой они явились как раз когда приближалось обеденное время.

Машка направилась на кухню и засуетилась готовить рыбу. Тотчас за ней следом шмыгнул дворовый кот Пистон. И принялся наматывать километры вокруг ведра, угадывая, как бы своровать рыбёшку-другую. Котяре, как положено, доставались скудные внутренности, но от ведра его безжалостно отпихивали.

Чуб умылся. Несколько минут разглядывал в зеркале синяки и ссадины на своём лице. Странно, откуда их взялось такое непомерное количество: ведь всего один удар получил – разве только злодеи успели ещё подлым образом попинать его от души, пока он лежал на берегу без сознания. Однако неразрешимых загадок никто не любит, и Чуб не составлял исключения – потому он плюнул на вопрос без ответа, снял с крючка вафельное полотенце, промокнул перед зеркальным отражением свой болезненный оригинал и, выйдя на порог, закурил. А потом стал шататься по двору в ожидании обеда.

Вскоре к Чубу тихим домашним шагом подрулил батя – и, подозрительно оглядев его подпорченную внешность, поинтересовался:

– С носом-то что тебе сделали? Даже не могу угадать, кулаком приложились или чоботом. Нарвался, да?

– Та вроде как нарвался. Не по своей вине, конечно. По случайности.

– Сколько их было?

– Целая толпа, некогда было считать, – прихвастнул Чуб. – Может, пять человек. А может, и все восемь.

– И что? Накостыляли тебе?

– Фиг там. Я им задал звону по первое число.

Отец, разочарованно крякнув, помолчал немного. Потом поскрёб ногтями шею и неуверенно предположил:

– Языком молоть – не дрова колоть. Если их была целая толпа – значит, брешешь, что навешал. Они бы скорее из тебя всю дурь вышибли, чем ты б им навешал.

– Нет, это я из них дурь вышиб.

– Вот я и говорю, что брехать – не цепом махать: сбрехнул да и отдохнул. Тоже мне, богатырь рукопашного боя.

– Да ты у Машки спроси, если не веришь. Она-то рядом была, всё видела. Я, между прочим, ещё и трофей у них отобрал.

– Какой такой трофей? – обеспокоился неопределённостью отец (от беспокойства он коротко почесал сначала правый бок, а потом – левый) и добавил требовательности в голос:

– Ты, титька тараканья, брось мне в эти загадости играться, я же не ровесник тебе, чтобы мучиться удивлением. Небось мелочишку отобрал у каких-нибудь пацанят недорослых, да и вздулся, как дождевой пузырь.

– Во-первых, не у пацанят недорослых. А, во-вторых, совсем не мелочишку.

– А что же тогда?

– Потерпи малость, батя, за обедом предъявлю.

На это старый перчуган обиделся. Тем более ещё не до конца зажило в его голове разочарование после утреннего бегства сына с невесткой на самостоятельную рыбалку. Но когда сели обедать и Чуб поставил на стол «Портвейн», это слегка оживило родителя, и он перестал делать вытянутое от огорчения лицо. Даже высказал слова одобрения:

– Болтуна видать по слову, а рыбака – по улову. Даром что неказистая рыбёха, зато её вдосталь, а русский аппетит ничему не претит.

– Так ото ж, – подтвердил Чуб.

Машка нажарила пять сковородок окуньков и плотвичек. Рыба, несмотря на скромные размеры, действительно оказалась вкусной, и все ели её с удовольствием. «Жаль, что у человека всего один рот, – подумалось Чубу. – Если бы оказалось два рта, то можно было бы получать от еды и выпивки вдвое большее удовольствие. А ещё каждый научился бы петь дуэтом без участия посторонних. Да и бабам наверняка понравилось бы целоваться – четырьмя-то губами вместо двух. Всё-таки беззатейно природа устроила человеческий организм. Я на её месте придумал бы что-нибудь этакое. Например, на конце каждого пальца вместо ногтя вырастил бы по глазу. А что, забавно!» И он стал представлять разные объекты, внутрь которых стал бы засовывать пальцы, дабы разглядеть их внутреннее устройство: начать можно с самого себя, а закончить неплохо бы какими-нибудь малознакомыми женщинами…

Ещё взгляд Чуба то и дело натыкался на солонку, подле которой чьей-то неаккуратной рукой была просыпана соль, и в его голове то и дело всплывала знакомая примета, под разными углами обрастая сопутствующими досадливыми соображениями: «Просыпанная соль – это к ссоре… С батей, что ли, опять поскубёмся? Больше-то не с кем, если только незваных гостей не принесут черти…». И далее – по замкнутому маршруту, похожему на скомканную петлю; с беспорядочными взбрыками и култыханиями, но безостановочно – катились, настилаясь друг на друга, опасения: «Вот ведь гадство какое, только ссор и скандальностей мне сейчас не хватало! И с кем же это может быть у меня, интересно, если не с батей? Да ну, один бес – ничего хорошего! Будет мне покой или нет, в конце концов? И без того на речке все нервы растрепал, куда уж далее…»

Впрочем, к большому удовлетворению Чуба, неблагоприятная примета не оправдала себя. Лишь один раз его сердце ёкнуло и выжидающе сжалось – когда с улицы кто-то постучал настойчивыми пальцами в оконное стекло. Но тревога оказалась обманной, поскольку за перекрестием оконного переплёта выяснилась соседка: она как раз соли-то и хотела позычить, чтобы не идти в магазин до завтра… Ей дали, и она спокойно удалилась варить борщ для своей семейной потребности.

Дальнейший обед двигался заурядным порядком между обменом мнениями обо всём понемногу, частым звяканьем ложек о тарелки, посёрбыванием, вздохами и приглушёнными жевательными звуками.

Отец, правда, оставался в своём характере, оттого не мог удержаться от поиска недостатков и воспоминаний о своей недавней обиде.

– Рыба-то, по какому стандарту ни примеряйся, натурально микроскопического размера, – дудел он распаренным горлом. – Такую ловить трудно, если желаешь сохранить уважение к самому себе. А всё потому что без родительского участия пошли на рыболовлю. Вот если б отправились со мною вместе – совсем инакое дело получилось бы: со мной-то наверняка наловили бы экземпляров покрупнее. Ну что же, каков промысел, такова и добыча. Тюлька сиротская, один запах. Да-а-а уж… Вообще, правду сказать, сейчас рыболовство пошло скудное, не то что в прежнее время.

– Ну да, ясное дело, тебе всё в прежнее время было лучше: и водка слаще, и рыбьё в реке гуще, – покривился Чуб в несогласной усмешке.

Родитель воспринял подначку всерьёз:

– А и было лучше! Так и пёрла рыба на крючок, только поспевай снимать. Я – знаешь, каких тут экземпляров лавливал безо всякого утруждения? Один раз, между прочим, вытянул во-о-от такую щучищу!

На последнем слове он сформулировал руками жест, который при инаком взгляде мог бы показаться малоприличным, а для чужих людей и вовсе оскорбительным.

– Ага, – пырхнул Чуб горячей ухой в ложку. – Тебя послушать, батя, так ты чуть ли не китов голыми руками лавливал в нашей речухе-Кочетухе. А если по правде, то хвастовство выдумываешь, как дитё малое. И чего выдумывать забобоны? Тоже мне, доблесть.

– Не хочешь верить – и не надо, – обиженно оскалился отец. – Я тебя за волосы тащить к правде не собираюсь. Лови свою микроскопическую рыбёху и оставайся довольный развлечением. Ишь, гусь крапчатый! Самостоя-а-ательный, вишь ты… Мелюзги наловил – и светится, как из яичка вылупился: горди-и-ится! Ну и гордись на здоровье, мне-то что. Мне без разницы, я успел пожить и нормальной рыбы всласть навидаться.

– Я тоже много чего успел навидаться. Во сне да в фантазиях.

– Другого ты навидался в своих фантазиях.

– Интересно, о каких таких материях твоё подозрение? Чего я навидался? Ну-ка, обскажи подробнее.

– Сам знаешь, о каких материях, нечего тут обсказывать.

– Может, знаю, а может, и не знаю. О каких же?

– А о таких, которые не годится обозначать в родственном обществе при женщинах. Ты чего это расфордыбачился? Нашёл кому экзамен устраивать – отцу! Нарыбачил мелюзги – и превознёсся? Смешно глядеть на тебя, постыдился бы хоть перед матерью. Вот нарожаешь детей, а потом и устраивай им экзамены, когда доживёшь до моих годов.

– Да никакого экзамена я тебе устраивать не собираюсь, батя. Просто стало интересно, угадаешь или нет. А вот скажи: у тебя-то самого бывают фантазии?

– Что я тебе – пацан, что ли, фантазии придумывать? Или парубок недорослый с мешаниной в голове? Нет, у меня бывают только конкретные мысли. А когда чего-то захочу – уж того самого и стараюсь достигнуть достаточными способами, без всяких вольнодумствований. Если это доступно достижению, конечно.

– А если недоступно?

– Ну… Тогда перестаю стараться достигнуть. И начинаю хотеть чего-нибудь другого. А как иначе? Кто думает о недостижимом, тот обязательно закончит умопомешательством, а я-то человек здравый.

Под этим и разными иными углами разговор тлел сам собою, вполне спокойно и непримечательно. Родитель, как обычно, рассказывал о том, что раньше всё было лучше, чем теперь, а также о том, каким он являлся удальцом в молодости, а позже стал добросовестным членом общества, не чета Чубу и прочим уроженцам современной исторической закорючины, поворотившейся в извращённую сторону. Не забывал он и совершать пространные отступления с назидательной нагрузкой по любому поводу. Но все эти словесные потоки, легко проскальзывая мимо ушей, не мешали питательному процессу и ничего особенного не значили. Потому за столом не случилось не только ссоры, но даже малой размолвки. Данный факт не мог оставить расположение душевной планки Чуба без перемены в положительном направлении. Точнее сказать, в сторону равновесного состояния, ибо у него в голове вертелось столько разнородных, часто взаимоисключающих мыслей, что из их многообразной совокупности в результате естественного сложения вылепливался полновесный ноль. Таким образом, вряд ли было бы ошибкой представить, что Чуб ни о чём не думал и все свои умственные импульсы распылял внутри самих себя, вхолостую, без какого-либо смысла для наружного мира.

К слову, за окном вскоре тоже вызрели благотворные изменения: общее раздражение окружающей среды перешло неприметным образом в мелкий дождь, какой-то ласковый, если не сказать благостный, чтобы мягкими моросящими каплями вымыть из мира следы отрицательных событий и вернуть пространство в удовлетворительное состояние.

***

После обеда выяснилось, что Пистон всё-таки не зря прицеливался на кухне к ведру: он умудрился тихой сапой наворовать себе сырой рыбёшки, да ещё столько, что не справился её переварить. Потому он продолжительное время ходил по дому, содрогаясь, и с печальным видом блевал на палас. До тех пор, пока мать не заметила производимый котом беспорядок. На возмущённые материны крики сбежались все домочадцы – и на Пистона была устроена облава с целью выгнать его за порог. Хитрый кошак прыгал по дому, шипел, выпускал когти и прятался под шкафами и кроватями, где тоже не забывал периодически поблёвывать. Разумеется, выгнать его в итоге удалось, однако после этого пришлось провести неслабую уборку. Впрочем, Чуб в упомянутых мероприятиях не участвовал. После обеда он вышел на крыльцо покурить, благо дождь уже закончился. Постоял, бездумно пуская дым в очистившееся от туч небо и глядя, как множество тусклобоких солнц светили отражённым светом из окрестных луж. А затем удалился в спальню – вздремнуть часок-другой.

Вечером всей семьёй смотрели полицейские сериалы по телевизору. А потом батя по заведённому обыкновению затеял резаться в дурачка при неярком свете мирной трёхрожковой люстры. Спокойно выиграв у стариков с десяток партий, Чуб незаметно для остальных подмигнул Машке – и задёргал бровями, красноречиво указывая ей взглядом на спальню. Она просияла. А затем притворно зевнула и, потупившись, сказала:

– Ну ладно, поздно уже, нам спать пора.

В эту ночь кровать особенно громко скрипела и до такой степени ходила ходуном, что даже билась железной спинкой о стену. Их чувства были радостными и буйными как никогда. Вероятно, оттого что оба остро сознавали свою победу над жизненными обстоятельствами. Особенно Чуб, которому Машка, подсыпая угля в топку его самолюбия, непрестанно шептала:

– Ты – мой спаситель! Ты – мой герой! Без тебя, Коленька, они сегодня наверняка бы меня изнасиловали. Ох, если бы ты только знал, как я тобой горжу-у-усь…

И приникала к нему жадными губами, преисполняя его ощущением собственной значимости и не прекращавшимся половым возбуждением.

Да, она была права, Чуб не спорил: в этот день он с полным правом мог собой гордиться.

И он гордился. Поскольку действительно понимал себя спасителем и героем. И может, даже очень незаурядным – в сексуальном отношении – мужчиной. Тут жене тоже можно было полностью верить на слово, поскольку у неё имелась богатая почва для сравнения. Сплавившись воедино с прочими ощущениями, дуновениями и разнообразными фантазиями, гордость Чуба раздувалась тёплым сосущим комом и распирала его нутряные пространства до самых укромных пазух. Это было в такой степени приятно, что он чувствовал себя подобным птице, которой не терпится расправить крылья для купания в небесном синецветье завтрашнего дня.

Впрочем, здравый ум, конечно же, до конца не покинул его, а только слегка укоротился, схоронившись в тени. Из которой подсказывал правильный распорядок мыслей о действиях текущего момента. До завтрашнего дня оставалось ещё вполне достаточно времени. А пока Чубу было чем заняться с полным удовольствием, не вдаваясь в напрасные рассуждения.

***

Лишь на самой макушке ночи Чуб и Машка, утомившись любовной утехой, разомкнули руки. После этого Машка, конечно никуда не исчезла, она плакала от избытка чувств, похожих на счастье, и смачивала мужу слезами грудь и живот, то всхлипывая, то поскуливая едва слышным голосом. Потом Чубу надоело. Он мягким, но настойчивым движением отстранил её, и Машка, наконец оставив его в покое, высморкалась в простыню.

Они открыли окно, чтобы впустить в комнату прохладный воздух. Уселись, потные, положив руки на подоконник, и стали смотреть наружу.

За окном темнели деревья. Они тянули ветви к небу, точно желая после купания покрасоваться неизвестно перед кем, и слабо шелестели смутной листвой, сбрасывая с себя капли воды. А Чуб сидел перед окном рядом с Машкой, далёкий от своего прошлого и будущего, и сознавал только настоящее. И ещё, чувствуя факт свежеоткрывшейся ему соприкосновенности с целым космосом, старался сохранить в уме приятный момент внутренней полноты и всестороннего баланса.

«Каков бы ни был мир вокруг меня, – мыслилось Чубу, – надо смотреть на него уверенным и спокойным взглядом, и тогда многое окажется проще и доступнее, чем если страшиться каждого нового шага и существовать в образе ходячей проблемы для самого себя. Люди ради морального самоутверждения способны на многие жертвы и ухищрения: юлить и унижаться, льстить и угрожать, жульничать и строить козни, даже воровать и грабить, а мне не надо ничего подобного. Просто нет необходимости, как ни крути. У меня ведь теперь порядок во всём: хоть так, хоть сяк, хоть инаково не могут посторонние мелочи этому помешать, потому что в голове моей твёрдые настройки работают, как в компьютере. И у Машки тоже порядок, потому она за меня держится, как блоха за собаку, на которой ей самой природой жить предназначено. Так и должно быть, пусть держится, я ведь надёжный мужик: и за себя могу постоять, и за свою бабу, и вообще со мной не пропадёшь. Сейчас такое время, что ни в ком нельзя быть уверенным, а во мне – можно, Машка это сразу поняла, а после сегодняшнего случая станет понимать ещё лучше».