Текст книги "Арлекин"

Арлекин
Евгений Иванович Пинаев

© Евгений Иванович Пинаев, 2016

© Евгения Ивановна Стерлигова, иллюстрации, 2016

Обложка фрагмент картины автора

Издано при участии Фонда «Рябинушка»

Проект «Морского клуба» www.ekbmarine.ru

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Автореферат на тему, кем я был, чем я стал и что (кто) есть у меня

Итак, был я когда-то, как и все человекообразные, яйцеклеткой, которая пройдя все стадии, определённые природой, появилась на свет 13 сентября 1933 года в виде горластого младенца, который, земную жизнь пройдя сверх половины, поусох, поутих, частично оглох, завёл клюку для подпоры, словом, превратился в старпера-пенсионера, обросшего сухопутным мхом поверх, ещё сохранившихся на некоторых выдающихся местах, морских ракушек, а такоже тины, водорослей, песка и прибрежной гальки.

Замечу далее, что в дате о моём рождении, имеются аж 3 тройки, а цифра «3» имеет, как мне кажется, магические свойства, ибо фигурирует на всех этапах жизни русского человека, в частности, и российского гражданина вообще. К примеру, сбрасываются (-лись) на троих и, было время, по три рваных. Бывает, правда, что третий —лишний, но это исключение, особливо если имеем дело с любовным треугольником. Дальнейшее перечисление употреблений мистической цифири не имеет смысла, однако же добавлю, что как-то услышал от единоутробного брата своего, которому я не сторож, такую фразу, которая определила три моих ипостаси: «Ты, братан, полуморяк, полухудожник и полуписатель». «Недоделок, словом», – задумчиво констатировал я. «Отнюдь, – сказал он голосом известного экономиста. – Вспомни того, кто есть един в трёх лицах. Он воспарил и довёл человечество до христианства, а ты, сколотив три полена своей сущности, вроде как завершил свою судьбу». «Воссоздав её в виде основательного чурбака», – вновь констатировал я, а в ответ получил хитрую усмешку.

На этом, собственно, можно было бы завершить сей автореферат, ибо все детали, все подробности моей бренной жизни описаны в романе воспоминаний «Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца». Название опуса говорит само за себя, ибо на затейливых тропинках жизни я пробирался от столба до столба, следуя завету князя, крестителя Руси, который не принял мусульманство по той причине, что «веселие Руси есть питие, не можем без этого жити». Однако отсылать кого-либо к поискам журналов – дело неблагодарное, а потому кое о чём всё же проболтаюсь.

В своё время я закончил два учебных заведения и два не закончил. Так как моё появление на свет произошло в северном Казахстане, то в городе Щучинске Кокчетавской области я получил свидетельство об окончании семи классов в неполной средней школе №1. В городе Кишиневе я получил диплом об окончании Республиканского художественного училища. А не закончил я Художественное ремесленное училище №42 в городе Свердловске, а после убытия из страны виноградной лозы, Молдавии, так же не завершил обучения в Художественном институте имени Сурикова, который, как известно, находится в столице нашей родины Москве. Институт покинул в глубокой тайне от друзей и сокурсников, которые не понимали моей застарелой болезни – тяги к морю. Таким образом, совершив ретираду, я бросил якорь в некогда прусском городе Кенигсберге, ставшим советским Калининградом и столицей рыбаков, к славной кагорте пахарей моря и примкнул экс-студент, и где, конечно же, воздвиг основательный верстовой столб – отправную точку для странствий по солёным хлябям мирового океана. Между прочим, здесь, в Кениге, я не закончил (видимо, по застарелой привычке) третье учебное заведение – Среднее мореходное училище. То ли мистическая цифирь подыграла этому (третье – лишнее), то ли лень-матушка, но, думаю, истина в другом: я вовремя понял, что стезя судоводителя – не для меня. Мой удел – свайка, троса, палуба и те её мелочи, которые на морском языке называются «дельными вещами». Ибо я был, о море, твой пловец. Однажды доплавался до того, что оказался в Балтийском отряде учебных судов. Сначала в должности матроса и подшкипера, потом – боцмана. Три года под парусами трёхмачтовой баркентины – мои главные морские университеты и самое счастливое время жизни. Именно тогда я женился, ушёл из учебного отряда, переведённого в Ригу, снова рыбачил и наконец оказался на Урале, не корысти ради, а токмо волею повлиявшей на мя жены.

Во-первых, родился сын, во-вторых, я вернулся из самого длительного рейса, длившегося 7 месяцев 15 дней, и в-третьих, что главное, супруга моя поведала о своих страхах. Мол, а когда на море качка и бушует ураган, и стены дома сотрясаются от штормового ветра, колобродящего за окном, в заливе, страхи её касались благоверного: каково там ему, в синем и далёком океане, где-то возле Африки или Ньюфаундленда?! Сказалась и послерейсовая усталость. В это время легко даётся любое решение. Я знал, что в Кениге оставаться нельзя. Останусь – рано или поздно снова сбегу в моря, а вёрсты, отделившие Урал от Балтики, казались достаточной гарантией для оседлого образа жизни на мёртвом якоре с пережёвыванием и перевариванием былых впечатлений при помощи кисти и карандаша. Впрочем, я ещё дважды возвращался на моря. В 1967 году, совместно с уральским художником Аркадием Охлупиным, сделал рейс на барке «Крузенштерн» по маршруту Рига – Севастополь – Риека (Югославия) – Марсель – Рига. В Севастополе, когда студия Молдова-фильм снимала на барке ленту «Рыцарь мечты», я шапочно и познакомился с Крапивиным, но окончательно свёл нас Свердловск. В середине 70-х работал матросом на калининградской плавбазе «Ленинская «Искра». И это было в последний раз, когда пришлось видеть океан с борта рыбопромыслового судна.

Особых успехов на Урале живопись мне не принесла. Урал социалистический и идеология ведущей и направляющей требовали не морских пейзажей, а пафоса трудовых будней рабочего гегемона и труженика села. Я иногда участвовал на городских и областных выставках, а когда близился крах социализма с человеческим лицом, угодил на последнюю зональную выставку, имевшую быть в Свердловске. Конечно, случались и какие-то персональные выставки. С одной из них Областное управление культуры приобрело для Ирбитского художественного музея картину «На дальних берегах». Так как сие произошло ещё в период исторического материализма, то холст благополучно пылился много лет в запасниках музея. Когда ирбитчане решили создать Музей современного уральского искусства и начали перебирать и считать свою недвижимость, картина всплыла и, видимо, произвела какое-то впечатление, так как дирекция сочла нужным разыскать автора, что-то у него купить, а потом и устроить выставку в новосозданном музее, которая открылась и закрылась в положенные сроки, то есть ровно за год до того, когда мне, автору, предстояло окончательно превратиться в дремучего старпера 75-ти лет от роду.

Так всё и было (я говорю о живописи) до знакомства с Владиславом Крапивиным. Благодаря ему и только ему, появилось третье моё «полено», которое я бы не назвал даже «полуписателем». Общение привело к первым опусам, опубликованным там и сям, двум книгам прозы и вступлению в Союз писателей СССР с ликом вождя мирового пролетариата на корочке членского билета. Произошло это (как бежит время!) в конце прошлого века, в июле 90-го, когда рухнул Советский Союз, а среди его обломков исчезли госиздательства и возможность издаваться «полуписателям» без имени, без роду-племени, что не сумели облачиться в гламур или мундир майора Пронина, а то и просто не захотели «лёгкой жизни» на грязном гребне волны, что прокатилась по России, строящей капитализм с человеческим лицом по нечеловеческим рецептам.

Завершая эту биографическую справку, которую можно было бы назвать «жизнь и необыкновенные приключения кильки в томате», скажу, что республиканская литературная премия имени Мамина-Сибиряка и Шолоховская медалька, да плюс к тому лит. премия журнала «Урал», скорее всего, достались мне по ошибке, так как действительно не считаю себя писателем. А потому приставка «полу» более соответствует истине и вполне годится для слова «литератор». Что до великого слова «писатель», то, думаю, каждый волен подумать над ним и дать соответствующую оценку тому, кто достоин этого звания. Вспомните стих Маяковского «Лев Толстой и Ваня Дылдин» и делайте свой выбор. И вывод.

За сим руку приложил – Евгений Пинаев

Арлекин

Капитанам дальнего плавания Вадиму Владимировичу Чудову и Евгению Николаевичу Лепке, воевавшим на море и на суше.

С глубоким уважением автор

Лесовоз «Кассиопею» навалило на английский сухогруз «Корнуолл» в акватории порта Саутгемптон. Если сказать, что сухогруз «Корнуолл» навалило на советский лесовоз «Кассиопею», – истина не пострадает. Обстоятельства происшествия, изложенные в «морском протесте» капитана лесовоза, своевременно оформленном советским консулом, соответствовали положениям Брюссельской конвенции «по унификации некоторых правил относительно столкновения судов» и не противоречили двести пятьдесят третьей статье Кодекса торгового мореплавания СССР. Пункты конвенции 1910 года и статья КТМ трактовали подобную аварию как случайную, возникшую под воздействием непреодолимых сил, к каковым относится чрезвычайно густой туман, помешавший маневру «Корнуолла» и «Кассиопеи». Тем не менее владельцы сухогруза подали иск в арбитраж при Лондонском комитете Ллойда, инкриминировав капитану «Кассиопеи» нарушение правил порта Саутгемптон.

Мне пришлось вылететь в Англию экспертом советской стороны, ибо сущность «морского протеста» в разных странах трактуется по-своему. В Англии как юридический документ он принимается только с согласия противной стороны. Экспертная комиссия рассмотрела обстоятельства дела на месте, в Саутгемптоне, и отклонила притязания владельцев «Корнуолла».

Итак, все кончено. Никаких выплат, никаких компенсаций: форсмажор – это форсмажор и, следовательно, «убытки несет тот, кто их потерпел». Бумаги подписаны, билет на аэрофлотовский самолет уже заказан, а вылет – завтра вечером из аэропорта Хитроу. Торопиться некуда. Можно отдохнуть, побродить по городу. Как ни спеши, но дома окажешься ни раньше ни позже положенного часа. Добираться же до Лондона лучше всего утром. Шоссе, конечно, лучше всяких похвал, погода, по здешним меркам, – отменная, но, увы, возраст уже не тот, чтобы садиться в автобус с накопленной за день усталостью. Когда человеку под семьдесят, годы – все равно что семь смычек на грунте при слабосильном брашпиле. Надорвешься, пока дотащишь якорь до клюза. Да, возраст обязывает ко многому – в том числе и к таким вот, как эта, пешим прогулкам… В городском парке я сел на скамейку у памятника геройским механикам «Титаника», развернул «Саутгемптонское эхо» и прочел в газете об очередной «хитрости русских, выигравших процесс у наших моряков». Арбитраж Ллойда не упоминался совсем.

Когда-то местное «Эхо» писало о русском паруснике, ошвартовавшемся в Иннер-доке. Наверное, только поэтому меня потянуло в порт…

Вот она – жизнь моряка! Куда судьба ни кинь, везде – клин, всюду, в том или ином обличье, достанет прошлое. К счастью, здесь оно имело молодую и симпатичную мордаху, потому что сюда я привел когда-то учебное парусное судно. Баркентина, волею судеб, тоже именовалась «Кассиопеей».

В ту пору было мне сорок четыре. Тоже многовато, хотя зрелые годы воспринимаются нами куда спокойнее, чем «безоблачная» юность, которую одним махом обрубила война. Четыре военных года превратили нас в бывалых вояк с опытом, какого не обретешь порой за несколько жизней, которых, как известно, не имеет человек.

О том и думал, когда, минуя длинную цепочку доков и пакгаузов, неторопливо шел причалами до набережной Ки. В прежние времена здесь швартовались знаменитые «королевы» Атлантики: «Куин Мэри» и «Куин Элизабет». Отшумела их былая слава…

А там вон, в самом дальнем углу Иннер-дока, стояла когда-то крохотная деревянная «Кассиопея». Зеленая вода, как и тогда, лизала замшелые сваи, лебеди, как и в ту пору, словно маленькие фрегаты, медленно пересекали док, и так же качались на легкой волне желтые лимонные корки.

…Нельзя слишком пристально вглядываться в прошлое – недолго и споткнуться: чья-то рука вовремя удержала, несильно сжав локоть, когда я запнулся за швартов.

– Простите, сэр, но, судя по форме, вы – русский моряк?

– Да. Прямиком из Москвы. – Я с любопытством окинул взглядом коренастого, страшно широкоплечего деда (примерно моих лет) с багровым лицом, как бы приставленным к белому треугольнику рубашки, упрятанной за отвороты черной морской тужурки. – Чем могу быть полезен?

– Разве Москва стоит на море? – удивился краснолицый.

– Столица пяти морей! – улыбнулся я. – К тому же в столице имеется министерство, где я работаю в главной инспекции по безопасности мореплавания.

– О-о, в инспекции морского министерства!.. В таком случае, сэр, по роду службы вы обязаны знать многих капитанов?

– Да, сэр, вы правы… – Ответ прозвучал слишком сухо, о чем я тут же и пожалел, так как заметил на груди англичанина среди орденских ленточек знакомую колодку Боевого Красного Знамени: ошибиться невозможно – два таких же ордена приколоты к тужурке, оставшейся в Москве. – Вас интересует конкретное лицо?

– Да. Мы… называли его «чокнутым». Но не за то, что русский капитан именовал себя Арлекином.

– Арлекином?! Он называл себя Арлекином?!! – воскликнул я в сильнейшем изумлении. На «чокнутого» (моряк произнес это слово на сленге «натти», известном мне со времен войны) я просто-напросто не обратил внимания.

– Ну да. Уверял, что прозвище связано с приятными воспоминаниями. Согласитесь, услышав хоть раз, что моряка зовут Арлекином, уже не забудешь. Верно? Если вы слышали о нем, то сразу вспомните.

«Арлекин!.. Черт возьми, даже здесь, Володька, знают о тебе!» И стало неловко, стыдно стало перед собой: столько лет собирался отыскать старого товарища, да так и не собрался. Прособирался, выходит, за делами, за морями, за множеством забот и командировок в самые неожиданные места. Когда же мы виделись в последний раз?.. Мать честная, страшно подумать: еще в войну. И где?.. Право слово, и тут невероятность: в Лондоне, вот где свела судьба!

– Я знаком с капитаном, о котором вы говорите. Слышал, что жив. Простите, с кем имею честь?

– Кептен в отставке и кавалер ордена Боевого Красного Знамени Джордж О'Греди, сэр! Познакомился с вашим соотечественником в мурманском конвое. Мы были молодыми и дерзкими. О годы, годы!..

– Джордж О'Греди!.. – И снова не было предела моему изумлению. – Это не о вас мы пели когда-то! «И английский офицер Джордж О'Греди носит орден эСэСэР, Джордж О'Греди!» А?

– А что – была такая песенка? – в свою очередь удивился кептен в отставке.

1

Встреча с О'Греди взбудоражила и оказалась последней каплей: все, хватит ссылаться на занятость, хватит откладывать на потом. Вернувшись из Англии, я обзвонил ближних и дальних знакомых и в конце концов раздобыл координаты Арлекина, осевшего, оказывается, в крымском совхозе. Покончив с делами и высвободив целых три дня, махнул к нему, не предупредив телеграммой. Решил ошеломить приездом.

Приехал и торкнулся в запертую дверь. Пришлось заглянуть в контору совхоза. Молодайка в теснющих джинсах и с равнодушным взглядом из-под зеленых новомодных век пожала плечиками: «Владимир Алексеевич часто уезжает в область…» Качнула бедрами и, вжик-вжикнув жесткой материей, с трудом уселась за стол. Пишущая машинка ударила кастаньетной дробью. Я ждал и услышал сквозь треск клавиш: «Вам же русским языком говорят: уехал рано утром с женой и директором. Если решили дождаться – идите к морю. К вечеру непременно вернутся».

Что ж, спасибо, зеленовекая, за совет! Так и сделаю. Тем более, ничего другого не остается.

Я брел молодыми яблоневыми посадками. Портфель оттягивал руку, палило солнце, но впереди, за желтыми глинистыми горбами, заманчиво шумела прохладная черноморская синева.

…Мы быстрее стареем от равнодушия и лености. Память о друзьях выпадает в осадок и, словно зыбун-песок, засасывает прошлое сиюминутная и обильная неотложность маленьких и больших, но не всегда обязательных дел. На берегах этого моря все просто и ясно. По крайней мере, для меня. Мы не загорали на этих пляжах, не мяли их спинами, зато исползали на животах и подсолили кровью. Здесь – наша молодость. И она, черт возьми, осталась вокруг, потому что вокруг – вечное: эти волны, это небо и этот зной, эти чайки… Наша юность – внутри нас, она оживает в полузабытых снах, которые становятся явью даже от немудрящей песенки, что наяривает поблизости горластый магнитофон: «…не зная горя, горя, горя, в стране магнолий плещет море!» Тревожит душу надрывная истома, и не понять уже: от нынешней ли шлягерной поделки накатывает грусть или всплывает она из памяти вместе с вязью довоенных мелодий.

 
…танцуют пары па-ад а-аккорды,
и можно га-ава-аа-арить сва-абодно
про жизнь и пра-а люб-бовь!
 

Дрогнуло что-то внутри, качнуло что-то хрупкие колесики, и они закрутились, затикали, цепляя зубчик за зубчик. Ожило время, вытряхнуло суетное, оставив то нетленное, что не объяснить словами, но что всегда поддерживает в нас чистую и тихую печаль об ушедшем, о прошлом, где живы еще мечты и желания, дерзость и хмельные порывы любви… И где – война.

Местечко нашлось, как показалось, очень удачное. Прямо над головой нависала танцплощадка. В ее тень можно прятаться, спасаясь от перегрева.

Да, вот оно, море!.. Шибает в ноздри солью и свежим ветром, но пляжик… Обычный берег под глинистым обрывом. Наверху – бескрайние виноградники, внизу – узкая лента песка, серые камни, плоский ручеек, размазанный по крупной гальке. И загорающие – эти вот, как сказал бы писатель Конецкий, «портреты в морском пейзаже»: голозадая пацанва, парнишки-акселераты и девчушки. Хорошо-то как! Молодые все да здоровые. А какими им быть еще под этим солнцем, у этого моря?

Я купался, жевал хлеб, обливался помидорами и время от времени отползал вслед за тенью, которая укорачивалась, словно шагреневая кожа.

…Кто-то грузный прошелся рядом и с хрустом потоптался у моей головы. Не было сил разомкнуть веки. Снова захрустела галька – шаги стали удаляться, неожиданно вызвав тревожное сердцебиение. Я сел и потер грудь.

В трех шагах валялись растоптанные штиблеты, потертая хозяйственная сумка и выгоревшее спортивное трико. Владелец этой кучи стоял по щиколотку в воде. Был он кривоног и широкоплеч, лысина – коричневый островок в белопенной опушке седины. Даже на расстоянии, или благодаря ему, я узнал Арлекина.

– Эгей, товарищ, вы забыли снять часы! – чувство пляжной солидарности сработало автоматически: я крикнул, но почему-то не назвал его по имени. «Товарищ» оглянулся – взмахнул рукой и… часы в воду! Словом, дал понять, что купание механизму не возбраняется.

– Дядя, дядя, – загалдела мелюзга, – искупай часики еще!

«Дед, не дядя, поросята вы эдакие!..» – подумал с усмешкой; Владимир тем временем послушно нырнул, а когда, минут через десять, выбрался на берег, то сказал мне обыденно, точно расстались вчера:

– Испугался за хронометр, Федя?

Арлекин наслаждался впечатлением. Разглядывал меня, неспешно тер коричневую шею, гладил свою лысину и седые курчавинки, лапал и щупал рваные шрамы на боку и волосатых ногах.

– Многие пристают: продай и продай, – пояснил довольнехонько, – а я считаю, что не зря выложил франки в Дакаре. Часики эти – для водолазов. Отменная упаковка – горя не знаю.

Я захохотал и свалился на спину.

– Ты… чего? – Он вытер лицо, скомкал полотенце и бросил, ловко угодив в раскрытую сумку.

– Обниматься будем? Сто лет не виделись, а?!

– Широк ты стал, Федя, – он присел и похлопал меня по спине, – широк ты, Федя, как многоуважаемый министерский шкаф. Боюсь, не обхватить.

«Эге, майн либер Арлекин, да ты, кажись, обижен! Ну и мне поделом – мог бы давно письмецо черкнуть, если уж не удосужился приехать до сего дня…»

– Выходит, знал, что я в Москве?

– Слухами моря полнятся, а земля – и подавно… Повидаться? Или по делу завернул? Ну… куда-нибудь по-соседству.

– К тебе, Володя, к тебе но, увы, всего на два дня.

– Красотуля обрадуется. Вот с ней и обнимешься, Федя! – засмеялся и подмигнул: – А меня-то зачем тискать?

– Ах, Красотуля, Красотуля… Ну, как она? По-прежнему с тебя пыль сдувает?

– Намекаешь на лысину?

– Когда ж ты облез, капитане?

– Как вышел на пенсион – так и слизнуло. Последнее время жил я в Приморске. Устроился в театр. Числился машинистом сцены, но являл собой как бы пожарную вахту, приглядывал за дымокурами и порядком. Тихая, сонная жизнь за кулисами, и начал я от той жизни стремительно лысеть. Тогда и скомандовала Красотуля поворот «все вдруг».

– А почему не ТУДА? Не потянуло в наши края?

– Ты, Федя, бывал в наших-то?

– Да как-то не получилось…

– А у меня получилось! Там, Федя, сейчас курорты да санатории, бары да кафетерии, завсегдатаи особого рода, суета сует и всяческое занудство. На сезон, может, тебя хватит, а для постоянной гавани… Мы вот здесь нашли свое, нужное. Во-первых, совхоз. Посильная работа пенсионеру не возбраняется. И море рядом. Вроде как тихая заводь с лягушатами, усмехнулся, кивнул на мальцов, шнырявших по пляжу. – Внучат, Федя, считают по осени, а моих только осенью и привозят…

«Не зная гор-ря, горря, гор-ря!..» – снова грянуло наверху.

– Вот черти… Даешь децибелы, и никакого уважения к старичкам, настроившимся на воспоминания! – Арлекин запрокинул лысину и недовольно уставился «на исподнее» танцплощадки.

Хотя язык мой не поворачивался называть друга довоенным именем-прозвищем, я видел сейчас прежнего Арлекина: глаза с прищуром, усмешка на губах, готовая превратиться и в улыбку, и в ядовитую ухмылку. Вообще-то он всегда выглядел самоуверенным. «Для понта», как некогда объяснял сам.

Как давно это было!..

Володька без раздумий брал в оборот любого: портового ли матроса, самого ли начальника порта – характерец! Не уступал в силе пальцам, гнувшим полтинники и пятаки. Характер и привел молодого капитана танкера на мостик крохотного буксира в таком же крошечном черноморском порту: не понравилась кому-то его прямота, заступничество за моряков-товарищей. Нашелся охотник до кляуз, черкнувший куда следует про троцкистскую литературу, которую якобы хранит и распространяет капитан. К счастью, обошлось, и защитник нашелся, сплавивший Володьку в заштатный далекий порт, где вскоре объявился и я. И тоже не по своей воле, и тоже на буксире, где Володька был капитаном, а я занял должность старшего помощника.

Знакомство началось с некоторой настороженности ко мне Арлекина. В ту пору, естественно, Владимира Алексеевича в известных кругах и Володьки-капитана в известных менее, но достаточно обширных, что простирались от приморских духанов до мандариновых плантаций в предгорьях. Настороженность понятна. После анонимки, после передряг и мытарств я и сам старательно обходил встречных-поперечных с лицом доброхотов. Когда ж мы «раскусили» друг друга, Володька объяснил бесчисленность своих знакомств буднично и весьма прозаично!

– В раковине долго не проживешь, ежели ты не мягкотелый рак-отшельник. Да и зачем застегиваться на все крючки перед здешними аборигенами? Они, брат, испокон веков поставляли на буксиры собственных шкиперов и привыкли обращаться с ними по-свойски. Так чего же нос задирать? Мой танкер – в прошлом, живем – в настоящем, а я принимаю жизнь в масштабе один к одному.

Да… Таким он был в те годы.

Потом была война, был Севастополь, встреча на Аполлоновке, была Казачья бухта, и он, именно он, как я узнал потом, грузил меня с пробитой головой на подлодку.

А после был Лондон и наша последняя до нынешнего дня встреча…

– Кстати, – вспомнил я, – просил тебе кланяться некий кептен О'Греди. Занесло меня недавно в Саутгемптон и… Вот случай! Познакомились на причале.

– Да ну?! Жив курилка!.. – Арлекин сел, взволнованный и изумленный. Ах, Федя, Федя, с каким бы удовольствием я пожал сейчас руку этого ирландца! Он по-прежнему рыжий?

– Скорее… кофе с молоком. По крайней мере, та пакля, что виднелась из-под фуражки, напоминала традиционное пойло наших кафетериев.

– О годы, годы!..

Я засмеялся.

– Ты… это чего? – удивился мой облысевший друг.

– Цитирую О'Греди! «О годы, годы!.. Мы были молодыми и дерзкими!» Улавливаешь сходство?

– Н-да… Годы мои, годы, горе мени з вамы… Стряхнуть бы десятка два и снова ударить по морям, как ты, к примеру.

– Я?! Да я ж – столоначальник в присутственном месте!

– Не прибедняйся, отче… – Он расстелил полотенце, покойно распластался на нем и закрыл глаза. – Я же сказал, что знаю о тебе все: держишь пальцы на пульсе флота.

– А собственный – еле прощупывается. И пальцы дрожат… Телефоны будят в ночь-полночь и требуют срочного решения. Бывает, тут же снимаешься с якоря и летишь на Камчатку, в Африку, в тартарары, на кудыкину гору, а движок, – я помассировал грудь, – только на валидоле и держится. Однажды откажет в небесах, и тогда – посадка в море вечных туманов.

– Дывытэсь, люди: неужто мы такие диды?! – Он приподнял ноги – живот взбугрился мышцами. – Пятак найдется, министр?

– Держи… – Я защелкнул кошелек.

– Рупь мне уже не по силам, а эту козявку… Р-раз!.. – Монета была смята в дугу. Он нажал на края – сомкнулись.

– Да ты, брат, еще силен! – позавидовал я. – А помнишь?..