Текст книги "Прощанье с Родиной"

Ошеломленные обитатели автобуса лишь мгновение понаблюдали этот мощный парад плоти, затем, колеблясь, синхронно отвели глаза, одноухий резко тронул с места, и автобус помчался, и скорость его постепенно становилась окончательно дикой.

Дик был и вид пассажиров. Лица, изначально отмеченные исконным влиянием сельской природы, натурального хозяйства, стали кривиться, мельтесить (тоже сибирский разговорный диалект!), наливаться кровью, как у насосавшихся этой крови упырей».

…Что-то произошло и в ресторане, где так насыщенно пировали друзья. Какое-то шевеление народное. Столики постепенно заполнялись представителями среднего класса новой буржуазии. На парковке под окнами уж не оставалось мест, потому что все они были заняты черными «Мерседесами», «Вольво», другими дорогими машинами, названия которых приводить не следует, потому что все их и так знают. Вот пожилой человек с галстуком, откуда сверкает мелкий бриллиант, кушает египетскую утку, вот парочка мытеньких клерков обоего пола углубилась в карту вин, а между ними уж горит объемная свеча, вот несколько официантов, ведомых метрдотелем, несут под бравурную музыку огромный торт. У какого-то счастливца сегодня день рождения. Стейк «Гауди» из отборной испанской телятины с помидорами «Черри» и молодой картошечкой не стоил, по мнению Хабарова, тех денег, которые за него определили в меню. Зато вино Chateau Cissac Haut-Medoc было, по его же словам, «вкусненькое».

– А я спасся, – неожиданно сказал Гдов. Хабаров поперхнулся и закашлялся, частично выпучив глаза.

«Спасся! Я спасся, – продолжал чтение Гдов. – Спасся потому, что люк был поломан, который на крыше автобуса. Люк, имевшийся в поломанном виде на крыше автобуса, был по этому случаю открыт, и я спасся. Ветер свистел в люк.

Люк был поломан, а я спасся. Из этого явствует, что всякий минус имеет свой плюс, как совершенно верно утверждал некто, кто умней меня. Кто же это был? А-а, так это ведь я сам же и был, сам же и утверждал. А где, когда, и сам не помню. Забыл. Все забыл. Скоро, видать, помру.

Эхе-хе… Вот жил, жил, жил изо всех сил. По сторонам смотрел. Любил. Деньги зарабатывал. Ну и зачем смотреть по сторонам, когда меняется только декорация, любовь уходит с шипением, как вода в песок, а деньги отменили за ненадобностью, и все умерли или еще умрут, не я первый, не я последний. Что из того, что сейчас средняя продолжительность у мужчин 374 года, у женщин – 542, если все все равно умрут. Вот тебе, к примеру, не 374, а всего лишь 342, но ты все равно рано или поздно умрешь, и тебя – в крематорий. Мне главное, чтоб не в крематорий, а то нынче всех умерших первым делом в крематорий тащат, такой завели «новый порядок». Мне главное, чтоб не в крематорий. Мне главное, чтоб не в крематорий…»

– Тьфу, – цыкнул зубом Хабаров. – Заело там у тебя, что ли?

– Извини, волнуюсь в предчувствии кульминации и вытекающего из нее катарсиса, – кратко пояснил Гдов.

«Вот, стало быть. Лица, значит, отмеченные влиянием полей и тополей, стали кривиться, мельтесить, надуваться, и некоторые из них, казалось, готовы были лопнуть, подобно тем крашеным резино-техническим изделиям, наполненным водородом, которые так любил носить на нитках праздничный советский народ…»

– Извини, но я что-то не верю, как Станиславский, что на описываемые тобой лица столь повлияло лицезрение таких скромных сцен ординарного сельского секса. Даже с учетом склонности созерцательной российской ментальности к вуайеризму, – возразил Хабаров, но Гдов, казалось, уже совсем не слушал его.

«…и я услышал тихий, интимный разговор. Одна девочка говорила одному балагуру:

– Заходите к нам по адресу перед отправкой.

– Зачем?

– Заходите к нам по адресу перед отправкой. Мы с Олей будем одни.

– Зачем?

– Заходите к нам по адресу перед отправкой. Мы с Олей будем одни, а мамы не будет.

– Зачем перед отправкой, когда можно сейчас, – сказал этот один балагур и крепко ухватил девочку за упругие выпуклости ее юного торса.

А другой ухватил другую. Оля, наверное, она самая и была эта другая.

Я обмер и подумал, что тетенька, похожая на Мэрилин Монро, сейчас им всем устроит сцену из рок-оперы «Некоторые любят погорячее», но, обернувшись, обнаружил, что тетенька накрашенная взахлеб целуется с дяденькой в толстых роговых очках, как у ирландского писателя Джеймса Джойса. Джеймс Джойс, кстати, тоже был тот еще кадр в смысле общественной и частной нравственности. Достаточно полистать его переписку с Норой Барнакль, чтобы вспыхнуть от стыда и сгореть без остатка. Правильно, что американцы хотели посадить его в тюрьму за роман «Улисс», который они сочли непечатным, правильно, хоть и не посадили. Сидеть вообще никому нигде не нужно, равно как и помирать.

Ужас! Федор и Кирилл, забыв про свои калькуляторы, втерлись к дамочкам медвежьего облика, что-то знойное им шептали, глубоко запустив в них руки и пальцы, отчего дамочки постанывали. Да все сильнее и сильнее.

Старичок! Дай-ка, я думаю, на старичка гляну, тоже одетого в очки. Может, хоть в нем сохранилась крепость нравственности и рассудочного отношения к разверзающейся действительности? Куда там! Глаза б мои на них со старушкой не глядели, на этих божьих одуванчиков, мгновенно обернувшихся цветами зла.

Автобус несся дико. Шофер, обратив к салону целое ухо, все газовал и газовал. Уж и картошечка из развязавшихся кулей посыпалась, огурчики, помидорчики, лучок, укропчик. Молочишко потекло, творожок размазался, сметанка разбрызгалась. Прыгали узлы, мешки, коробочки, коробки, пакеты, корзинки, но никто не обращал на это ровным счетом никакого внимания. Ай!

Ай! Ужас! Не хочу даже и думать о том, что написал. Надо скорей заканчивать, а то снова сойду с ума, как в тот раз. Ай!

И тут я спиной почувствовал страшную опасность, а обернувшись, понял, что не ошибся. Ко мне, меча молнии своими косыми глазами, молча пробиралась девушка-рысь. Алые узкие губы ея были влажны, дыхание учащено, как будто она уже выполнила непосильную работу.

– Подь! Подь сюда, фофан, – бормотала она.

– Куда сюда? – пятился я.

– Сюда, сюда, – показывала она на себя.

И вдруг (стар, сед, плешив, лыс, дни мои сочтены, а помню) так это запрокинулась на узлах, мешках и корзинках в совершенно развратной позе.

Я возмутился.

– Оставьте меня! – отчаянно вскрикнул я, поскольку запрокинувшаяся ухватила сухими крепкими пальцами рукав моей любимой куртки «Colonel», подаренной мне поэтом Юрием Кублановским, которому она в свою очередь досталась с плеча лауреата Нобелевской премии Иосифа Бродского.

Мой крик имел совершенно неожиданные последствия.

Некогда мирные пассажиры вдруг зарычали и стали меня окружать. Они рычали так:

– Ты вон чего вопрос ставишь!

– Мы – трах, а ты у нас – чистый.

– Ну-ка, давай, делай!

– Давай! – кричала рысь.

– Не хочу! – кричал я.

– Хочешь! – рычали пассажиры.

– У меня есть подруга, – объяснял я.

– Будет еще одна, – ликовали пассажиры.

– Не хочу. Ведь мы же люди. Нужно себя блюсти, а то остановится прогресс и вернется обратно.

– Ни хрена с ним не сделается, с твоим прогрессом. Ну-ка давай-давай!

Облепив меня, они образовали эдакий шар со мною в центре. Я поднялся по их конечностям выше шара и оттуда обратился к народу с разъясняющей речью:

– Граждане родные! Я не хочу превращаться в животное и терять человеческий облик. Оставьте меня, ради всего святого…

– Чего святого? Вон он что запел, гад! Терзай его, ребята! Крой!

Тут мне стало по-настоящему страшно. Несомненно терзали бы и растерзали. Стонала неутоленная рысь. Оскал лица ее был жуток, и я обратил свой взор к небу, надеясь увидеть там Бога. Но Бога нет на небе. В вышеупомянутый поломанный люк видны были серенькие тучки и след от реактивного самолета. А Бога я не увидел. Бога нет на небе. Бог есть, но его нет на небе.

– Терзай его, робя! Крой!

Стонала неутоленная рысь.

Оскал.

Но я уже уцепился, я поднялся еще выше, подтянулся и, перекрестившись, выпрыгнул из автобуса вон, больно ушибив ногу…»

– Так все-таки что насчет десерта, – раздался голос Дмитрия. – Не хочу быть навязчивым, но думаю, что вы никогда не простите себе, если не отведаете нашего венского яблочного пирога с корицей и марципанчиками.

– Мы-то себе простим и вас о том же просим, – несколько, пожалуй даже что и грубовато, сказанул Хабаров, и странно – Гдов не стал его окорачивать, а согласно покачал головой. Дмитрий шагнул назад, споткнулся, упал, поднялся, развернулся, исчез, оставив моих персонажей в лишь им ведомом пространстве и времени, где творились все эти идейно-ущербные безобразия, описанные старательным Гдовым.

«И я лежал на земле, – торжественно заключил Гдов. – Лежал, уткнувшись носом в крупную зеленую травинку. И я очнулся, и я понял – я на обрыве. Осторожно, как черепаха, вытянул шею и увидел внизу глину, камни, песок, воду. И вода эта несомненно являла собой великую сибирскую реку Е., впадающую в Ледовитый океан.

Куда, в эту реку, и упал, несомненно, автобус со взбесившимися. Где, в этой реке Е., впадающей в Ледовитый океан, он лежал и лежит, такой дурной автобус. Лежит, по-видимому, и до сих пор нашего нового времени, когда ракеты с богатыми туристами каждый божий день летят то на Венеру, то на Плутон, на Луну ходит дешевая космическая электричка, а генетически модифицированные щи растут на деревьях, заключенные в целлофановый мешок, не подверженный тлению.

А у меня от пережитого пошатнулось здоровье. То есть оно не сразу пошатнулось, а только сейчас, когда уже все не то, и лично я боюсь опоздать на Тризну Истины, и мне от этого вдвойне обидно: в стране средняя продолжительность жизни 374 года у мужчин, 542 у женщин, а я собрался в гроб.

Уж и чувствую – близок мой час. И с наслаждением думаю о том, как комья застучат о крышку моего гроба. Я все-таки надеюсь, что мои оставшиеся родственники еще будут иметь к этому текущему моменту совесть и не повезут меня в ненавистный мне крематорий. Я люблю прогресс и ненавижу крематорий. Весь остальной прогресс я приветствую, а крематорий ненавижу. Крематорий меня смущает. По мне хоть пускай и червяк меня ест, лишь бы натуральный. Я спасся, но иногда жалею об этом. И тогда я сажусь на стул, и тогда я плачу, закрыв лицо кулаками. Как тогда, двадцать восемь лет назад, тридцатого числа августа. Аплодисменты!»

P.S. И они уже шли, Гдов и Хабаров, по бульвару столицы в сторону бывшего казино «Шангри-ла», где раньше был кинотеатр «Россия», потом кинотеатр «Пушкинский», а еще прежде это место занимал Страстной женский монастырь, который большевики разрушили из-за ненависти к Богу, лишь пришла их власть, позволившая новым хозяевам страны делать с нашей родиной все, что им заблагорассудится.

– И все-таки я не понимаю почему, – бормотал Хабаров. – Почему с тебя не взяли в этом фуфловом кабаке ни копейки денег, не говоря уже обо мне, который таких денег не имеет, чтобы платить за такое буржуазное дерьмо. Мало того, выстроились все эти черти вышколенные с салфетками через руку во главе с хозяином и чуть как не в опере пели: «Приходите еще». Или как в фильме Феллини «И корабль плывет».

– Три варианта финала тебе на выбор, – смеялся Гдов. – Первый: я подрядился писать РЕСТОРАННЫЙ РЕЙТИНГ для глянцевого журнала, и меня поэтому обихаживали, как родного, как могли в пределах оговоренной сметы. Второй: мы с тобой были наняты за жратву и выпивку, чтобы изображать богему, как в Париже после того, когда там умер и прославился Модильяни. Третий: нас, вернее тебя, приняли за РЕВИЗОРА. Может быть и четвертый вариант, пятый, шестой…

– А я вдруг вспомнил, как художник Сеня Пастух, уроженец молдавского крупнопанельного дома, который целиком, включая дворника-татарина, эмигрировал в Израиль, этот самый Сеня во времена нашей нищей юности повел девушку в Питере в роскошный тогда ресторанчик, где назаказывал действительно много кой-чего, и очень вкусного, включая черную икру, не то что сейчас, когда тебе принесут кусочек на тарелочке, а спрашивают за это миллион. Когда Сене пришла пора расплачиваться, он тихо, втайне от девушки сообщил официанту, что он студент, денег у него нет и никогда не будет. Официант отнесся к этой информации с пониманием, пригласил его следовать за собой, привел в комнату, стены которой были для звукоизоляции обиты прессованными ячейками из-под яиц, где Сеню служащие заведения славно, как он выразился на своем неизжитом диалекте, отбуцкали. После чего он вернулся к девушке, которая спросила, куда это он исчез. «Я в туалете был», – сказал Сеня, поправляя несколько сбившийся набок галстук. И повел девушку к выходу. Те черти, прямо как нынешние, тоже выстроились его провожать, тоже махали салфетками и тоже говорили, подмигивая: «Приходите еще». Сеня сейчас живет в Нью-Йорке. Недавно приезжал.

– Навсегда? – спросил Гдов, но этот его, прямо скажем, глупый вопрос повис в синем московском воздухе.

– Сыр-то, суки, так и не принесли, – вдруг вспомнил Хабаров. – Ни этот «Бри», падла, «Камамбер» или как его там – «Шефрон-Ганидон-Папуас-Рокфор». Интересно, они его в счет включили, чтобы обмануть владельцев ресторана в рамках борьбы трудящихся против капитализма?

– Не мелочись, – холодно ответствовал Гдов, которого внезапно стала раздражать эта напускная развязность товарища, за которой тот скрывал нежную ранимую душу человека, который родился на родине, здесь же и умрет.

Вечерело. До введения гастрономических санкций против РФ, связанных с украинскими событиями 2014 года, оставалось еще целых шесть лет.

На плоской крыше

Я думал, скворцы пролетели над нами,

а это свинец пронесло.

Я думал, алеет закат над холмами,

а это горело село.

Роман Солнцев

Если спросят о ключах –

я на гвоздик их повесил.

Владимир Салимон

К глазам приложив для ясности руку козырьком, старый литератор Гдов заглянул в прошлое, где обнаружил себя в следующем анекдотическом сюжете:

…Высоко, подобно птице Феникс, воспарил над крутым берегом родной великой сибирской реки Е., вечно впадающей в Ледовитый океан, наш милый мощный железобетонный дом пятиэтажный с плоской крышей. Дом ты, наш милый дом, чудо архитектуры развитого социализма 70-х, дом, в котором мы все и живем, и дай-то нам Бог жить тут и еще тыщи лет – мирно, тихо и счастливо, хоть до самой перестройки, если не дальше. Под звездами счастливой родины, имеющей гордую аббревиатуру СССР, или под ее же луной, если ночью, а днем, естественно, под солнцем нашей же обильной родины, составляющей одну шестую земной суши. «Не то что теперь! Все теперь не то!» – решил старый литератор Гдов.

Наш милый дом! А строил его будущий олигарх, выпускник соответствующего факультета местного Политехнического института и отчаянный бас-гитарист знаменитого на весь город вокально-инструментального ансамбля «Поющая Siberia» Вовик Лифантьев. Сын того самого Лифантьева Семена Владимировича, замечательного человека и коммуниста, который до всего дошел своим умом. А ведь родился в глухой деревне, в семье сибирского бедняка, что еле-еле сводил концы с концами и утонул поздней осенью во время утиной охоты, как это было изложено в анкетах Семена Владимировича, который до всего дошел своим умом. Немного послужил в НКВД Семен Владимирович, защищая нашу восточную границу от озверевших до Второй мировой войны японцев, пришедших в человеческий облик лишь тогда, когда американские империалисты сбросили на них атомную бомбу, окончил два института и университет: Учительский институт, Педагогический институт и вечерний Университет марксизма-ленинизма. В 50-е того бурного столетия обнаружил себя на партийной работе – надо было восстанавливать разрушенное войной хозяйство, несмотря на перегибы, связанные с культом личности Сталина, который, как тогда считалось, исказил учение великого Ленина до неузнаваемости, но в 1953 году помер, и все опять стало хорошо. Волюнтариста Никиту Хрущева не очень-то одобрял Семен Владимирович, но таился, соблюдая партийную этику и дисциплину перед товарищами и беспартийными. Зато, когда у кормила, то есть это означает – у руля государства встал хороший Леонид Ильич Брежнев, то старый ветеран очень обрадовался и не скрывал своей радости теперь уже практически ни от кого.

И только одного, седой и мужественный, он никак не мог понять – зачем это крыша может быть у дома плоская, когда крыша должна быть на всех домах двусторонняя и покатая, как это всегда водилось у русских на Святой Руси и в Советском Союзе.

– Ты пойми, батя! – усмехался комсомолец Вовик. – Пойми, что прогресс не топчется на месте, и если мы хотим в мирном соревновании догнать и перегнать Америку, то мы должны быть впереди прогресса. Ведь мы как-никак живем в ХХ веке, в сложной международной обстановке, когда весь Запад уже давным-давно функционально использует систему плоскостей высотного пространства и объемов свободного воздуха. И нам у них, хочешь не хочешь, пока есть чему поучиться. Ведь капиталисты используют все, и у них есть вследствие этого стоянки для автомобилей, роскошные бары, танцевальные площадки, где прогрессивная молодежь пляшет под рок-музыку и поет свои песни протеста против крупного капитала.

– Тары-растабары, – хмурился коммунист Лифантьев. – Песни ПРО ТЕСТО! Вот в том-то и дело, что в этом все они и обнаруживают свою звериную сущность, наши потенциальные враги. А что, если в результате таких вот песен и у нас, в СССР, найдутся любители сплясать на плоской крыше, ну, например… в голом виде? – испытующе поглядывал он на сына.

– Да уж это ты загибаешь, перегибаешь, старик! – хохотал в ответ Вовик. И, лукаво, как Ленин, прищурившись, невинно добавлял: – Помнится, и мне один старый партиец рассказывал, как и он кой-кому вставил однажды по пьянке на сеновале во время довоенной битвы за урожай против кулаков.

– Кто старое помянет, тому глаз вон, – не сдавался Семен Владимирович.

– А кто старое забудет, тому знаешь что? – парировал сын.

И на этом их специфический мужской разговор обычно и заканчивался.

Потому что хоть и хмурился старший Лифантьев в глубине своего огромного кабинета с портретом вот уже дважды упомянутого Ленина на белой стене, но втайне конечно же был доволен успехами сына.

Подумать только, как быстро бежит время! Казалось, еще вчера дед Вовика мучался в онучах под гнетом антисоветского царского режима, бессонный отец Вовика дни и ночи колесил по району, поднимая упавшее сельское хозяйство, а сын и внук – вон куда шагнул, чертяка! Сам окончил институт, сам построил мощный железобетонный дом для народа, хотя, положа руку на сердце, гуляет еще ветерок у парнишки в голове. «Ну да, жизнь ведь прожить – это вам не колхозное поле перейти вдоль и поперек, туда и обратно, собирая оставшиеся под снегом колоски», – снова мелькнуло у старого литератора Гдова.

Конечно, конечно же волновался. Справится ли сынок? Не подкачает ли? Ведь есть, есть в нем еще определенная легкомыслинка. Советский инженер, а вот ввязался в дурацком оркестре обезьяньей музыки участвовать вместе с другими патлатыми, которые без высшего образования. Что в этом хорошего? Что красивого? Ведь в человеке все должно быть опрятно – и лицо, и одежда, и душа, и мысли. Человек должен быть создан для счастья, как сокол для полета. А тут – определенная нравственная неряшливость. Взять хотя бы ту историю с бедной девочкой со станции Уяр, на которой Вовику пришлось жениться. Развелся уже, конечно, но только любящий отец может знать, сколько седых волос прибавила ему эта и многие другие истории, связанные со становлением личности сына. И это его странное влечение к западному – годится ли оно для комсомольца? Искренен ли он или просто наивен, когда утверждает, будто угроза, исходящая от стран НАТО, не страшна нашей умной стране, потому что в этих странах НАТО живут исключительно одни мудаки, не знающие радостей и печалей нашей реальной жизни при социализме?

Сомневался, как видите. А Вовик взял да и справился – чего там! По камушку, как говорится, по кирпичику… Не сразу Москва строилась, хотя столица нашей родины тут вроде бы и ни при чем… Вознес с помощью рабсилы, передовой советской техники и аналогичных методов производства все эти пять мощных железобетонных этажей с плоской крышей, хотя и без лифта. Стоял «худой плечистый парень в спецовке, весь обветренный лицом на сибирском морозе», как писал о нем в местной газете «К-ский комсомолец» заведующий ее промышленным отделом В.Р., будущий знатный писатель, лауреат Ленинской премии… «Стоял смущенный под взглядами жильцов и объективами телерепортеров, как будто это и не он устроил людям праздник»… Ну, а только сразу же после завершения строительства куда-то Владимир Лифантьев из города исчез. Практически сразу же и пропал после описанного в газете митинга, знаменующего завершение стройки. После этого скромного торжества, где пионеры в красных галстуках звонко читали стихи, пенсионер Н.Н. Фетисов рассказал всю свою нелегкую трудовую биографию (он, в отличие от старшего Лифантьева, был из рабочих, а не из крестьян), его больная жена Маня плакала на опухших ногах, а оркестр медных труб духовой музыки Кожевенного завода им. М. Урицкого сыграл на прощанье «Марш коммунистических бригад».

«Будет людям счастье, счастье на века. У советской власти сила велика», – пели трубы и люди.

Тогда он и исчез, непосредственно после того, как исполком городского Совета депутатов трудящихся приступил к торжественной раздаче населению квартирных ордеров и ключей. И никогда больше в нашем городе К., стоящем на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан, не появлялся, хотя многие им интересовались.

И потекли, потекли в новом доме счастливые мирные дни, осененные золотым сияньем теплой сибирской осени. По утрам туман стлался над рекой Е., в тумане том басовито перекликались гудки теплоходов, барж, других плавучих средств. Опадала, ставши желтой, зеленая листва берез, тополей. Люди, разместив свой скарб, вывезенный ими из плохих жилищных условий, радостно выходили теперь на комфортабельные балконы, чтобы курить под неярким, но добрым солнышком свои папиросы «Беломорканал» и сигареты «Ява». Вот уж и первые заморозки ударили, поседела лесная трава, перелетные птицы потянулись на юг в сторону Израиля, Египта, азербайджанцев.

Но вдруг потемнело небо, затянули его свинцовые тучи, и зарядил на землю нудный осенний дождичек, отчего все окружающее дом пространство внезапно поблекло, съежилось, не давало уж, это прямо нужно сказать, зачем скрывать, прежнего эффекта гармонии, покоя и воли.

И лил дождик, и лил, и лил… И тут-то все и началось.

А именно: Маня к тому времени уже скоротечно лежала на новом кладбище Бадалык, где могилы теперь роют экскаватором. Возвратился однажды вдовец Н.Н. Фетисов к себе в опустевший дом, в свою однокомнатную квартиру общей площадью 28,1 квадратных метра, ванна и санузел – раздельно. То ли спев «Интернационал» возвратился – со строгого партийного собрания пенсионеров, приписанных по месту жительства к Жилищной эксплуатационной конторе, то ли с увлекательного дежурства в добровольной народной дружине, помогающей усталой милиции надзирать за порядком, которого раньше было больше, чем сейчас. Сейчас совсем нет порядка, надо что-то делать, нужно опять принимать решительные меры, не правда ли, друзья?

Вздохнул, проворачивая ключ в дверном замке, защемило сердце одиночеством – все-таки столько лет вместе, привыкнуть не легко, хоть и огорчала Маня Н.Н. Фетисова последнее время перед смертью своей неуемной раздражительностью и слезливостью. Вошел и остолбенел – бог ты мой! Во всей квартире лужи на полу. Да такие широкие, такие глубокие, что, будучи ребенком, Н.Н. Фетисов вполне и свободно мог бы в этих лужах парусные кораблики пускать, если бы, конечно, сумел задуть во все свои легкие, создавая в ограниченном потолками высотой 2,6 метра пространстве локальный квартирный ветер.

Напрягся ветеран среднего звена страны, того самого звена вроде начальников отдела где-нибудь или совслужащих всю жизнь без увеличения чина – не важно. Добавил к имеющимся на лацкане многим значкам и двум медалям еще одну – «За освоение целинных и залежных земель» – и отправился искать правду на второй этаж, где жил другой слой общественного пирога. А именно – Иван Иваныч Рамбургер, кандидат каких-то особенных наук, за которые не пускали за границу, и доктор тех же наук, за которые тайно давали Государственные премии.

В прихожей ученого висели оленьи рога, в комнате – портрет писателя Хемингуэя с бородой, на кухне – картина, подаренная местным непризнанным гением Андреем Поздеевым, и неплохая репродукция декадента Сальвадора Дали, вырезанная из книги «Модернизм без маски». Пол был застлан. На стенах – фотообои. Из транзисторного приемника «Спидола» доносились звуки иностранного языка, которым Иван Иваныч владел со словарем.

– У меня жена умерла, а вы что же это, товарищ, меня заливаете, – прямо взял быка за рога Н.Н. Фетисов.

Но Рамбургер встретил его совсем печальный. Закутавшийся в шотландский плед, близоруко щурящийся, он крутился с эмалированными тазами, жестяными ведрами и трехлитровыми банкам среди зарубежных книг и глянцевых журналов, среди собраний сочинений классиков советской и мировой литературы, а также разрозненных томов основоположников марксизма-ленинизма вроде раннего Маркса и позднего Ленина. Крутился, тихо ругаясь отъявленной русской матерщиной, которую мы приводить не станем, чтобы не было соблазна ее и в дальнейшем употреблять, и так уже сейчас все матерятся где ни попадя, включая высокопоставленных которые.

– Льет, … … мать! – уныло мотнул он высоким лбом. – Я уж хотел было в рот … …, на третий этаж подняться, да неудобно как-то, знаете, … … …, невежливо. Там вроде одинокая дамочка живет, а я таких особ стесняюсь и даже где-то как-то по большому счету боюсь, если быть до конца честным перед собой и вами.

– А вот мы ей сейчас! – выстрожился Н.Н. Фетисов. – Одинокая не одинокая, я тоже теперь одинокий, а правила социалистического общежития никому у нас в стране не позволено нарушать, хоть ты кто есть, какая ни на есть дамочка.

И вот уже вдвоем с напряженным, но по-хорошему взволнованным Рамбургером они деликатно застучали ботинками в упругую, обитую черной искусственной кожей дверь разведенной Сони Игнатович, потому что кнопка звонка у нее не работала, как ее ни утапливали пострадавшие визитеры. Той самой Сони, которая, хрупкая как лилия, служила в филармонии, а по вечерам часто пела в ресторане «Саяны», опершись в лучшем своем платье с блестками о черный рояль и чаруя публику волшебными пассажами своего колоратурного голоса… Того самого черного рояля, за которым сидел в черном костюме и черном галстуке-бабочке ее аккомпаниатор с набриолиненным пробором некогда пышной прически. Тот самый известный всем городским пьяницам Мирон, некогда отсидевший с 1949 года восемь лет за исполнение частушки следующего содержания и по этому случаю навсегда прикипевший сердцем к Сибири:

 
Сам не видел, врать не стану.
Но мужик рассказывал —
Джугашвили с мавзолея
Людям буй показывал.
 

Добрый старый Мирон, который совершенно не обижался, когда дети пели ему на улице:

 
Как у нашего Мирона
На … сидит ворона.
Как ворона запоет,
У Мирона … встает.
 

– Это – ужасные, звероподобные люди. Хамские, непорядочные, плохого воспитания. Я их сколько раз умоляла, а они лишь хохочут да говорят сальности, – заплакала красавица, одной рукой доверчиво цепляясь за Рамбургера, а другой, окольцованной перстнями и кольцами, указывая на ходуном ходящий и одновременно протекающий потолок. – Не хотите ли кофе, – внезапно предложила она.

– За мной, товарищи! – не спасовал и тут перед жизненными трудностями Н.Н. Фетисов. – Сейчас им будет кофе, какава с чаем, – процитировал он смешную реплику из модной тогда и всегда кинокомедии «Бриллиантовая рука».

И лихо скакнул, сопровождаемый певицей и ученым на четвертый этаж, откуда разливались подобно бурному потоку надсадные и визгливые звуки русской гармоники.

– А я вот щас как засарачу тебе по харе, чтоб ты на меня бочку с паром, падла, не катил, – сказал Н.Н. Фетисову, отдуваясь и икая, могучий слесарь-сантехник Сергей Александрович Епрев, который гордился тем, что носит имя и отчество безвременно ушедшего в результате повешения поэта Есенина. Гордыня эта некогда даже привела слесаря в тюрьму по статье 206 УК РСФСР за избиение жены, назвавшей Есенина таким же говнюком, как и ее муж. Однако Епрев не унывал, хотя жена, покуда он сидел, выписала его с жилой площади той коммунальной квартиры в деревянном доме на улице Достоевского угол Засухина, где так недолго длилось их супружеское счастье.

– А ну, прими руки! Совсем распоясались, понимаешь! Снова на нары захотел? – истошно взвыл Н.Н. Фетисов, шагнув вперед от оробевших Сони и Ивана Иваныча, которые уже взялись за руки. Дело в том, что они конечно же поженились вскорости, и брак этот не распался даже тогда, когда Иван Иваныча посадили в самом начале XXI века по сляпанному обвинению, именуемому шпионажем в пользу Китая. Помните, как прогрессивная общественность боролась тогда, возмущенная этим алогичным, явно несправедливым приговором, письма подписывала? Всякие академики и другие Нобелевские лауреаты убедительно доказывали, что ни за хрен собачий сидит Иван Иваныч, честнейший, талантливый мужик, светлый ум, спасший от перестроечного разорения свой Теплофизический институт. Вышел недавно, слава богу, отсидев из назначенных ЧЕТЫРНАДЦАТИ всего лишь ВОСЬМЕРОЧКУ. Запатентовал там, кстати, на зоне, добрый десяток остроумнейших изобретений, которые могли бы принести пользу родине, если бы она в них действительно нуждалась. Живой пока, слава богу!.. Сонечку вот только жалко, постарела совсем от горя…

– Руки прими!..

– А в чем дело, Сережа дорогой? Кто нам тут мешает новоселию? – прекратили на этот грозный крик пляску среди кухонных водяных луж какие-то мордастые молодые люди, высовывая с кухни 4,1 квадратных метра свои синие морды.

Сонечка побледнела, с надеждой глядя на Рамбургера. Тот решился напрячь мускулы. Лишь Н.Н. Фетисов был тверд.

– Не сметь! – взвизгнул он, отступая. – Жилищный фонд в нетрезвом виде заливаете! Знаете, что за это бывает? За это все бывает!

– Нет, старый деда, нет, что ты! – взволновались молодые люди, высыпая вместе с Епревым на площадку. – Как мы можем, когда сами, будучи специалистами, кого заливать? Ты – выше ищи, да мы с тобой и сами пойдем за компанию, чтоб, если кому надо, хлебало начистить.

– Ну вот – то-то. Это другой разговор, – сказал остывающий Н.Н. Фетисов.

И вот уже все вместе, всем слаженным, дружным коллективом они стали сильно ломиться в квартиру, где я, старый литератор Гдов, тогда жил, временно потеряв жизненные ориентиры перед тем, как собраться, взять себя в руки, ощутить себя частью огромной страны, составлявшей тогда одну шестую земной суши, гражданином, без которого «народ неполный». Ну и появились они, слава богу, спасибо, товарищи, как раз вовремя, потому что я вот именно как раз в тот самый слабый момент собственного существования, поддавшись минутной атеистической меланхолии пессимистического мировоззрения, совершал идеологически неправильный поступок. А именно: приглядывал, как мне ловчее сделать – повеситься на крепком оконном карнизе или наоборот, напустив полную ванну горячей воды, взрезать в последней, подобно коллеге, древнеримскому Петронию, свои постылые вены и тем самым уйти в мир иной, где ничего нет, но ничего и не надо.