Текст книги "Первая научная история войны 1812 года"

Еще в девятнадцатом веке автор крупного сочинения по истории 1812 года, военный историк генерал-лейтенант М.И. Богданович писал: «Если предположить, что он мог, по овладении Москвою… направиться к Петербургу и покорением нашей северной столицы побудить императора Александра к заключению мира, то в таком случае за неприятелем последовала бы Главная наша армия, а во фланг ему действовал бы корпус Витгенштейна. Но еще большее затруднение на этом марше встретил бы Наполеон в невозможности продовольствовать войска, двигаясь через малонаселенную страну, где устроенные нами магазины при появлении неприятеля были бы уничтожены. Допустив даже, что ему удалось бы на походе от Москвы к Петербургу и преодолеть войска наши, и снабдить свою армию всем нужным, предстоит решить: какие выгоды он мог получить, овладев северною столицею? Без всякого сомнения, занятие французами Петербурга увеличило бы потери, понесенные Россией в войну 1812 года, но не принесло бы Наполеону никаких существенных выгод: император Александр начал войну, но… он решился бы продолжать борьбу, хотя бы воевать на берегах Волги…»[875]875
  Богданович М.И. Указ. соч., с. 643–644.


[Закрыть] Здесь, кстати, весьма примечательно сформулирована мысль о том, что Александр не пренебрег никакими жертвами со стороны своего народа ради мании личной борьбы с Наполеоном (понятное дело, в годы, когда Богданович писал свой труд, он не мог открыто критиковать царя).

Продолжаем. Разложение стало наблюдаться уже в самых разных частях русской армии. Знаменитый храбрец, в будущем «покоритель Кавказа» генерал Алексей Петрович Ермолов вспоминал, что уже после оставления русскими Смоленска: «атаман Платов перестал служить, войска его предались распутствам и грабежам, рассеялись сонмищами, шайками разбойников и опустошили землю от Смоленска до Москвы. Казаки приносили менее пользы, нежели вреда».[876]876
  Понасенков Е.Н. Правда о войне 1812 года. М., 2004, с. 207.


[Закрыть] Их стоянки напоминали, по выражению будущего начальника Третьего отделения Александра Христофоровича Бенкендорфа, «воровские притоны». Описывая Бородинское сражение, Кутузов обвинял Платова в «распутном поведении». Мемуарист свидетельствует: «он был мертвецки пьян в оба дня Бородинского сражения (имеется в виду и бой у Шевардина 5 сентября – прим. мое, Е.П.), что заставляло, между прочим, князя Кутузова… сказать мне, что он в первый раз видит полного генерала без чувств пьяного». В донесении Александру I о бородинском сражении Кутузов, в частности, сообщал, что гусары не могли «что-либо предпринять, потому что казаки… так сказать, не действовали».[877]877
  Там же.


[Закрыть] Даже создатель официозов для «Николая Палкина» А.И. Михайловский-Данилевский был вынужден записать: «…меня уверяли достоверные люди, что Платов посылал на свой счет грабить деревни и села, и отправлял на Дон несколько обозов с похищенными таким образом вещами».[878]878
  Там же, с. 145.


[Закрыть]

Все больше пленных попадало в руки французов. Воровство подрядчиков на поставке продовольствия для армии и корма для лошадей достигало 100 %![879]879
  Тененбаум Б. Указ. соч., с. 316.


[Закрыть] При этом, несмотря на все ухищрения религиозной пропаганды, идущей из купающегося во французской и немецкой эстетике Петербурга и разливающейся по провинциальным церквям, никакой массовой поддержки армии от населения не последовало.

Обратимся к господствующему классу. Почему в 1812 году православные помещики старались сдавать в ополчение только немощных и калеченых крестьян? В сделанных за колоссальные деньги из вашего кармана агитках на центральных телеканалах не сообщают, что «народное ополчение» царь созвал не в 1812 году, а еще в 1806, чтобы идти интервенцией во Францию! И тогда православный царь обманул дворян: после войны (в 1807 году) им их собственность (рабов) не вернули, а заковали в рекруты (на 25 лет)!

Вот свидетельство о роли и поведении дворянства в 1812 году князя С.Г. Волконского: «В годину испытания… не покрыло ли оно себя всеми красками чудовищного корыстолюбия и бесчеловечия, расхищая все, что расхитить можно было, даже одежду, даже пищу, и ратников, и рекрутов, и пленных, несмотря на прославленный газетами патриотизм, которого действительно не было ни искры…»[880]880
  Вестник Европы, 1867, кн. 2, с. 197.


[Закрыть] Такому признанию, я убежден, не имеет права перечить ни один историк!

Замечательным документальным свидетельством против официозных сказок о разыгравшемся патриотизме являются те ходатайства, которые православные московские жители стали направлять православному правительству сразу после войны. Среди них и претензии знатнейших фамилий: графа А.Г. Головина (на 229 000 руб.), графа И.А. Толстого (200 000 руб.), князя А.И. Трубецкого и других. Они были «патриотами» даже в мелочах. Например, в реестре князя (!) Засекина среди прочего перечисляются (с требованием к государству Российскому, к Руси-матушке это компенсировать): 4 кувшина для сливок, 2 «масляницы», чашка для бульона. Дочь бравого бригадира Артамонова пошла дальше: требовала «новые чулки и шемизетки». Количество требований было столь огромным, что государство вскоре прекратило их принимать, тем более что часто следствием выяснялось: вещи не погибли в пожаре и не были вывезены французами, а расхищены самими московскими жителями и православными подмосковными крестьянами.[881]881
  Мельгунов С.П. Александр I. М., 2010, с. 248.


[Закрыть]

Коллаборационистов в 1812 году обнаружилось множество во всех сословиях и профессиях. И, конечно, не обошлось без попов: Святейший Синод был вынужден констатировать, к примеру, что «две трети духовенства по могилевской епархии учинили присягу на верность врагу».[882]882
  Акты, документы и материалы для политической и бытовой истории 1812 г. Под ред. К.А. Военского. Т. 3, СПб., 1912, с. 236.


[Закрыть] Православный архиепископ Витебский и Могилевский Варлаам (Григорий Степанович Шишацкий: 1750–1820) 14 июля 1812 года в кафедральном соборе принес присягу на верность Наполеону, повелел всей епархии сделать то же самое (они послушались) и называть «впредь… в благодарственных молебствиях вместо Александра французского императора и италийского короля великого Наполеона».[883]883
  Там же, с. 170.


[Закрыть] Православные священники Смоленска встречали Наполеона со всевозможными знаками покорности; в Минске епископ отслужил торжественную обедню, в Подолии и на Волыни церковники раздали прихожанам листки с текстом «Отче наш», где «вместо имени бога вставлено имя императора французов».[884]884
  Там же, т. 1, с. 361; т. 3, с. XV–XVI; Андреев П.Г. Смоленская губерния в Отечественной войне 1812 г. Смоленск, 1959, с. 57–58.


[Закрыть]

Итак, некоторые попы пошли в своем предательстве родины дальше прочих сословий – они не просто перешли на сторону Наполеона, но и заставляли молиться за него, а то и объявляли Бонапарта своим новым богом! Бывали и исключения (особливо в районах, далеких от театра боевых действий), но исключения, как известно науке, лишь подтверждают правило. Вспомним историю: православная церковь более 200 лет (!) была верной опорой ордынского ига! С многих амвонов звучали молитвы во здравие хана, освободившего клириков от поборов! Попы призывали русских людей не противиться воле поработителей: с моей точки зрения, это способствовало тому, что иго длилось более двух веков (а его традиции живут и поныне!). А в прошлом веке православные попы массово поддерживали А. Гитлера и И. Сталина (особенно, когда последний решил разыграть религиозную «карту» в пику Гитлеру и восстановил Патриарший престол, причем выделив Патриарху под резиденцию здание бывшего посольства гитлеровской Германии в Москве…).

Замечу, что РПЦ и в наши дни удивляет своим необычным культом Наполеона: еще 26.06. 2006 я опубликовал статью в журнале «Коммерсантъ Власть», где рассказывал об огромной партии икон с изображением Наполеона в роли «Святого Георгия Победоносца», которая распространилась по всей России! Этот вариант изображения продавался в самых невероятных размерах и с икон постепенно перекочевал на декоративные тарелки, которыми и до сих пор завалены многие церковные лавки. По опросам продавцов – Наполеон (с картины известного художника и режиссера-постановщика революционных атеистических праздников 1790-х гг. Луи Давида) в роли Св. Георгия пользуется огромным спросом у покупателей! Так что клирики неплохо нажились на таланте Давида и Наполеона. Показательно то, что за одиннадцать лет инцидент так и не исчерпан – изображение ее имеет ход!

Что ж, если так позорно обстояли дела в 1812 году, то неудивительно и происходящее в период Второй мировой войны. Это отдельная долгая тема, но здесь я просто для примера процитирую передовицу псковско-рижской газеты с характерным названием «За родину» (от 3 декабря 1942 года) с фотографиями митрополита Сергия (Дмитрий Николаевич Воскресенский: 1897–1944) и подзаголовком статьи: «От имени русской православной церкви: Господи, ниспошли Адольфу Гитлеру силу для окончательной победы».

Население России образца 1812 года не составляло единого организма, единого народа. Элита была совершенно оторвана от крестьян, армия – деклассированный элемент, казаки также представляли собой совершенно отдельную общность. Именно поэтому никто никого не хотел защищать по-настоящему. Тлеющая гражданская война приобрела конкретные кровавые формы. Равнодушие – было максимальным проявлением лояльности. И на фоне всего этого особенно пошло и комично выглядели игрища некоторых петербургских барышень, которые наряжались «странницами» и на французском языке читали своей дворне или подругам отрывки из французских пьес с героическими восклицательными знаками в конце фразы. Да, Ф.В. Ростопчин был не лишен психопатических выпадов (об этом подробнее в следующей главе), но его широко критикуемые (за невыполнение) обещания прислать М.И. Кутузову «московских добровольцев» в количестве 80 000 в теории были логичны (учитывая население города в 250–275 тыс. чел.), однако в добровольцы на фронт население не пошло: ни крестьяне, ни горожане. Было бы странно, если бы крепостные рабы, которых драли на конюшне, вдруг почувствовали тягу к защите своих обидчиков или «родной земли», которой они никогда не имели, не владели, с которой их могут через минуту согнать, просто продав (а уж про представления о географических параметрах «родины» – и говорить нечего).

Но вернемся на фронт. С самого времени трусливого отъезда императора Александра из армии в русском штабе разгорелись страсти интриг. Они тлели и назревали и до этого, но стыд бегства от границ, амбиции, национальные противоречия и недоверие друг к другу привели к печальным последствиям. Подчас неловко и стыдно читать мемуары современников, описывающие то, как генералы делали гадости друг другу, пренебрегая профессионализмом и «долгом перед родиной». Особенно доставалось М.Б. Барклаю де Толли.[885]885
  Об этом подробнее – см.: Санглен Я.И. де. Записки. 1793–1831. М., 2016, с. 170.


[Закрыть] Играло роль и то, что только 60 % генералитета носил русские фамилии. Во время неудач этим воспользовались представители «русской партии при штабе».[886]886
  Отечественная война 1812 года и освободительный поход… т. 1, с. 451.


[Закрыть]

Но вопросы вызывает не только поведение правителя страны и руководства армии. Стоит спросить: а где же то, что пропагандисты так бойко называют термином «народ»? После Смоленска в главной группировке армии Наполеона, преследовавшей русские войска, оставалось, как я уже отмечал, всего 156 тыс. человек. Почему местное население не почувствовало в себе богатырские и патриотические силы и не «встало грудью»? Где та распиаренная «народная война»? Ее реальные проявления были не антифранцузскими, а антиправительственными – и выражались в многочисленных и повсеместных бунтах крестьян против помещиков.

А теперь я предлагаю узнать, кто состряпал многие залихватские тезисы отечественной пропаганды о войне 1812 года, въевшиеся за 200 лет в массовое бессознательное? Их случайный автор – Сергей Николаевич Глинка (1776–1847). Неудавшийся писатель, неудавшийся военный, человек нервный, склонный произносить пафосные, но бестолковые публичные речи. Свою бездарность он сублимировал в графоманию. Глинка постоянно был занят написанием «патриотических пьес». Над ним посмеивались еще современники, а все его опусы были забыты еще задолго до его смерти, однако я не откажу себе в удовольствии перечислить их показательные названия: «Наталья, боярская дочь» (СПб., 1806); «Михаил князь Черниговский» (М.,1808); «Ольга Прекрасная», опера (М., 1808); «Боян» (М., 1808) и тому подобное. Глинка также всерьез утверждал, что термин «славяне» происходит от слова «слава». Буйство Глинки доходило до того, что он называл «Athalie» («Афалию») великого французского драматурга Жана-Батиста Расина (1639–1699) украденной из российского Стоглава (это Сборник решений Стоглавого собора…), а «Андромаху» (про персонажей Троянской войны) полагал подражанием «Погребению кота» (кот из народных лубков). В итоге известный русский поэт, переводчик, литературный критик, издатель и член Российской Академии Александр Федорович Воейков (1778 или 1779–1839) высмеял Глинку в своем знаменитом сочинении «Дом сумасшедших».

Совершенно естественно, что в 1812 году у этого сумасшедшего «Бояна» (Глинки) случилось обострение психиатрического свойства. Он стал приставать к людям на улице и проповедовать на площадях! И, что еще разрушительнее для разума потомства: он успел перед смертью надиктовать мемуары. Как говорится, «деды» с ума сходили… Если бы в ту пору было телевидение и интернет, то, вполне вероятно, что Глинка бы работал чем-то вроде помеси Кургиняна с Прохановым (я полагаю, что даже в строго академических текстах мы не должны пренебрегать яркими и понятными современному читателю аналогиями и метафорами: буквально всё должно служить делу раскрытия и понимания Знания о прошлом). Про ранее осмеиваемого графомана донесли сбежавшему из армии царю – и Александр понял, что именно такой психопат ему и нужен. Через другого графомана и психопата (который вскоре сожжет Москву) – генерал-губернатора Москвы Ф.В. Ростопчина – Александр послал передать наспех выписанный орден (за приставание к людям и крики) и деньги.

А теперь послушайте, как незамысловато и пошло лепилась (иного точного слова просто нет) казенная пропаганда. Сам Глинка так описывает встречу с Ростопчиным: ««Поздравляю вас кавалером». С этим словом поцеловал меня и продолжал: «Священным именем государя императора развязываю вам язык на все полезное для отечества, а руки – на триста тысяч экстраординарной суммы».[887]887
  России двинулись сыны: Записки об Отечественной войне 1812 года ее участников и очевидцев. М., 1988, с. 250.


[Закрыть] Итак, на психопатологическое разбрызгивание слюной из бюджета было выделено огромное состояние! Такая сумма еще более воодушевила «Бояна»: «Непрестанное присутствие мое на площадях, на рынках и на улицах московских сроднило со мною взоры… Однажды только по записке моей препровождены были в село Крылацкое кушак и шапка крестьянину Никифору, благословившего на брань трех своих сыновей».[888]888
  Там же.


[Закрыть] Как же стыдно читать подобное: за жизнь троих сыновей (видимо, угнанных в ополчение) отцу с упомянутой суммы бросили «шапку»! Кстати, я напомню: «Никифором» крестьянина звали потому, что у крепостных рабов тогда фамилий не было… Вспоминается меткая фраза великого шведского писателя и драматурга Августа Стриндберга (1849–1912): «Когда государство начинает убивать людей, оно всегда именует себя Родиной».

Любопытно и показательно то, как сам Глинка свидетельствовал о разладе и растерянности, царившем в русском обществе в период войны: «Почти каждый день заходил я в комитет ратнический (т. е. по сбору ратников ополчения – прим. мое, Е.П.) и комитет пожертвований (контора, куда правительство призвало сдавать деньги на войну – прим. мое, Е.П.). В последнем два главные чиновника (их уже нет в живых), принимая пожертвования, по неугомонной привычке разговаривали по-французски. Добрые граждане, поспешавшие возлагать на алтарь отечества и сотни, и тысячи, и десятки тысяч, слыша французское бормотанье, с скорбным лицом удалялись…» И далее: «Весть о занятии Смоленска Наполеоном, оставленного русскими войсками в пожарном пламени и в дымящихся развалинах, – эта весть огромила Москву. Раздался по улицам и площадям гробовой голос жителей: «Отворены ворота к Москве!» Началось переселение из городов, уездов, из сел и деревень. Иные ехали и шли, а куда – Куда бог пошлет».[889]889
  Там же, с. 256–257.


[Закрыть]

Интересно мнение осведомленного журналиста литовской газеты, опубликованное 21 сентября 1812 года (это «живой» документ – из самого эпицентра событий) в газете «Литовский курьер» (№ 79): «Много говорилось об ополчении, сформированным российским правительством, а на деле ему едва удалось собрать несколько тысяч крестьян. Часть их взята нами в плен, умирающая от голода и усталости. Они рассказывают, что их сгоняют, как стадо скота. Несмотря на все усилия воодушевить этих полуварваров, в них не удалось разбудить даже чувство патриотизма. Везде они бросают пики, которыми они вооружены, и просят позволить им разойтись по домам».[890]890
  Акты, документы и материалы для политической и бытовой истории 1812 года. Под ред. К. Военского. Т. 1. СПб., 1909, с. 330.


[Закрыть] Данный не использованный ни одним из моих коллег документ интересен тем, что сотрудники этой газеты еще несколько недель назад были подданными русского монарха, но всегда считали себя оккупированными Россией.

Продолжим. Возможно, самое страшное и растянутое во времени событие и преступление 1812 года – это выжигание российскими властями и армией собственных городов и деревень. Фактически это был геноцид собственного народа – страшное преступление перед лицом Истории. Даже официальный царский историограф Русской кампании, адъютант М.И. Кутузова А.И. Михайловский-Данилевский свидетельствовал: «Мы не помним ни одного вечера, в который бы не видели по захождении солнца зарева зажженных городов и селений. Помещики, находясь часто в числе военных, взирали издали на истребление наследия предков своих или вотчин, полученных ими в награду службы».[891]891
  России двинулись сыны… с. 501.


[Закрыть] Чудовищные сцены ставших бездомными и нищими жителей описывают очевидцы: князь Д.М. Волконский, П.Х. Граббе, Ф.Н. Глинка, И.П. Липранди – а затем и М.И. Кутузов.[892]892
  1812 год… Военные дневники. М., 1990, с. 144; Липранди И.П. Война 1812 г. М., 1869, с. 167; Троицкий Н.А. Фельдмаршал Кутузов: мифы и факты… с. 223 и др.


[Закрыть] Это страшно и физиологически неприятно цитировать. Бесчеловечная практика сожжения собственных деревень и городов поражала европейцев – в письмах солдат и офицеров армии Наполеона они называли ее «варварской».[893]893
  Промыслов Н.В. Война 1812 года в письмах французских солдат. // Французский ежегодник. М., 2006, с. 229.


[Закрыть] Уже упомянутая литовская (то есть еще недавно российская) пресса так описывала ситуацию в самые дни войны 1812 года («Литовский курьер», № 83): «Известия, полученные из Вязьмы, сообщают, что Великая армия, преследуя неприятеля, находит деревни и города совершенно опустошенными. Русские угоняют с собой не только стада и скот, но даже крестьян и горожан, а хлебные магазины сжигают. Подобный образ действия, свойственный варварам, говорит с одной стороны о бессилии русских вести войну общепринятым способом, а с другой – указывает, что русские не могут удержаться при стремительном движении победителей».[894]894
  Акты, документы и материалы… с. 332.


[Закрыть]

Существует еще одно нелицеприятное следствие преступной политики подобного уничтожения: отсутствие домов для постоя (как это всегда мирно и цивилизованно было в Европе) вынуждало и без того вполне себе атеистически настроенных (после целого века Просвещения) солдат Великой армии иногда вставать на постой в церквях. Это, естественно, не могло радовать суеверных крестьян (хотя и каких-либо серьезных, слаженных и массовых попыток выгнать солдат из храмов первоисточники не сообщают). Для них, как мы выяснили в главе о религиозном состоянии России той поры, тезис «отцов церкви» о «божественном провидении» или «попущении» был далек (по неграмотности), зато фактически языческое и суеверное отношение к бытовой, предметной стороне дела выступало на первый план.

Посвятивший специальную монографию исследованию французских писем и мемуаров эпохи 1812 года, Н.В. Промыслов, пришел к следующему выводу: «Попытка русских властей придать текущему конфликту характер религиозной войны не остался незамеченным мемуаристами. Сегюр (адъютант Наполеона – прим. мое, Е.П.) передал разговор Наполеона с русским священником (un pope) в Смоленске, в ходе которого «священнослужитель с твердостью упрекал императора в предполагаемом осквернении святынь», однако, императору удалось быстро доказать, что это русский генерал отдал приказ «поджечь торговые склады и колокольни, а потом нас же обвинял в этих ужасах». В результате священник пошел успокаивать паству: «Это вовсе не религиозная война, а просто политическая ссора с нашим императором. Солдаты Наполеона сражаются только с нашими солдатами. Они вовсе не режут, как нам говорили, стариков, женщин и детей». Затем священник даже якобы отслужил благодарственный молебен. Таким образом, русское командование, по мнению Сегюра, исключительно обманом побуждало русскую армию и русский народ к войне, пользуясь их невежеством и незнанием истинных причин конфликта».[895]895
  Промыслов Н.В. Французское общественное мнение о России накануне и во время войны 1812 года. М., 2016, с. 210–211.


[Закрыть]

Доведший свою страну до трагедии трусливый и лицемерный авантюрист Александр I, не имея талантов воевать достойными методами или с честью вступить в переговоры, бросился издавать призывы к фактически религиозному терроризму. Вся подобная макулатура доходила и до французского штаба. Наполеон был очень удивлен тому, как жеманный и франкоговорящий немец, с которым он обнимался в Тильзите и в Эрфурте, пустился во все тяжкие сочинения текстов, распаляющих примитивный религиозный фанатизм. Его личный секретарь и архивариус барон де Фэн записал: «Переводчик читал ему от начала до конца манифесты и воззвания, на которые стал столь щедр петербургский кабинет; они были обращены, прежде всего, для возбуждения суеверий невежественного и фанатичного народа, к которому монарх, как верховный первосвященник, обращался с такими словами… (далее тексты известных типовых манифестов – прим. мое, Е.П.)».[896]896
  Фэн А. Указ. соч., с. 239.


[Закрыть]

Но это все слова – а дела русского монарха и его подручных были чудовищны и преступны. Из русских документов мы точно знаем и то, что это именно русские генералы приказывали сжигать города (вместе со «святынями»), и о том, что в Смоленске отслужили благодарственный в отношении Наполеона молебен. Естественно, просвещенному государственному деятелю, гению, который создавал смыслы, а не разрушал их, который прокладывал дороги и мосты между странами, который отстраивал целые улицы, претили деструктивные методы русского правительства. И любому здравомыслящему человеку понятно, что армии вторжения совершенно невыгодно возбуждать против себя ненависть населения! Наоборот, у нас есть тысячи сохранившихся документов (переписка Наполеона, его приказы маршалам, официальные обращения к русским, выпущенные на французском и русском языках, и т. д.), которые свидетельствуют о его энергичной деятельности по предотвращению беспорядков, по борьбе с пожарами и по восстановлению разрушенного русскими. Пора признать: мы имеем дело с самым настоящим преступлением девятнадцатого века! С чем это можно сравнить: со средневековой азиатской дикостью, описанной в летописях, или с трагикомической историей унтер-офицерской вдовы, которая сама себя высекла? В Европе в предшествующие кампании никаких проблем не было – чиновники и генералы своих городов и сел не сжигали.

Поразительно, как совпала «матрица» истории: 17 ноября 1941 года вышел секретный приказ Сталина № 0428. Он предписывал: «…Разрушать и сжигать дотла все населенные пункты в тылу немецких войск на расстоянии 40–60 км в глубину от переднего края и на 20–30 км вправо и влево от дорог.

Для уничтожения населенных пунктов в указанном радиусе действия бросить немедленно авиацию, широко использовать артиллерийский и минометный огонь, команды разведчиков, лыжников и партизанские диверсионные группы, снабженные бутылками с зажигательной смесью, гранатами и подрывными средствам…» Этот чудовищный документ хранится в ЦАМО (Ф. 208. Оп. 2524. Д. 1. Л. 257–258. Заверенная копия). То есть весь этот ад агрессии был направлен против собственных граждан – ведь пострадали прежде всего именно они! Оказывается, не бывший уголовник «Коба» был изобретателем подобных приемов!

Трагедии жителей прифронтовой полосы Российской империи множились. Вот что нам сообщает о первых беженцах из Смоленской губернии, живший в те месяцы в Пензе известный мемуарист Ф.Ф. Вигель: «Как странно было видеть… что при постоянно сырой, ненастной погоде на пензенских улицах затрудняется проезд от множества неизвестных экипажей, запачканных, забрызганных грязью, карет, колясок, колымаг и целых дорожных обозов. Мы сначала подумали, что все семейства уездных помещиков решили поселиться в губернском городе, но вскоре узнали, что то были эмигранты из Смоленской губернии, которые хотели у нас приютиться и с трудом искали квартир: за довольно большие деньги находили они себе помещения в небольших домах мелких чиновников и мещан с нижней части города».[897]897
  Вигель Ф.Ф. Записки. В 2 книгах. М., 2003, кн. 2, с. 662.


[Закрыть] Итак – «эмигранты»: никакого единого народа! Мне сразу вспоминаются десятки рассказов, которые я лично слышал от очевидцев событий 1941–1942 гг.: вечные поборы и невероятно высокие цены на все в эвакуации, дикая зависть (особенно к москвичам и ленинградцам).

Зато пленных французских офицеров дворяне и мещане часто принимали не просто бесплатно, но и всячески заискивали, и даже терпели тосты «за здоровье императора Наполеона». Знаменитый поэт Василий Андреевич Жуковский (1783–1852) наблюдал подобные тосты за семейным (!) столом в имении Е.А. Протасовой в д. Муратово. Он свидетельствует: «Наши помещики принимали охотно к себе пленных, и несколько французов жило у Протасовых. Все старались облегчить участь этих несчастных, многие с ними дружились».[898]898
  Попов А.И. Потери Великой армии в 1812 году. Высший командный состав. // Император, 2006, № 2, с. 4.


[Закрыть] Более того, например, генерал Шарль Огюст Жан Батист Луи Жозеф Бонами де Бельфонтен (1764–1830), который был взят в плен уже без движения, изрезанный почти двадцатью штыковыми ранами (!), прожил около полугода в Рязани, имел свой экипаж (выписан 22 октября рязанским губернатором из Орла), а 30 сентября 1812 года на его содержание из государственного казначейства было потребовано аж 1 000 рублей.[899]899
  Там же.


[Закрыть]