Текст книги "Невесты общего пользования"

И столько чувствительного обещания звучало в её голосе, столько смиренной просьбы и разного ещё, не вмещающегося в слова, что Чуб враз терял желание шутить и куражиться, глядя на Машку сверху вниз.

– Правда твоя, – подтверждал он. – Вдвоём – оно, конечно, несравнимо. Удобнее со всех сторон, откуда ни прикидывай.

– Дундук ты, – улыбалась она.

– Это почему же?

– Потому что слово ласковое сказать – и то как следует не умеешь.

– А зачем мне слова говорить? Я ж тебе делом доказываю, разве не так?

– Ну… Доказываешь.

– Нет, я не понял: разве этого недостаточно? Скажи, Машка: я тебе мало доказываю?

– Почему же мало. Совсем не мало, очень даже достаточно доказываешь.

– А вот мне всё-таки кажется, что маловато. А ну-ка, давай я тебе сейчас ещё раз докажу.

Чуб, не теряя времени, привлекал её к себе.

На том заканчивались слова и начинались доказательные действия. Которые понятны любому взрослому человеку без лишних живописательных объяснений.

***

Иногда Чуб пытался представить, как могла бы сложиться его судьбина, если б он в ту давнюю ночь не встретил по пьяной лавочке Машку. Или если бы не напился до такой степени, чтобы привести в родительскую хату полуслучайную деваху, которая теперь стала его спутницей жизни. Ведь всё равно ему со временем приспело бы жениться. Пусть его супружеской половиной оказалась бы не Мария, а ещё какая-нибудь представительница приблудного пола – что за разница в том Чубу?

С другой стороны, жёны всякие бывают. Некоторые до такой степени скубутся со своими мужьями, до таких градусов чихвостят и костерят их – любо-дорого посмотреть. А иные горазды и на более крутые подлянки; вот их-то мужьям не везёт настолько, что это вообще с трудом поддаётся здравому представлению. Как, например, не повезло однокласснику Чуба – Сашке Стрекопытову. Который скоропостижно женился на малознакомой командировочной толстухе по имени Лилия, приехавшей в станицу на две недели (а он, дурень, влюбился и сделал ей предложение). Толстуха Лилия радостно согласилась переменить место жительства и семейное положение. Да только самую малость у них не срослось, повезло Сашке: у этой Лилии в разгар свадебного веселья вдруг начались схватки – и она, не дождавшись «скорой помощи» при всём честном народе произвела на свет младенца! Понятное дело, виновником беременности (до самых родов незаметной по причине округлой комплекции невесты) являлся совсем не Стрекопытов. Одна незадача: хоть и подал он на развод через день, всё равно алименты пришлось платить ему, поскольку в ЗАГСе он с толстухой уже успел зарегистрироваться.

А ещё один знакомый, Сысой Загниборода, угораздился жениться на шалаве Зинке Забалуевой, так та с первых же дней семейной жизни принялась наставлять ему рога. Как-то раз пошли они в ресторан – не то годовщина свадьбы у них была, не то день рождения. Сидят, пьют коньяк, закусывают салатом, нормально так проводят время. Потом Зинка говорит, что ей надо отлучиться в туалет и удаляется. Через несколько минут в ресторане начинается неожиданная катавасия: обслуга столпилась перед дверью туалета, из недр которого доносятся стоны и крики. «Видать, кто-то закрылся по нужде, и ему стало плохо, – предполагает персонал. – Надо дверь вышибать, пока человека не хватил окончательный кондратий». И вышибли. А там – картина маслом: Зинка сидит на фаянсовой раковине, раскинув ноги, а к ней в обнимку пристроился мужичок, из её бывших хахалей, и между ними происходит любострастное сочленение. Оттого и крики пополам со стонами, умора да и только… Сысой, воротясь из ресторана, долго охаживал Зинку солдатским ремнём, синяки после того целый месяц с неё не сходили. Только всё бесполезно: она как была слаба на передок, так потом и продолжила свою линию поведения, ведь дурные природные наклонности в карман не спрячешь и за здорово живёшь от них не избавишься.

А у старика Орденищева, который обитает по соседству, супружество не сладилось: жена сбежала от него лет тридцать тому назад. Развод оформлять он поленился, а зря. Трудно представить удивление бедного Орденищева, когда его вызвали в суд и объявили, что он задолжал накопившиеся за пятнадцать лет алименты своему сыну. Старик в предынфарктном состоянии пошёл по инстанциям разбираться. «Никакого сына у меня отродясь не бывало! – кричал он повсюду, хватаясь за сердце. – Я и супружницу свою уже забыл как звать, откуда сыну-то взяться?!» Потом выяснилось, что его беглая половина умудрилась родить мальчика невесть от кого, да и не будь дурой записала ребёнка на имя законного мужа. Деваться некуда Орденищеву: теперь у него из пенсии вычитают львиную долю, да ещё судебные приставы угрожают имущество описать, хоть плачь хоть смейся.

Так, вспоминая разные случаи, Чуб утверждался во мнении, что ему грех жаловаться. Ибо Машка негативных сюрпризов не устраивала. Ни вздоров, ни перекоров, разве только немного лишних разговоров; но это со всеми женщинами неизбежная нагрузка. Зато подозревать её в супружеских подлянках не имелось абсолютно никаких оснований. Одно дело – прошлое безразборчивое поведение, и совсем другое дело – настоящее. О первом можно было забыть, а со вторым всё обстояло нормально, и это главное.

***

Неукоснительное стремление жены угодить Чубу принимало самые разнообразные ракурсы. Порой Машка приставала к нему совершенно без повода:

– Почему ты такой грустный, Коль? – спрашивала, например. – Может, на тебя, миленький, плохо действует погода?

Такая глупая забота зачастую была приятна Чубу. Хотя порой, наоборот, слегка раздражала. Впрочем, особенных неудобств в усердном внимании к себе он не видел и принимал его как необходимый семейный ритуал. В крайнем случае отмахивался – бездосадно, однако придерживаясь на строгом голосе для напоминания о своём мужском главенстве:

– Отстань, дура.

И Машка покорно оставляла его в покое… Если же проходило недостаточно времени, и она снова принималась надоедливо липнуть к Чубу, то он – всё так же, без озлобления в сердце – словно переключался внутрь себя; супруга ему говорила разные вопросы, а он слушал их вполуха и, не желая тратиться на ответы, вспоминал в уме анекдоты и разные нелепые случаи из жизни, отчего смеялся как ненормальный. Мария, конечно, не могла понять его весёлой позиции, пугалась и лила Чубу на руки тихие слёзы.

Но подобное между ними происходило редко. Ведь как ни крути, без общих разговоров трудно сидеть или лежать рядом, если ты не животное и имеешь мысли, которые хочется иногда высказывать и воплощать в обоюдные удовольствия.

Порой Чуб от нечего делать наблюдал себя со стороны: красивый, умный, достаточный в плане возраста и телесных способностей человек… Разве этого мало для того, чтобы существовать на белом свете и радоваться тихой радостью никому ничем не обязанного существа? Вполне достаточно, если не считать некоторых материальных пустяков. В конце концов, к пустякам придираться бессмысленно, они приходят и уходят, а Чуб всегда остаётся сам при себе форменной одушевлённой единицей, не скудеющей с возрастом ни мыслями, ни желаниями. Такой созерцательный ракурс помогал ему легче воспринимать пену времени, среди которой – иногда не замечая движения, а иногда, напротив, удивляясь несправедливой скорости течения, – струится каждый представитель человеческого рода, мало чем отличаясь от животных и растительных предметов окружающего мира. В уме Чуба не роилось сколько-нибудь привлекательных замыслов, не возникало планов: в отношении будущего он не стремился строить предполагаемых векторов дальше обозримого момента. Попросту не испытывал необходимости.

Подобным манером и двигались дни. В нечастой смене настроений, спокойными размеренными шагами. Словно мало кого интересующие пешеходы, которым абсолютно некуда торопиться, поскольку гуляют они просто от нечего делать, лишь бы растратить пустое пространство до наступления времени сна или ещё какого-нибудь полезного отдыха.

К слову, наблюдать за пешеходами – не умозрительными, а настоящими – Чубу иногда нравилось. Особенно когда к нему в гости заявлялся Микола Дятлов. Разговаривая о местных новостях, они вдвоём пили скучный чай с вареньем; а когда доставали сигареты, мать выгоняла их вон, чтобы не дымили сверх меры в хате. Чуб и Микола беспрекословно отправлялись во двор, закуривали и, остановившись перед калиткой, наблюдали за произвольными прохожими. Преимущественное внимание они, конечно, обращали на представительниц слабого пола. Внешний вид которых не оставляли без комментариев и житейских обобщений – приблизительно в следующей форме:

– Гляди, вон пошла в мини-юбке – с такими ногами, прямо как сардельки! Интересно, что она думает про своё обличье? Наверное, представляется себе красуней, да?

– А бес её знает, кем она себе представляется, едят её мухи. Но хороша-а-а-ё-опсть! Прямо чёрт на шпильках! На рожу старуха – а туда же. Ишь, что способна сотворить с тётками телесная хотячка. Нет, нельзя косить под девочку в пожилом возрасте, когда с фигурой творится такое безобразие. Если фигура дозволяет – тогда ещё ладно.

– Главное, чтобы не только фигура дозволяла, но и морда лица. На иную кадру глядишь: вроде и задница нормального вида, а на лицо – уже прямо бабка, и всё тут. У меня от подобных экземпляров реальный ужас в мозгах. Такие чудеса, что дыбом волоса.

– Вот-вот, чудеса в решете: дыр много, а присунуть ни в одну нет охоты, хоть ты тресни… А тут ещё одёжка несообразная.

– Я считаю, лет до тридцати ещё можно допустить мини-юбку. И то если ноги удовлетворительные, а не просто костлявые палки или толстомясые какие-нибудь, с отвислыми складками. Хотя – оно и у молодых такое часто бывает… Нельзя пугать людей своей безобразной формой! Не то напугает, ноги при свете дня выкажет – а потом удивляется бестолочь, что никто не желает приглашать её в постель.

– А мини-юбка вообще такая одёжа, которая идёт не каждой бабе. Даже если у неё и нормальная фигуристость.

– Ну, вот вчера я видел бабцу примерно лет сорока пяти. В коротких шортах. И не толстая, а всё одно мерзотное зрелище. До речи, староватая рожа – это не так страшно, как вздутые вены на ногах. А была бы в юбке ниже колен – тогда б я на её вены не обратил никакого внимания.

– Все эти закосы под молодых – просто чума, до чего смешные. Я думаю, по трезвой лавочке таких тёток трахать ни один мужик не способный. После стакана – ещё туда-сюда. А на сухомятку – нет, невозможно, дюже они идиотственно выглядят.

– Особенно на фоне молодых девчат. Двадцать лет – это не сорок, как ни крути. Чего сравниваться? С молодыми устраивать соревнование – только себя позорить.

– Ха, а я слышал такой прикол: всё, что на два пальца ниже задницы – это уже платье. А всё, что выше – это кофточка, хе-хе-хе…

– Да-а-а… Жисть быстро переменяется, прямо на глазах. Скоро у нас на женскую половину вообще не останется никакого укорота. Будут поплёвывать на нашего брата со своей колокольни и творить что хотят.

– И не говори. А ещё что мне не нравится, так это разные татуировочные наколки на бабьем теле. Покамест молодая – оно ещё, бывает, симпатично смотрится, если картинка справная. Но представь, когда станет татуированная красуня бабкой, какое это получится безобразие промеж отвислых морщин или, наоборот, среди разбухшего стариковского сала! Гадостное зрелище, верно ж?

– Верно, конечно. А на голые пупки ты как глядишь?

– О, голые пупки – это вообще отдельная песня. Если фигурная комплекция девки дозволяет – тогда ничего, нормально, мне даже нравится. Но часто пузо свисает через джинсы, а она выцветается, фря! Кому интересно глядеть на потный кусок сала? Да пусть это хоть шестнадцатилетняя барышня – мне тогда ейный возраст уже без разницы! Дура с таким ужасом поверх джинсов мне ни в каком возрасте и задаром не нужная!

– Ага. Хоть бы иногда становились перед большим зеркалом, обернувшись боком, чтобы видеть свои раздутые пузелы. А то ведь некоторым модницам прямое место в цирке, рядом с клоунами на арене.

– Уродуют себя дуры, и нас даже не додумываются спросить, нравятся мужикам все их вытребеньки или нет.

– А потому что дуры, вот и не спрашивают…

Так они развлекались с Миколой Дятловым от нечего делать.

Мария никогда не разделяла этого зубоскальства. Иногда, выйдя на порог, она укоряла приятелей:

– Делать вам больше нечего, шалаберники. Разве трудно придумать себе занятие получше, чем срамить женщин по-за глаза? Постыдились бы изгаляться.

Или:

– Ну что за интерес пялиться на всех подряд? И времени-то вам не жалко на такую ерунду: битый час торчите перед калиткой, как два остолбня. Может, думаете, что сможете распознать в людях что-то новое, прежде не виданное? Эх вы, два лоботряса одной породы.

Или ещё как-нибудь побранивала. Впрочем, она делала это благодушно-снисходительно, как взрослый человек, шутейно обзывающий малых детей.

Чуб и не думал обижаться на жену. Не за что ведь, он понимал. И ответно скалился Машке в знак благорасположенности.

Когда Чубу и Миколе приедалось глазеть на мимохожих людей, они усаживались во дворе, в тени шелковицы, играть в шеш-беш. Могли по несколько часов кряду бросать кости и передвигать шашки на видавшей виды игральной доске, азартно подначивая друг друга и между движениями рук и пересмешками обмениваясь прибаутками, анекдотами, россказнями о своих и чужих любострастных похождениях, а также общефилософскими соображениями о мужчинах и женщинах, об истории и политике, о чёрных дырах, параллельных пространствах, путешествиях во времени, нежелательных пришельцах с других планет, искусственном разуме – словом, обо всём, что взбредало на ум.

Так-то досиживали до самых сутемок, пока родители вместе с Марией не выпроваживали Миколу Дятлова восвояси. А Чубу-то что. День да ночь – сутки прочь; а сегодняшний день не без завтрашнего, нормально. Кому-то досужество, может, и дороже досуга, но только не ему.

Глава девятая

– Ты зачем мне в ухо дал? Там же у меня эрогенная зона!

– Вот я и смотрю, тебе понравилось!

(Художественный фильм

«АНТИБУМЕР»).

– Не дрожи, Перл. Подумаешь – темно… В темноте ничего страшного. Страшно то, что прячется в темноте… Монстры, психи, упыри, клоуны, ведьмы, оборотни, клоуны, ползучие гады… ползучие клоуны – эти хуже всех… ползучие клоуны!

(Мультипликационный фильм «ГУБКА БОБ КВАДРАТНЫЕ ШТАНЫ»).

Солнце много раз успело подняться и сесть над станицей с тех пор, как Чуб впервые, проснувшись, увидел над собой роскошную Машкину грудь и удивился. Теперь-то он уже не удивлялся. Новое семейное состояние казалось ему закономерным и незыблемым. Будто никогда и не было по-иному.

Но порой надоедало проводить своё свободное время вместе с женой и родителями в привычных домашних стенах. Да и Мария уже несколько раз просила его сходить куда-нибудь вдвоём, развлечься.

Чуб надумал отправиться на рыбалку. Взять с собой еды, немного самогона… Батя долго и настырно набивался третьим к ним в компанию, но у него ничего не вышло. Ранним воскресным утром, едва первый рассветный луч ласково раскровянил над крышами бока редких расплывчатых облаков, Чуб с Машкой встали, быстро собрались и тихо – стараясь, чтобы не услышал старый осёл – улизнули со двора.

Неширокую спокойную речушку Кочеты вряд ли кто-нибудь решился бы назвать шикарным водоёмом, но всё же летом здесь вечно валтузятся толпы купальщиков, так что выискать уединённое место на берегу оказалось не так-то просто. Однако Чубу и Марии это удалось.

Пройдясь по берегу и найдя подходящий укромный уголок, они расстелили на редкой траве прихваченное из дому старенькое покрывало – и, устроившись на нём, первым делом немного выпили и закусили. Потом наживили крючки и забросили их в воду. Удочек имелось как раз две, по одной на каждого.

Буйная зелень клубилась повсюду окрест и радовала глаз. В кронах деревьев уже вовсю голосили проснувшиеся пичуги. Утро было посветлённо-тёплым, но не жарким. Вдобавок от воды веяло прохладой и речными испарениями. Чуб вдыхал эту влажную, настоянную на водных растениях свежесть полными лёгкими, и было так приятно, что даже курить не хотелось. Глубокое умиротворение окружающего пространства навевало ощущение растяжимого, хоть и не лишённого привлекательности сновидения с полузабытым началом и слабопредсказуемым окончанием… Чего ещё желать для спокойного семейного отдыха – тем более когда весь день впереди, и свободное время позволяет когда угодно всё переменить в любую сторону? Пожалуй, нечего. Оттого не стоит удивления, что Чуб пребывал в хорошем расположении духа. Да и с лица Машки не сходила расслабленная полуулыбка.

От поплавка по текучему водному зеркалу то и дело расходились круги. Чуб каждый раз резко дёргал удилище вверх, однако тревога неизменно отказывалась ложной. Может, следовало ловить не на хлеб, а на живца? Поди угадай… Факт, что нормального клёва дождаться им так и не удалось. Изредка на крючок попадались малюсенькие, не больше мизинца, плотвички и окуньки. Первую из них Чуб собрался было бросить обратно в реку, но жена его остановила:

– Стой, не надо. Всё равно они с разорванными ртами, наверное, не выживут. Бросай сюда, в ведро.

– Зачем? – удивился он. – Мы же такую рыбу всё равно не станем есть. А батя с матерью – тем более.

– Ну и что же: не станем есть, так хоть коту отдадим, – хозяйственно рассудила Мария. – А вообще, ты видел, какую кильку я в магазине в прошлый раз купила? Точно такого размера. Так что, если много наловим, то и себе можно пожарить. Между прочим, очень вкусно. Ты когда-нибудь пробовал?

– Нет, такую мелюзгу не пробовал… Килька – совсем другое дело. Её мы с тобой ели солёную, а не жареную. И пивом запивали.

– Жареная ещё вкуснее, чем солёная. Грызёшь её, как семечки, и не можешь остановиться… И с пивом тоже хорошо, надо только посильнее поджарить, чтобы хрустела, как чипсы. Вот попробуешь – и оторваться не сможешь.

– Мать откажется готовить рыбёху такого ерундового размера. Да ещё и ругню на весь дом устроит, чтобы не таскали в дом разную гадость.

– А я сама приготовлю. Подумаешь, большое дело.

– Ладно, как хочешь, – пожал плечами Чуб.

Он послушно стал бросать добычу в синее пластмассовое ведёрко, на четверть наполненное подножной речной водой… Крупных рыб по-прежнему не попадалось. И после десятка достаточно быстро пойманных недомерков это занятие ему наскучило. Он поглядел на Машку. Поинтересовался:

– Ну как там у тебя?

– О! – с энтузиазмом отозвалась она. – Двенадцать штук поймала!

– Да ведь мелочь же, смотреть не на что.

– Ничего. Вместе с твоими уже, считай, на целую сковороду наберётся. Если и дальше так клевать будет, то к обеду наловим достаточно, чтобы всей семье наесться.

– А чистить мелюзгу не забодаешься?

– Не-а. Чего там их чистить: гля, на них и чешуек-то не видно.

– Ну, видно или не видно, а они всё равно есть. Наверное, придётся чистить. Да и кишки вынимать. Нуднота.

– Зато денег сэкономим на целый ужин. Разве плохо?

– Та не, нормально, я не против

После этих слов Чуб помедлил, раздумывая. Успел даже мимоходом полюбоваться, как солнечный свет гладко ложился на лицо супруги, вспыхивая глубокими искорками в её глазах. Затем отвёл взгляд и сказал:

– Знаешь, Маша, неинтересно мне цмыкать таких мальков. Может, я тебе свою удочку отдам, а сам немного полежу – тут, на покрывальце, а?

– Конечно, полежи, миленький. Можешь подремать, если хочешь. А мне даже нравится: хоть и небольшие рыбоньки, зато всё время клюёт и клюёт. Будто слово заговорное кто сказал! Отдыхай, Коленька, я и без тебя, сама половлю.

Он передал Марии удочку. Затем пошёл туда, где было расстелено покрывало, сел на него, расстегнул пуговицы своей рубашки и, сняв её, обмотал вокруг головы – чтобы солнце ненароком не напекло голову, если случится нечаянно прикемарить.

«Даже через не могу женщина должна стараться сделаться тем, кем супруг её видит, иначе грош ей цена, – подумалось Чубу в неожиданно назидательном ключе. – Если баба не способна на подобное, то и сожаления не заслуживает, можно с ней и расплеваться в разные стороны. А что, это совсем не диво, многие, бывает, поживут-поживут вместе, а потом разбегаются, как в море корабли…»

Слава богу, Мария старалась сделаться такой, как ему надо. Или, может, уже сделалась. Это хорошо. Значит, с ней можно жить дальше и не беспокоиться.

После таких несложных и не лишённых теплотворного излучения мыслей Чуб лёг на бок, подперев голову рукой, и стал смотреть на воду. По ней бежала, возникая из-за почти неуловимого ветерка, лёгкая рябь, она играла серебристыми переливами и суетливо-прыгучими солнечными зайчиками. Временами в воде что-то всплёскивало: то ли резвились рыбицы, то ли ещё какая поверхностная живность вроде лягушек. Создавалось впечатление, что всё вокруг струилось и менялось, точно погожий день собирался превратить хорошее в ещё лучшее. И Чуб, опустив голову на безвольно выпрямившуюся в локте руку, тоже колыхался и плыл куда-то в благонастроенное журчание своего внутреннего космоса, в густо закручивавшуюся пучину сонливого затемнения. Из которого иногда блазнились пустотелые существа, требовавшие жестами, чтобы Чуб и Машка немедленно сцедили в реку свою кровь до последней капли и остались на берегу ждать, когда вода убежит к морю, испарится, обернётся облаком, затем прольётся дождём в реку – и завершит природный коловорот, возвратив первоначальное содержимое в жилы благодарной четы рыболовов для новой жизни. Чубу не приходило на ум чиниться и скалдырничать, оберегая от мира своё кровяное наполнение; но ему было чертовски лень ради неясной перспективы отрываться от удобного места, подниматься на ноги и идти к реке. Оттого он продолжал лежать с заплющенными глазами, расслабив мозговое вещество и приплюсовавшись к самотёку бессознательного случая. Ничему не сопротивляясь и ничему не способствуя, он оставался действительным только в слуховых ощущениях. Которые, впрочем, тоже постепенно увядали, и лишь тишина у него в голове ширилась и набирала значение до тех пор, пока не стала сильнее журчания реки, рыбьих всплесков, стрекотни насекомых, шелеста листвы, птичьих голосов и прочих проявлений звукового разнообразия окружающего пространства.

Чуб не отдавал себе отчёта в том, что задремал. А затем дремота перешла в густой сон – не лишённый приятности, хотя немного дёрганый (когда по лицу Чуба скользили тени пролетавших в вышине облаков или птиц, он нетерпеливо-бессознательно отмахивался от них рукой и елозил ногами, убивая ни в чём не повинных муравьёв) … Своё отсутствие в осмысленной жизни он заметил лишь задним числом, когда сверху раздались противные, – то ли наигранно-хамовато, то ли просто нетрезво – заплетавшиеся голоса:

– Оп-паньки! Прикинь, Толян, нашу нычку заняли с утра пораньше!

– В натуре.

– Чё-то я никогда раньше эту парочку здесь не наблюдал.

– А им, видишь: даже поглядеть на нас в лом. Разлеглись тут, как обезьяны на водопое!

– Не-е-е, они, наверное, потрахаться сюда заявились. Но для понта дела прикидываются порядочными: типа удочки в воду встрюкнули для рыболовли. А бикса ничего, я б туда тоже удочку подзакинул.

– Да и я бы присунуть не отказался.

– Дак чё нам мешает, Толян?

– А ничё и не мешает. Ща мы с ней подрасслабимся…

Открыв глаза, Чуб увидел в нескольких шагах от себя двух пацанов лет шестнадцати-семнадцати. Один – тощеватый, курносый, с длинными засаленными волосами – неторопливо ковырял спичкой в зубах и похабно глазел на Машку, точно явился сюда исключительно для тщательной оценки её богатого телесного устройства. Второй – поплотнее, похожий на качка, губастый, с короткой, под «ёжик», белобрысой стрижкой – держал в руке ещё не откупоренную бутылку тёмного вина, кривясь в недобро-раздумчивой ухмылке. Глядя на них, легко было предположить: этим только дай возможность свободных действий – и они натворят безразмерно разного, не поддающегося представлению здорового ума.

В такой обстановке трудно было не лишиться присутствия духа.

Но Чуб постарался удержаться в здравых пределах. Лишь почувствовал, как у него побежал холодок по спине и подумал: «Надо же, какая гадостная жизнь! В кои-то веки захотелось мне отдохнуть на речке – тихо-мирно, вдвоём с женой – и вот тебе на!»

Что было делать в этой неожиданной ситуации?

Чуб не знал.

Ему было ясно лишь, что требовались хоть какие-нибудь слова или действия, которые могли бы разрядить неустойчивый наклон обстановки. И, ощущая в низу живота невесомость внезапного страха, Чуб поторопился с неосмотрительным возгласом:

– Мужики, не прицепляйтесь до нас!

Он сказал это с конфузливо-боязливыми интонациями, по-слоновьи вытянув губы неудобной для речи трубочкой; отчего представился в собственных глазах ничтожным созданием случайной природы. На секунду вокруг воцарилось молчание. Такое, что Чубу показалось: вот-вот станет слышно, как растёт молодая трава, а деревья и кусты сосут жадными корнями подземную влагу.

С неприятным мельтешением в мозгу он поднялся на ноги. Деваться всё равно было некуда: сам-то Чуб ещё мог попытаться дать дёру – возможно, ему и удалось бы убежать, но не бросать же Машку здесь одну

– Мы вам тут не мешаем, вот и вы нас не трогайте, – снова заговорил он, стараясь оставаться последовательным и миролюбивым в силу необходимого изгиба случая. – Давайте разойдёмся по-хорошему.

Вместе с упомянутыми словами и соображениями предварительного порядка Чуб тем не менее на всякий случай стянул с головы рубашку и, скомкав, бросил её на покрывало.

– По-хорошему, говоришь, миротворческий ты наш? – передразнил его белобрысый, растопырив жирные ноздри, густо усеянные тёмными точками угрей, и непонятно для чего водя влажным горлышком бутылки из стороны в сторону. – А на нашу нычку водить б… дей без разрешения – это разве хорошо?

– Мальчики, ну пожалуйста, не надо! – с близкими слезами в голосе попросила Мария.

От страха слегка подавшись вперёд, она сделалась похожей на слабосильную птицу, объевшуюся внезапных зёрен до полной невозможности взлететь и застигнутую в этот неурочный момент ватагой злых мальчишек с камнями и рогатками для весёлого пернатого геноцида.

Вместо ответа длинноволосый шагнул к ней. Присев рядом на корточки, скорчил издевательскую рожу и медленно провёл указательным пальцем по её щеке:

– А вот мы ща у тебя, цыпа, как следует выспросим, хочешь ты с этим чуваком расходиться, или тебе, мля, будет приятней разойтись с двумя такими нормальными муш-шынками, как мы!

Протестующее чувство всколдыбилось в душе Чуба, точно быстрорастущий куст с ядовитыми колючками. Трудно было не тронуться головой в такой дикой ситуации. Ощущая дрожь в руках и ногах, он подумал коротко: «Худое дело». После этой мысли на лице Чуба неожиданно расцвела сумасшедшая улыбка, которой он сам удивился – и в тот же миг вышел за пределы своего возмущения, проорал, не жалея голоса:

– А ну, не тронь её, сопля скрюченная! А не то! Я тебя! Сейчас!

И, сжав кулаки, рванулся на неистовых ногах в сторону длинноволосого.

Однако злоба плохой помощник в драке, пусть ещё не успевшей начаться, а только угадываемой внутренним умозрением. Он оставил сбоку от себя белобрысого, и тот, не замедлив воспользоваться преимуществом, подался вперёд всем корпусом и стремительно выбросил вперёд внезапный кулак. Который не замедлил впечататься злыми костяшками ему в лицо. Звёзды вспыхнули перед глазами Чуба, а его ноги, вздрюкнувшись вверх, оторвались от земли. Привычная реальность будто встала на дыбы и состроила жуткую рожу, обещая выворотиться наизнанку. Под истошный вопль Марии Чуб полетел в болезненную неизвестность и долго-долго падал, по-птичьи раскрылив руки и кувыркаясь в разрежённом пространстве среди сгустившихся до труднопроницаемой черноты горячечных туч и мучительно перекатывавшихся в мозгу краеугольных камней всего непонятного в этом мире. Он скользил вдаль, балансируя на невидимой кромке вечности, и не заканчивался только потому, что в ушах не истощался, вибрируя, истончаясь и вливаясь в толчки пульса, этот звук, этот звон, этот… мать твою так – что случилось-то, а?

Вопрос в его голове возникал и рассасывался одновременным порядком – словно тонкая кучка содержимого в раз за разом переворачиваемых песочных часах, – но так и не воплотился в окончательную форму какого-нибудь действия. А потом он перестал существовать вместе со всеми остальными проявлениями сознания; и Чуба обхватила тишина – долготерпеливая и твёрдая, как забывшие о чувстве времени безвозвратные руки застывшего железобетона.

***

Возвращаться в себя было трудно. Словно за тот малоразмерный период жизни, пока он отсутствовал в неясных для сознания посторонних пространствах, кто-то коварный и злонамеренный успел пришпилить тонкими гвоздями его веки к глазным яблокам. Но всё же Чуб, сделав над собой усилие, сумел приплюсовать свой взгляд к неистово разгулявшемуся окрест солнечному свету. И понял, что лежит на сбившемся замаранном покрывале среди перемешанных как попало остатков еды и перевёрнутой посуды. Небо над его головой налилось дымчато-серыми разводами и скукожилось, готовое расплакаться горючими слезами на беду всему слабочувствительному человечеству. На берегу, в бесконечных трёх шагах от Чуба надрывно рыдала Машка, безуспешно пытаясь отбиваться от белобрысого, а тот навис над ней хищной тенью, притворно хохоча. Одной рукой он брезгливо, методично и полулениво, как бы красуясь со сцены перед публикой, хлестал её по мокрым щекам; а другой рукой крепко держал за волосы – и, дёргая из стороны в сторону, напруживал, клонил к траве. Ему уже почти удалось поставить Марию на колени. Рядом, подпрыгивая с расстёгнутой ширинкой, осатанело матерился длинноволосый, колупаясь пальцами левой руки в области своей правой ладони:

– Эта сука загнала мне крючок прямо в мясо! Ну, ёпс, ты ща, коза драная, сильно пожалеешь! Ща ты у меня повертишься, как сорока на колу!

– А ты пойди попинай её дружка, чтоб она не больно-то упиралась, – посоветовал ему товарищ, расплывшись лицом в широком желтозубом оскале давно потерявшего страх живореза. – Пусть не думает, что он от нас безболезно зашхерился: хорошими пендалями – оно кого угодно в два счёта можно возвратить в чувствительность.

– Ща, только крючок вытащу – и возвращу как миленького. Пусть поплюёт кровавой юшкой и объяснит нам, кто виноват и что они оба нам за это должны.

– Ой, пожалуйста, мальчики, родненькие, не трогайте его! – покорно опустившись на колени и запрокинув голову вверх, пронзительно и отвратно заголосила Машка. – Ну пожалуйста! Лучше сделайте со мной всё, что вам нужно! Я сама сделаю как хотите, только не надо его трогать, я вас умоляю, ма-а-альчики-и-и!..