Текст книги "Прощанье с Родиной"

– Да какой же вы старик? – звонко, как колокольчик, расхохоталась Валечка. – Зачем раньше времени на себя возраст напускать?

– А разве я не старик? – легонько поддразнил я ее.

– Да, скажете тоже. Ста-а-а-а-рик, – задумчиво протянула Валечка, таинственным взглядом пройдясь по моей осанистой фигуре, отчего мне вдруг снова стало легко и почти уже приятно. А фигура у меня действительно осанистая, но вовсе не от жировых накоплений – ни-ни! А все потому, что я постоянно занимаюсь гантельной гимнастикой, развил силу мускулов, могу, короче, постоять за себя…

Может, она все-таки знает, кто я такой?

– Ничего нового хорошего нет, – докладывала Валечка. – Почти ничего. Приходил Сименон, две штуки, так они даже до прилавка не дошли, даже я сама себе не купила.

– Сименон? – рассеянно переспросил я.

– Сименон, – подтвердила Валечка и, загадочно улыбаясь, лизнув острым своим язычком припухшую нижнюю губку, добавила: – А остальное – смотрите. Все на прилавке. Вот. Все. Смотрите. Все смотрите. Вот, например, «Мать» Горького… Поступило подарочное издание. Не хотите?

Она улыбалась, и мне эта улыбка показалась обидной в идейном отношении, и я мягко, но решительно решил дать ей «местный» идеологический «бой».

– Что ж, это очень интересный роман, очень! – нарочито подчеркнул я и тоже добавил: – Но, к сожалению, Горький у меня уже весь есть. Полное собрание сочинений. И, между прочим, вы зря так это… посмеиваетесь… Ведь «Мать» – одна из вершин творчества Горького.

Валечка покраснела, смешалась, но не нашлась, что мне ответить на мою справедливую критику. Потому что…

– Все мать да мать, мать да мать, мать да мать, – раздался у меня за спиной дребезжащий гнилой голос.

И я повернулся, и я увидел картину, немного необыкновенную в наших советских условиях, картину, ставшую поводом для всего дальнейшего рассказываемого.

Вернее, не картину, а портрет. За моей спиной стоял человек, уже довольно пожилой, седой и лысый. В черном, на первый взгляд вполне приличном костюме и с бело-зеленым лицом тусклого оттенка.

– Я не смеюсь, почему вы так подумали? – запоздало запротестовала Валечка. – Я – просто. Как говорится, чем богаты, тем и рады.

– Мать да мать, мать да мать, мать да мать… Родина…

Я повернулся еще раз. Действительно, старичок. Действительно – костюм черный, но залоснившийся донельзя. Рубашка – бывшая белая, ныне – цвета портянки. И что уже совсем ни в какие ворота не лезло – старичок имел на себе два галстука. Один галстук, как галстук, а другой поверх него – галстук-бабочку. Во рту старичок держал изначально угасший окурок толстой сигары, как на карикатурах карикатуриста Бор. Ефимова, разоблачающих империалистов и поджигателей войны. Правой рукой старичок обмахивался шляпой, а левую руку старичок держал чашечкой, как нищий, каковым он скорее всего и являлся.

– Валечка, это что еще за личность? – шепотом поинтересовался я.

– Ой, я прям и не знаю. Он – этот, как его… – Валечка глубоко задумалась и повторила: – Ну, этот… Как его? Наш, городской. Неужели вы его никогда не встречали?

– Да как-то не довелось. А что это значит, городской? «Что» – городской или «кто» – городской?

– Ой, да я не знаю! Он сумасшедший, что ли? Всякую ересь всегда болтает.

– Красавица ненаглядная! Маркитантка пышногрудая! Офенюшка сладенькая! Дозвольте пройти окунуться в ваш источник знаний и омыться его животворящими струями? – завыл в нос грязный старик все тем же голосом.

Я несколько посторонился, а точнее – старичок просто-напросто отпихнул меня.

– Чего вам опять нужно? – Валечка стерла с лица улыбку, обращаясь к нему, а не ко мне.

– Мне нужно? Сейчас я вам… что мне опять нужно? Мне много не нужно. Мне нужен минимум, только минимум. Минимум – мой девиз, – болтал старичок, размахивая руками, потому что шляпу он уже надел, и та шляпа, выяснилось, была у него с пером.

Таким образом он оказался впереди меня, и я наконец-то смог разглядеть его со спины. Узкоплечий, как горбатенький. А костюм-то! Это не костюм, а черт знает что! Пугало какое-то огородное! Но ведь советская страна – не огород!

– Мне нужно, любезнейшая, карбункул души моей, чтобы вы честно сказали мне, сколько стоит ваша «Мать».

– Какая еще моя мать?

– Ваша книга Горького «Мать».

– Тридцать пять копеек.

– Ой-е-ей, какие бешеные цены, – снова закривлялся старичок. – Ой-е-ей! КудЫ только смотрЮт партия и правительство!

При этих словах я насторожился, а он все не уходил. Он стоял и мешал настоящим любителям книги, а также нам с Валечкой.

– Не мешайте работать, – сказала Валечка, строго хмуря свои черные бровки.

– Слушаюсь и повинуюсь, – согласился старичок и отодвинулся от прилавка, позвякивая монетками, перекладывая их из левой руки в правую – медные монетки: двушечки, копеечки, пятачки, перекладывал и позвякивал, перекладывал и перекладывал, позвякивая, шаркая подошвами, с шуточками и прибауточками направляясь в кассу, а затем подойдя к Валечке и заявив: – Прошу вас, барышня, цветок юности благоуханной, прошу выдать мне для личных нужд такой эталон кладези премудрости под простым названием «Мать» за наличный расчет трудовых сбережений.

– А, отстаньте вы, – отмахнулась Валечка от него, как от назойливой мухи, но все же, повинуясь своим обязанностям продавца, отпустила ему востребованный товар, а мне, погрустнев, сказала на прощанье: – Заходите теперь на следующей неделе. Может, что-нибудь и будет.

– Будет вечная музыка революции, – снова влез старичок, не изменив своего гнилого голоса.

Я строго посмотрел на него, вовремя сообразив, что это – контаминация текста популярной песни («Будет вечная музыка») и общественно-политических идей революционного периода деятельности Александра Блока, автора замечательной энергической поэмы «Двенадцать» («Слушайте музыку революции»). А он тем временем давно направился к выходу.

Вышел и я. На улице старичок по-прежнему вел себя крайне непотребно – кривлялся, приставал к прохожим, но те не обижались, потому что народ у нас зачастую еще очень пассивный, и старичка не обижали, хотя он вел себя развязно, говорил глупости, пошлости, сальности.

– Ступай, деда, ступай! Выпил, так ступай до хаты, – добродушно говорили они, эти добрые, в сущности, люди, самые добрые люди на земле.

– Да не выпил я. Я вкусил, – убеждал их «деда».

И двигался, двигался, шаркающий, а я – за ним. Не знаю даже и зачем. Нападет и на меня, знаете ли, вдруг какое-то эдакое мальчишество, что ли? Мальчишеское любопытство, мальчишеская злость, желание еще что-нибудь прибавить к своей сумме знаний о жизни и получить от нее удовольствие. Хотя зачем?

Мы двигались. Старичок уводил меня в сторону от центральных улиц. Прохожие почти не попадались нам, потому что люди после напряженного рабочего дня имеют привычку отдыхать дома. Прохожих не было, кроме нас, и я таился, уменьшал шум шагов. Мальчишество? Конечно, мальчишество.

Но старичок, очевидно, был еще и глуховатый старичок, который ничего не слышит. Оставшись один, он кривляться практически перестал, бормотал, правда, нечто все еще под нос и – шаркал, шаркал, шаркал подошвами невыносимо.

Мы спустились с крутого берега прямо к кромке воды нашей великой сибирской реки Е., впадающей в Ледовитый океан.

Осень. Пустынен и печален одинокий осенний берег великой сибирской реки Е. Мирно течет она прямо в Ледовитый океан. Блики солнца на осенней воде… Мост неподалеку громыхает красными трамваями, прекрасный, новый арочный мост, соединивший левую и правую части нашего славного города. Славно! Низко плыли судовые гудки. Осенняя река Е., впадающая в Ледовитый океан, сколько поэзии, сколько потаенной радости в тебе!

А старичок сел на чью-то перевернутую дюралюминиевую лодку и, покопавшись в штанах, выудил оттуда два огрызка – огрызок пирога и огрызок карандаша.

Карандаш он отложил в сторону, ближе к купленной книге, а пирог немедленно съел.

Я стоял за его спиной, как возмездие. Мне становилось жарко.

Он же долго смотрел на вялотекущую воду, долго-долго смотрел и лишь потом тихонько пукнул.

После чего взял в руки книгу и карандаш.

– Здравствуй, Алексей Максимович! Здравствуй, волк позорный! – сказал он.

Шурша страницами, полистал книгу, в одном месте остановился, вчитался, улыбнулся, очевидно все же покоренный недюжинным талантом писателя.

– Ай да Горький, ай да сукин сын, – сказал он, как Пушкин говорил про себя, о чем я читал в книге.

Закрыл приобретенную книгу и, наслюнявив карандаш, который оказался химическим, приписал к слову «Мать» на обложке еще одно слово. Точнее – прилагательное. Еще точнее – крайне неприличное прилагательное.

– Как вам не стыдно! – возмутился я.

Старичок не вздрогнул, не обернулся. Он туманно смотрел в даль. Смотрел, смотрел, а потом закрыл лицо грязными ладошками.

– Вы что же это себе позволяете? Пожилой ведь уже практически человек! – не на шутку рассердился я. – Я спрашиваю – вам не стыдно?

– Мне стыдно, – глухо заскрипел старичок из-под ладошек, из-под шляпы. – Мне стыдно, но я тут ни при чем. Я тут ни при чем. И ничего не могу с собой поделать.

– Хорошо, что хоть стыдно. Вы же, по-видимому, интеллигентный человек? – не отставал я.

– Бывший интеллигентный человек, то есть – БИЧ, – уточнил старичок, раскрывая лицо и поворачиваясь ко мне.

Раскрыл лицо, повернулся и взмолился:

– О, не судите так строго, гражданин! Я виноват, я знаю. Но я, я – одновременно и жертва. Позвольте мне все вам рассказать.

И он рассказал мне следующее:

– …золотилось великолепное солнце, лазурилось море, пели итальянцы, гражданин. Да, да, итальянцы, гражданин, потому что дело было в Италии, на острове Капри у действительно самого упомянутого Алексея Максимовича Горького. Он тогда, кстати, уже заканчивал свой курс лечения от туберкулеза и много размышлял – возвратиться ли ему уже домой, на Родину, куда его позвал товарищ Сталин, или еще немножко подлечиться, чтобы сразу не помереть.

И мы все пришли к нему в гости – я, Коля, Вася, Петя, Абраша, Леня, Павлик, Тусенька. Мы все пришли к нему в гости и сидели у него в комнате. Золотилось великолепное солнце, и мы все сидели у него в комнате, гражданин. Беседовали, а о чем – неважно, гражданин. Я и забыл, а если бы даже и помнил, то все равно бы вам не сказал, гражданин, ведь есть вещи, которые навсегда остаются лишь между теми, кого они непосредственно касаются. Алексей Максимович в этот день кашлял меньше обычного, пили чай, кофе, итальянское вино «Кьянти», коньяк. Золотилось великолепное солнце, а я смотрел на белую скатерть с синей бахромой, крутил бахрому и внезапно вдруг почувствовал, что я вдруг знаю, что я не буду НИКТО, вернее, что буду НИКТО, что меня, возможно, даже и посадят. О, я знал, ЗНАЛ, потому-то я и стал НИКТО. Кто был ничем, тот стал НИКТО. Золотилось великолепное солнце.

– Пройдемте, друзья, на веранду, – сказал Алексей Максимович, сильно окая, как лягушка, и разглаживая рукой свои усы, как у моржа, – пройдемте, Коля, Вася, Петя, Абраша, Леня, Павлик, Тусенька.

И всех-всех позвал, а меня – нет. Меня он не назвал. То есть я, скорее всего, тоже мог бы идти на веранду, потому что он меня не назвал потому, что не назвал просто – не для обиды, а по рассеянности великого гения. Но тут я пропал. Меня тут обуяла гордыня. Меня он не назвал, а всех назвал.

– Ах так! – сказал я про себя и тихо ушел, грязно, но про себя ругаясь. В тот же вечер я сел на пароход и уехал, показав напоследок красивому итальянскому острову красный русский шиш. Наш корабль держал курс к берегам родного Советского Союза, и ветер бил в тугие паруса.

Тут старичок внезапно замолчал. Он вынул из кармана еще один огрызок пирога и тоже стал его кушать.

– Ну и что? Что дальше? Ведь вы, по-видимому, все врете? – сказал я, с отвращением глядя на старичка.

– Нет, не вру. Зачем мне это? А дальше? Дальше, опуская подробности, я на все имеющиеся у меня накопления всю жизнь скупаю эту книгу «Мать»! А почему именно эту книгу – я не знаю, – опечалился старичок. – Ведь у Алексея Максимовича имеется множество других неординарных сочинений.

– Врете вы, не могло быть вас на Капри. И что это за Коли, Васи, Пети и Абраши? Нет таких людей, я изучал творчество Горького.

Старичок не слушал.

– Покупаю и покупаю. Пишу на обложке нехорошее слово, как будто бы мы с А.М. соавторы. А потом… потом я делаю вот что.

И он сделал то, чего я от неожиданности не успел пресечь. Широко размахнувшись, он забросил книгу далеко в воды реки Е. И книга поплыла вниз по реке Е. к Ледовитому океану. Она плыла, плыла, а потом пошла на дно.

– На последние деньги… На все деньги… И я тратил, трачу и буду тратить все свое подчистую, ибо слава Алексея Максимовича растет не по дням, а по часам и минутам. Книги его издаются у нас миллионными тиражами, и мне не выдержать такой конкуренции. Ах, мне не выдержать, не выдержать!

И он заломил руки, как какой-нибудь трагический тенор эпохи, но тут уж не он, а я не выдержал.

– Да вы – негодяй! Вас в тюрьму надо! – взорвался я.

– Побывал, побывал… – Негодяй вновь превратился в шута. – Везде побывал: в Лондоне был, в Хельсинки был, в Париже был, Мюнхене, Ницце. В Красноярске, Магадане, Норильске, Решетах и Нижнем Ингаше Красноярского края тоже был.

– В сумасшедший дом бы вас!

– Дом родной, – отозвался соавтор Горького.

Мне все это надоело. Мне стало окончательно жарко. Что-то забирающее меня целиком, всего, все подступало и подступало ко мне, требуя освобождения. Это не укладывалось и не лезло ни в какие ворота. Если он сумасшедший, то кто разрешил пускать его по городу? С какой целью? А если он не сумасшедший, а просто – себе на уме, тогда кто он? И зачем, мерзавец, болтает и делает ВСЕ ЭТО?

Я задал вопрос:

– И все же кто вы, собственно, такой?

– Я? Со мной все ясно. Я тебе уже сказал, я – БИЧ. А вот ТЫ КТО ТАКОЙ?

Я опешил. «Кто я такой?» Не знать меня. «Кто я такой?» А кто я такой? И все подступало, и подступало. Мне стало страшно.

Старичок в упор глядел на меня. Я поднял с земли острый тяжелый камень. Старичок в упор глядел на меня. Я опустил камень на землю. Старичок в упор глядел на меня. Тут-то все и кончилось. Меня била крупная дрожь. Золотилось великолепное солнце…

Книги больше не нужны: коммунистическая тирания миновала, «демократия» – тоже, и я теперь владелец солидного бизнеса в обновленной России. Как говорится, чем могу – помогаю становлению нового общественного строя, пока еще не имеющего названия. Много езжу, но живу все-таки в Москве, привык. Автоматизированный обмен платежными документами через телеграфный или телефонный каналы связи позволяет мне управлять расчетным счетом со своего рабочего места. Совместно с акционерным обществом «Геркулес» мы реализуем по ценам на 10 процентов ниже рыночных бензин всех марок, авиационный керосин, дизельное топливо, масла, мазут, битум.

Не чужды мы и реализации факсов с автоответчиками, копировальных аппаратов, крановых электродвигателей, телевизоров, видеомагнитофонов, видеокамер, лазерных дальномеров, пластин режущих сменных пятигранных и шестигранных безвольфрамово-твердосплавных (с отверстием), термобумаги для факс-аппаратов (Япония), производим и продаем доску паркетную трехслойную лакированную с лицевым покрытием из древесины дуба, паркет щитовой художественный трехслойный красного дерева, мореного дуба, предлагаем спирт питьевой высокой очистки (франко-склад в Санкт-Петербурге), заключаем договоры на поставку алюминия, никеля, золы печной, железобетонных каркасов, металлоконструкций, реализуем самовывозом каменный уголь марки «ГР», экскаваторы на гусеничном ходу «Драглайн», трактора, автовышки, автокраны, жевательную резинку, комплект оборудования для секс-шопов, партии одежды «Second hand» группы «А» from USA, принимаем в ремонт легковые автопокрышки, выполняем ремонт вычислительной техники, аудиовидеоаппаратуры зарубежного производства, заправку картриджей, осуществляем фьючерсные сделки, ведем конкурсный набор страховых агентов и топ-моделей, печатаем красивые романы, взялись за реконструкцию нескольких девятиэтажных домов (180 квартир), и первые этажи (45 квартир) скоро станут нашей собственностью, строим рыбоводный завод для получения экологически чистой рыбы – карп, форель, осетр, семга (максимальная прибыль $ 200000 ежегодно), а также приглашаем в путешествия по стране и за рубеж. Выбирайте маршрут – и в путь! Калининград – Польша на 7 дней. Цена путевки 2000152 рубля плюс 1 доллар США, Москва – Болгария – Стамбул на 7 дней. Цена 1892100 рублей плюс 119 долларов США. Китай (через Владивосток) на 5 дней. Цена 3240000 плюс 40 долларов США. А также и в самую, собственно, цитадель доллара, в США, куда уже давно свалила моя старая сука и развратная дрянь ВАЛЮНЧИК-лесбиюнчик вместе с этой неблагодарной тварью, обобравшей меня до нитки, то есть моей ДОЧУЛЕЙ, предавшей меня… В США, куда уже уехали все, фигурально выражаясь – и Коля, и Вася, и Петя, и Абраша, и Тусенька, конечно, и Борис Горчаков с отрезанной ногой; куда и мы с моей милой ВАЛЕЧКОЙ (тоже, понятно, хищница, но зато так меня вдохновляет, так вдохновляет!) непременно скорей всего тоже будем вынуждены уехать, чтоб вечно (хе-хе-хе) ЗОЛОТИЛОСЬ ВЕЛИКОЛЕПНОЕ СОЛНЦЕ… Солнышко мое золотоволосое, сахарное. Цыпленочек…

Потому что – чую, чую, чую (и это вполне серьезно) – черные силы скоро загубят если и не всю Родину-мать, то уж лично меня – это точно. Мать, мать, матушка моя!.. Родина! Видишь, как все обернулось? Я уеду, и ты окончательно окажешься, поруганная ты моя, в руках оставшихся дураков, бандитов и эротической молодежи. Уеду я к херам, хотя никаких стариков я, естественно, не убивал нигде и никогда. Психолог и сексапатолог объяснили мне все, что со мной тогда происходило. Я никого не убивал, а я просто ВЕРИЛ, как и все мы. Но я никого не убивал. Я кончил…

Да, друзья! Пускай все случившееся послужит для вас хорошим жизненным уроком, когда вы видите по телевизору этого моего персонажа, седого и загорелого, в окружении лучших людей обновленной России, таких как А., Б., В., Г., Д. и Х. «Хорошо, что в нашей стране наконец-то закончилось смутное время анархии и разброда, – недавно сказал он по телевизору, – и мы, элита страны, все теперь снова смело смотрим в будущее, особенно я, который, не сочтите это за предвыборную агитацию, проделал такой тяжелый вышеописанный нравственный путь, что-то конечно же растеряв на этой дороге, но еще больше приобретя. А что касается слухов о моих дворцах и шубохранилищах, моем «немыслимом» якобы состоянии, большая часть которого, кстати, тратится на поддержку отечественного производителя и благотворительность, то они явно преувеличены, если не сказать больше. Я действительно простой дядька-хозяйственник, и мне действительно нечего стыдиться, как и всем нам, тем, кто действительно любит книги, мать, Родину. И еще раз подчеркиваю – это не предвыборная агитация, эти глаза не солгут…»

Данилов монастырь

Московская железная дорога. Савеловское направление. Если вас кто обидит в Москве, не печатают художественных произведений, отовсюду исключат или вызовут в КГБ, наберите в легкие достаточно воздуху и смело ныряйте в накрывающую вас с головой тоталитарную весну. Очнетесь вы в зеленой электричке уже где-нибудь за Лианозовым, держа в руках початую бутылку «пепси-колы». Внезапно отпустит, и вы беспомощно заулыбаетесь, глядя в окошко. Прыгающая зелень, кукольные фигуры, застывшие близ железнодорожного полотна, гулаговский канал Москва – Волга, парус, одиноко белеющий в бухте Радости Клязьминского водохранилища, – все это под стук железных колес подчеркнет и закрепит вашу аутсайдерскую грусть, столь несозвучную светлой эпохе безвозвратного строительства коммунизма, но такую необходимую, чтобы не запить, не потерять рассудок, не оказаться в концлагере или психиатрической больнице имени Кащенко, Сербского. Плывите, и обрящется ищущему!

То пройдет испитая дама в дубленке. Она собирает милостыню. Ведь у нее взорвался от газа дом, где погибли муж – офицер вооруженных сил, двое детей, свекор и свекровка. «Помогите кто чем может, советские люди!» И помогут, я сам пятак дам, наученный с детства тетей Ирой, которая утверждала: христарадничающий всегда прав, ему еще хуже, чем тебе, даже если он врет как сивый мерин… Студенты квакают на языке рептилий. «Заколебал», «цвету и пахну», «герла с флэтом», «тяжелый конвой» – скверно знаю нынешний молодежный сленг. Умный какой-нибудь мужчина, как стукач прежних лет, вдруг разговорит присутствующих на острополитические и злободневно социальные темы, и окружающие вздыхают: да, все это голима правда, но ведь все-таки, товарищи, живем, и неплохо, кстати, живем, чего уж там Бога гневить: спички, соль, мыло, колбаска есть, войны нету, нужно и это понимать, товарищи… Ребятня гоняет кассетные магнитофоны, и новый американец Вилли Токарев брутально ухает, подражая покойному лауреату Владимиру Высоцкому, рычит среди взлетов и падений Клино-Дмитровской гряды: «Зачем скупая жизнь нужна, ведь завтра может быть война». А Высоцкий лежит себе на Ваганьковском кладбище, и зачем ему это лауреатство?.. Читают книги, газеты, журналы «Памир» и «Плейбой», Марселя Пруста на английском языке, «Архипелаг ГУЛАГ», тс-с-с… Пока еще крадче читают… Влюбленные влюбляются, супруги мирятся и ссорятся, дети балуются, задавая невозможные вопросы, старички, старушки кряхтя тащат колесные сумки с московской говядинкой…

ЭТО БЫЛО В АПРЕЛЕ 1985 ГОДА, КОГДА ВОВСЮ БУШЕВАЛА АФГАНСКАЯ ВОЙНА, РАЗВАЛИВАЛОСЬ СЕЛЬСКОЕ ХОЗЯЙСТВО, ВЕЗДЕ ПРОЦВЕТАЛИ ВЗЯТОЧНИЧЕСТВО, КОРРУПЦИЯ, АЛКОГОЛИЗМ, ПОВСЕМЕСТНО НАРУШАЛИСЬ ПРАВА ЧЕЛОВЕКА, ГОТОВИЛСЯ ВЗЛЕТЕТЬ НА ВОЗДУХ ЧЕТВЕРТЫЙ БЛОК ЧЕРНОБЫЛЬСКОЙ АТОМНОЙ СТАНЦИИ…

А я, писатель Гдов, ехал в Москву из древнего города Дмитрова, что расположен на упомянутом канале, думал о высоком, как учил мой друг Владимир Кормер (см. ВИКИПЕДИЮ), и вдруг вижу, что передо мной сидит в аномально опустевшей электричке некий человек, изредка и тревожно вздрагивающий, шепчущий. Представьте себе крепко вылепленное лицо с чуть скошенным влево подбородком, цепкий взгляд умных, серых, выпуклых глаз, широкие плечи потомственного пролетария в советской джинсовой куртке, пузцо, заметно выпирающее из-под пестрой рубахи, и это будет он – Тертий Данилов, как вдруг поспешил представиться мне этот бывший, да, подчеркнул он, – бывший таксист.

А как раз проезжали Лобню, и Тертий Данилов обратил мое внимание на недостроенный двухэтажный деревянный дом с балюстрадой и сплошным балконом, дом очень красивый, но без крыши и оконных рам.

– Этот дом строит здесь один старый идиот лет уже десять, а то и пятнадцать, потому что я ушел в армию, живой вернулся из нее, да и в таксопарке, почитай, оттрубил уже целых полторы семилетки, не меньше…

Я еще раз посмотрел в окно, но дом уже исчез.

– Не люблю идиотов, – обронил Данилов, – что старых, что молодых. От них вся зараза. От несовершенства ума, наглости и беспредельных желаний. Ты согласен со мной?

– Я политикой не занимаюсь, – ответил я. – То есть я читаю про политику в газетах, но с тобой ничего такого обсуждать не желаю. И не оттого, что боюсь, в гробу я видал бояться, а просто не хочу, и баста!

– А этот идиот, выйдя на пенсию, сказал, что построит дом, который будет ЛУЧШЕ всех домов на Савеловском направлении Московской железной дороги. Сам рассуди, при пенсии пусть даже в сто двадцать рублей может у него быть самый лучший дом на Савеловском направлении Московской железной дороги, если не воровать? Но он ведь и не ворует, проверяли, он строит столько лет, а сам живет в сараюшке, старый паразит!.. И-эх! Люди говорят, он, как Кащей, боится – достроит дом и тут же помрет…

ЭТО БЫЛО В АПРЕЛЕ 1985 ГОДА, КОГДА ВОВСЮ БУШЕВАЛА АФГАНСКАЯ ВОЙНА, РАЗВАЛИВАЛОСЬ СЕЛЬСКОЕ ХОЗЯЙСТВО, ВЕЗДЕ ПРОЦВЕТАЛИ ВЗЯТОЧНИЧЕСТВО, КОРРУПЦИЯ, АЛКОГОЛИЗМ, ПОВСЕМЕСТНО НАРУШАЛИСЬ ПРАВА ЧЕЛОВЕКА, ГОТОВИЛСЯ ВЗЛЕТЕТЬ НА ВОЗДУХ ЧЕТВЕРТЫЙ БЛОК ЧЕРНОБЫЛЬСКОЙ АТОМНОЙ СТАНЦИИ, И ВСЯ МНОГОСТРАДАЛЬНАЯ СОВЕТСКАЯ СТРАНА С НЕТЕРПЕНИЕМ ЖДАЛА ИСТОРИЧЕСКОГО ПЛЕНУМА ЦК КПСС…

– Я про это видел по телевизору, – сказал я. – Называется «Александр Вампилов. Прошлым летом в Чулимске». Там один хрен купеческий строил тоже дом, но чего-то испугался, а потом пришла Октябрьская революция. А уже в наши дни там поселялись разнообразные негодяи. То есть они, конечно, хорошие были люди, наши, но только все время пьяные. Следователь, например, всю дорогу с «пушкой» ходил, а потом взял да застрелился.

Данилов задумался.

– Видел, знаю, – наконец отозвался он. – Но у меня всего десять классов и автошкола. Трудно было аналитически связать два этих несомненных факта. Может, и тот старый идиот такую картину видел?

– Не думаю, – возразил я. – Он, по твоим словам, раньше задумал строить, чем Вампилов в Байкале утонул. Вампилов погиб. В Байкале знаешь какая вода холодная?

– Думай не думай, а у нас все может быть. А вдруг они знали друг друга? Вот мы же с тобой встретились и разговариваем. Все может быть… – Данилов засопел и потупился. – Вот ты, к примеру, можешь представить, чтобы я, тихо сидящий перед тобой, оказался зверем? А я, представь, являлся таковым, отчего и вынужден теперь ехать в Даниловский монастырь.

– Не Даниловский, а Данилов, – тут же поправил я его, но он, явно не слыша моих слов, вдруг жарко зашептал, придвинувшись ко мне вплотную, отчего явно повеяло на меня одеколоном, щами, бензином, табаком, другими продуктами чужой жизнедеятельности.

– А что мне, спрашивается, оставалось делать, когда я ехал после смены на первой электричке 4.32 и в изнеможении лег на лавку спать, положив под голову ондатровую шапку? Только задремал, но меня будят за ногу, и старый хрыч, пенсионер очкастый, наклонился надо мной, как контролер, и говорит: «Молодой человек, спать в электричке, развалившись на сиденье, как свинья, строжайше запрещается».

«Чего надо, у меня сезонка», – леплю я спросонок, а он меня все тянет и тянет за ногу. Сразу предупреждаю, что это был уже ДРУГОЙ старик, НЕ ТОТ, что в Лобне дом строит…

ЭТО БЫЛО В АПРЕЛЕ 1985 ГОДА, КОГДА ВОВСЮ БУШЕВАЛА АФГАНСКАЯ ВОЙНА, РАЗВАЛИВАЛОСЬ СЕЛЬСКОЕ ХОЗЯЙСТВО, ВЕЗДЕ ПРОЦВЕТАЛИ ВЗЯТОЧНИЧЕСТВО, КОРРУПЦИЯ, АЛКОГОЛИЗМ, ПОВСЕМЕСТНО НАРУШАЛИСЬ ПРАВА ЧЕЛОВЕКА, ГОТОВИЛСЯ ВЗЛЕТЕТЬ НА ВОЗДУХ ЧЕТВЕРТЫЙ БЛОК ЧЕРНОБЫЛЬСКОЙ АТОМНОЙ СТАНЦИИ, И ВСЯ МНОГОСТРАДАЛЬНАЯ СОВЕТСКАЯ СТРАНА С НЕТЕРПЕНИЕМ ЖДАЛА ИСТОРИЧЕСКОГО ПЛЕНУМА ЦК КПСС.

ВОТ И НАСТАЛ ЭТОТ ДЕНЬ!..

– Ну! – удивился я.

– Вот тебе и «ну», – уныло отозвался собеседник. – Я ему говорю: «Отвали, отец, видишь, весь поезд пустой, дай отдохнуть пролетариату». А он: «Я сам в молодости был пролетариат и всю жизнь на посту боролся с разгильдяйством и разными, кто рабочую честь продает за копейку. Встань немедленно, сукин сын!» – «Да зачем же, – я говорю. – Ведь я никому не мешаю». – «Нет, мешаешь, мне ты мешаешь, – отвечает старый подлец. – Я, может, имею право сидеть именно на этом месте, а ты тут развалился, как свинья…» – «Отец дорогой, – умоляю я его. – Отвали с глаз от греха подальше, ведь я тебя убью…» – «Многие хотели меня убить, да где они все нынче…» И, представь себе, садится прямо на мои ноги, утверждая, что хочет сидеть именно на моих ногах, именно на том самом месте, которое уже занимают мои ноги…

– А ты что?

– Я… Я его сбросил, шапку забрал и ушел в другой вагон. Снова лег, снова задремал, сон хороший стал мне сниться, как я куда-то еду, а этот пидор, ты уж извини, друг, вырвалось ненароком, опять на моих ногах сидит и шипит мне, наклонившись: «Я предупреждал! Я тебя предупреждал…» И-эх! Все во мне помутилось, натянул я кожаные перчатки и принялся буцкать старого хрена со всех своих последних сил. Нет смысла скрывать, морду я ему расквасил, зуб вышиб, но по печенке и под дых не бил, чтоб не загнулся. Короче, нет смысла скрывать, в котлету я папашу превратил… Ногой под ребра добавил, перчатки выкинул и перешел через три вагона, лежу, жду, что дальше будет…

– А дальше?

– А дальше, конечно, милиция. Старик их ведет и завывает, плача: «Я кровь проливал, а он меня убил». Я милиции говорю, что вижу его в первый раз, что он чокнутый, его вся Савеловская дорога знает, а менты мне: «Руки! Руки показать!..» А руки-то у меня чистые. Старик «ой-ти-ти» кричит, я возмущаюсь, что сами по Москве баранку покрутите двенадцать часов, что я не ударял, а, наоборот, – ударник производства… Старик визжит, бросается, милиция его держит… Бардак, короче, еле отмазался… В Лобне ссадили, но тут же отпустили, на следующей электричке ехал… Вот какие бывают случаи, вот какие бывают идиоты…

ЭТО БЫЛО В АПРЕЛЕ 1985 ГОДА, КОГДА ВОВСЮ БУШЕВАЛА АФГАНСКАЯ ВОЙНА, РАЗВАЛИВАЛОСЬ СЕЛЬСКОЕ ХОЗЯЙСТВО, ВЕЗДЕ ПРОЦВЕТАЛИ ВЗЯТОЧНИЧЕСТВО, КОРРУПЦИЯ, АЛКОГОЛИЗМ, ПОВСЕМЕСТНО НАРУШАЛИСЬ ПРАВА ЧЕЛОВЕКА, ГОТОВИЛСЯ ВЗЛЕТЕТЬ НА ВОЗДУХ ЧЕТВЕРТЫЙ БЛОК ЧЕРНОБЫЛЬСКОЙ АТОМНОЙ СТАНЦИИ, И ВСЯ МНОГОСТРАДАЛЬНАЯ СОВЕТСКАЯ СТРАНА С НЕТЕРПЕНИЕМ ЖДАЛА ИСТОРИЧЕСКОГО ПЛЕНУМА ЦК КПСС.

ВОТ И НАСТАЛ ЭТОТ ДЕНЬ! В КРЕМЛЕВСКОМ ДВОРЦЕ СЪЕЗДОВ СОБРАЛОСЬ МНОГО КОММУНИСТОВ…

– Да, тут ты, пожалуй, прав, – сказал я. – Кто не сидел, тот сажал, а кто сажал, тот тоже сидел. У одного моего товарища был старый отец. Он в молодости разгонял собрание троцкистов в Бауманском районе и всегда рассказывал об этом очень интересно. Сначала они троцкистам обрезали свет, но враги были к этому готовы и зажгли заранее припасенные свечи. Тут молодежь не выдержала и показала отщепенцам кузькину мать, тоже многие зубов недосчитались… А выйдя на пенсию, старый отец моего товарища тоже сидел однажды на скамейке Страстного бульвара и сделал замечание хулигану-стиляге, который, нагло развалившись, куря и поплевывая, слушал по магнитофону не Вилли какого-нибудь и не Розенбаума, а самого Высоцкого, который тогда был еще тоже живой и совсем не лауреат. Текст песен и голос из магнитофона тоже очень не понравились пенсионеру, и он сделал наглецу замечание, что нельзя так себя вести в общественном месте, что он призывает его к порядку. Хулиган в ответ послал его на три крайние российские буквы, отчего кровь у ветерана вскипела и он бросился на подонка с криком тоже: «Милиция! Милиция!» Стиляга дрогнул и побежал по направлению к Петровке, 38, но старик не отставал. Он подобрал палку, и когда разгильдяй пытался перепрыгнуть через чугунную ограду Московского комитета народного контроля, ударил его этой палкой по голове. Очнулся он уже в больнице, когда над ним склонился следователь в мундире, поверх которого был накинут белый халат. «Когда будем судить хулигана?» – это было первое, о чем слабым шепотом спросил старик. «Вас самого можно судить, палка-то оказалась с гвоздем, и вы сильно поранили гражданина, – ответил следователь. – Однако, учитывая ваш преклонный возраст, заслуги перед советской властью и то, что потерпевший вас вполне простил, мы дело закрываем, но делаем вам предупреждение о недопустимости подобных самочинных действии. У нас в стране существует закон, и все граждане обязаны его соблюдать».