Текст книги "Идеалы христианской жизни"

– Да вы оставили бы, Сергей Александрович, – бывало, скажешь ему, – мы и без вас как-нибудь справимся.

– Нет, друзья мои, дайте мне воды, я немного отдохну, и все пройдет.

И так занимался он опять до нового головокружения, а иногда и обморока, пока не падал. Только опомнившись, бывало, пробормочет:

– Да, видно, я уже больше не гожусь быть учителем».

В этом постепенном изнеможении старого труженика и подвигоположника русской школы самым светлым лучом был праздник – день его именин. Несмотря на страдную пору сельских работ, все бывшие ученики Сергея Александровича бросали свои полевые работы и собирались в полном составе на праздник в Татево, приходя иногда за десятки верст.

Бывшие татевские школьники, священники и диаконы переполняли алтарь скромной деревенской церкви, а певцы, учителя и ученики составляли громадный хор и исполняли особенно торжественно все любимые песнопения Сергея Александровича. Оживление в его последние годы внесли его поездки в Петербург, где он гостил у друга и товарища своего по Московскому университету, бывшего раньше, как и он, московским профессором, – Константина Петровича Победоносцева, обер-прокурора Святого Синода. В Петербурге он участвовал в работах по выработке положения о церковно-приходских школах.

Замечательно признание, высказанное о работе Сергея Александровича Рачинского другим человеком, тоже задумывавшимся над народным образованием, графом Львом Николаевичем Толстым, который сам признавал свои опыты над сельской школой мало удачными. Он завидовал успехам Сергея Александровича, как сам говорил, и не раз собирался приехать в Татево. В одном из своих писем он писал: «Мне дорого будет видеть, как много серьезнее, глубже вы во всей силе душевной отнеслись к тому самому предмету, к которому я отнесся так первобытно».

В Татево съезжалось много народу со всей России. Одни за тем, чтобы поглядеть на Сергея Александровича и на его школу, другие – чтобы поучиться у него школьному делу, и в особенности борьбе с пьянством.

Но особенно обширна была его переписка, которую он вел до самой смерти со множеством лиц, аккуратно отвечая на все получаемые письма, нравственно поддерживая и ободряя всех тружеников на нивах народной церковной школы. Все получаемые им письма он собирал, переплетал их по годам и завещал в Императорскую публичную библиотеку, указав срок, когда они могут быть напечатаны. Эти письма составили сто томов.

Он дорожил этой перепиской, во-первых, потому, что видел в ней общее признание торжества тех идей, которым он служил, которым отдал всю свою жизнь, вообще потому, что видел в ней лучший способ широкого распространения его мыслей о народном образовании и трезвой России.

В 1899 году он был утешен высочайшим рескриптом государя императора, озаглавленным на имя «Почетного попечителя церковно-приходских школ четвертого благочинского округа Бельского уезда Смоленской епархии Сергея Рачинского». Ему была пожалована пожизненная пенсия в три тысячи рублей, которой он пользовался только три года, отдавая ее на содержание своих любимых школ. В рескрипте говорилось:

«Обширное образование ваше и опытность, приобретенные на государственной службе в Московском университете, посвятили вы с ранних лет делу просвещения населения, наиболее в нем нуждающегося. Поселясь безвыездно в отдаленном родном имении, вы явили для всего благородного сословия живой пример деятельности, соответствующей государственному и народному его призванию.

Труды ваши по устройству школьного обучения и воспитания крестьянских детей в нераздельной связи с церковью и приходом послужили образованию уже нескольких поколений в духе истинного просвещения, отвечающем духовным потребностям народа. Школы, вами основанные и руководимые, состоя в числе церковно-приходских, стали питомниками в том же духе воспитанных деятелей, училищем труда, христианских добрых нравов и живым образцом для всех подобных учреждений».

Это признание его заслуги с высоты престола обрадовало и ободрило Рачинского. До конца, которого, несмотря на его слабость, никто не ожидал так скоро, он продолжал свои обычные труды. За несколько дней до смерти он собирался по экзаменам в окрестные школы, хотя говорил, что с ужасом помышляет об этой поездке.

Второго мая ему исполнилось шестьдесят девять лет. В этот день он встал, как обыкновенно, рано, а в девять часов утра, выпив кофе, прилег, как это часто в последнее время бывало, отдохнуть с газетой в руках, заснул и более не просыпался.

Ежегодно пятого июля съезжаются в Татево ученики Рачинского и почитатели и совершают торжественную заупокойную литургию и панихиду по дорогому учителю. Его скромная могила в этот день обильно усыпается цветами. Звонкие детские голоса школьников Татевской школы, подкрепляемые мощными голосами взрослых и пожилых его учеников, поют над ним надгробные песни и гремят ему «вечную память».

На надгробном памятнике своем Рачинский желал видеть слова: «Не о хлебе едином жив будет человек, но о всяком глаголе, исходящем из уст Божиих». Эти слова напечатаны на тихом кладбище, на скромной могиле апостола рукой церковно-народной школы.

Духовную пищу, глагол Божий, свет Христов, «просвещающий и освящающий всякого человека, грядущего в мир», – вот что широкой душой и любящим настойчивым сердцем нес Рачинский русскому народу, который он так понял и так чтил, которому он так страстно желал добра.

И на этих страницах мы потому с такой полнотой остановились на нравственном облике и на жизненному труде этого замечательного человека, что, нам кажется, он служил исчерпывающим примером того, как можно быть в миру исповедником Христовым. Все, что так сродно человеку известного положения и высокого образования: гордость ума, сомнение, презрение к тайнам веры, – все это он оставил и в восторге преклонился перед Христом распятым, с собой преклоняя пред Ним детский мир русской деревни. И если подвиг исповедничества, возведенного в систему жизни, – упорный, ежедневный, неослабный – есть самая огромная и самая достойная проповедь Бога и величайшая хвала Ему воздвигаемая, то в день последнего суда Рачинский во главе неисчислимой, быть может, рати русского сельского населения, просвещенного им глаголом Божиим, исторгнутого им из кабаков, из цепких сетей пьянства, исторгнутого не только в глухом углу родного Татева и его окрестностей, но по всей России, живым делом возбужденного им движения трезвости, может с дерзновением сказать Подвигоположнику Христу: «Се аз и дети, яже дал ми еси, Господи».

И русским культурным людям надо с особенным усердием возобновлять пред мысленным взором своим этот светлый образ русского культурного человека, который потому так полно и совершенно исполнил свою заповедь по отношению к меньшому своему брату, что избрал в этом деле своим наставником и руководителем того Христа, следуя за Которым никто еще не ошибался и не проживал напрасную и бесплодную жизнь.

Глава VI
Обращение к Богу

Здесь нет никакого общего правила, никакого единообразия, никакого закона.

Вся в Боге может быть душа младенца, жизнь которого нам кажется бессознательной, далекой от Бога. Может и мудрец мира раз навсегда обратиться к Богу, прочно прилепиться к Нему, чтобы более никогда от Него не отстать, может и семилетний, восьмилетний отрок. Возможны и известны случаи горячей ранней детской религиозности с последующей в зрелые годы изменой Богу и с новым совершенным к Нему обращением. У людей неустойчивого характера возможны постоянные приливы и отливы близости к Богу. Тут полное разнообразие, зависимое от неожиданностей духовной жизни, характера, обстоятельств данного лица и совершающейся над ним Божией воли.

С особой отрадой останавливается взор на тех людях, от современников Христа до наших современников, которые, услышав в душе призывный Божий глагол, сразу ему подчинялись и шли за ним. Чудные миру, сквозь радужную, ослепляющую, приковывающую более слабые взоры сеть мирских утех и мирских соблазнов, различают они вдали то, что одно горит немеркнущим невечерним светом и одно имеет непреходящую, негибнущую цену. Поклонимся им, этим неизменным друзьям и рыцарям Христовым, во главе которых стоит тайновидец и друг Христов евангелист Иоанн.

Какой высокий, какой чудный, какой неизглаголанный жребий!

В пору ранней юности или, быть может, кончающегося отрочества, когда ни одно нечистое движение не взволновало его сердце, которому суждено было стать вместилищем громадной Божественной любви, на заре этих заветных «дней первоначальных» почувствовал он на себе испытующий взор Христа, который зажег на всю жизнь какой-то неизъяснимый свет в его сердце и уяснил ему жизненный путь.

«Иди за Мной…» Эти слова Божественного голоса музыкой покоряющей властной силы прозвучали для него, и он оставил мир, изведанный им так мало, мир, которому он так мало принадлежал, и пошел за Христом, не оглядываясь назад.

Вот этот порыв, не ослабевавший в Иоанне всю его жизнь, эта полнота отдачи своей души святыне Христа, Учитель, ставший единственным содержанием всей его жизни, – все это и дало Иоанну право на величайшее его избрание.

Мог ли Христос не любить Своих учеников, всех до последнего, не исключая и рокового Иуды, «сына погибели»?! И все же над ними был вознесен один Иоанн, отношения к которому Христа определяются проникновенным словом «его же любляше Иисус».

Чувствовать себя ближайшим из близких, чувствовать себя, так сказать, в центре того солнечного диска, каким является для внутреннего мира человека Христос, быть поверенным Его тайн, никогда с Ним не разлучаться, видеть славу Христова преображения, восхищаться торжеством входа в Иерусалим, наслаждаться этими несущимися навстречу Любимому звуками народного восторга «Осанна, благословен Грядый, осанна в вышних», и – недосягаемые вершины любви – оказать Христу верность, когда Он был покрыт позором, схвачен в ночной темноте, пересылаем от судьи к судье, клеветнически обвинен, заушен, поруган и распят, когда прочие трепетали и разбежались, когда с клятвой трижды отрекался первоверховный Петр, – в эти часы уничижения Христова, в оставлении Его ближайшими учениками, бесстрашно стоять при кресте.

Внимать слухом и душой последние вздохи, последние стоны Богочеловека, видеть смертельную бледность, надвигающуюся на чело «краснейшего из Сынов человеческих», ловить из уст Его последний завет, завет любви и попечения, обещающий человечеству прощение и милосердие там, где уже не должно быть места ни милосердию, ни прощению, – быть предметом единственного завета, произнесенного в этот торжественнейших и значительный час вселенской жизни: «Жено, се сын Твой, се Мати твоя», – слова, давшие человечеству целый мир прижизненного утешения, дерзновения и отрады в загробную надежду на предстательство в страшный час последнего суда. Пережить сердцем этот последний вопль: «Отче, в руки Твои предаю дух Мой!» Усердными дрожащими руками снимать с креста холодное Тело замученного Бога, обертывать Его плащаницей, поддерживать Христову Матерь в Ее шествии с Голгофы к новому жилищу Ее – в свой дом, переживать с Ней часы оцепенения, когда только что случившееся кажется жестоким, невыразимым сном, а промчавшиеся три года встают как-то ближе с ясностью переживаемого часа. Принять в душу свою радость воскресения, следить сердцем, тающим от ликования и грусти, на скрывающийся в облаках возлюбленный образ Богочеловека, во славе возносящегося в Отчую славу. Стать проповедником имени Христова и громом на всю вселенную и на все века повторять те несколько слов, в которых слились все заветы Христовы, отразилась вся сила Его учения: «Дети, любите друг друга», претерпеть за Христа унижение и изгнание, стать вместилищем высочайшего откровения, дать миру сокровище величайшего богословствования и уйти с земли, сохраняя веками лишь сияние своего имени, благоухание своего образа, сверкание и помазание своей мысли, – таков был удел Иоанна.

Этот удел можно грубо сравнить с уделом жителей тех благословенных стран, над которыми сияет никогда не скрывающееся от них солнце. Какая постоянная в душе неизменная радость, как надежна и восхитительна кажется там жизнь, как тихо и безболезненно отходят они от земли, потому что это преходящее сверкание солнца возбуждает в них ясное предчувствие другого незаходимого Солнца в другом, еще более светлом существовании.

Да не великолепен ли призыв гонителя Павла, не величественно ли раскаяние апостола Петра, не трогательно ли требование от него мученичества замученным Христом, Который явился ему, скрывающемуся из Рима от муки, и на вопрос апостола «Куда идешь Ты?» ответил: «Иду вторично пострадать в Рим»? Не чиста ли Египетская Мария, убеленная паче снега после жизни несказанного разврата и этой чистотой своей удивляющая ангелов? Но вся такая красота и слава не может сравниться со славой этой неизменной Христу верности, этой полнотой души, которая в жизни никому, кроме Христа, не служила, и никого, кроме как Христа, не знала.

Мы говорили уже раньше о великомученице Варваре с ее рано пробудившейся мыслью и стремлением к Небесному Жениху, о том непоколебимом столпе православия Афанасии Александрийском, которого мысль даже в детских играх устремлялась к проповедничеству и который крестил своих сверстников-детей на берегу Средиземного моря…

Обратимся теперь к повестям обращения ко Христу близких нам русских детей, ставших потом великими русскими святыми.

Одиннадцатый век. Семья уроженца города Василева, лежащего недалеко от Киева, переселившихся в Курск. Мальчик с душой, пламенеющей любовью к Богу, не хотящий ни о чем ином думать, слышать и видеть. Каждый день ходит он в церковь и, не трогаясь с места, слушает Божественную службу, застывает в эти часы, как камень, завороженный святой мечтой. Детских игр чуждается, не любит нарядной одежды, в которую хотели рядить его родители, постоянно просит, чтобы одевали его попроще. Сам упрашивает родителей отдать его начинать учение к одному из городских учителей. Вскоре так успевает в знании Священного Писания, что все чудятся его премудрости и разуму. Мальчик отличается чрезвычайной осмотрительностью, покорен не только учителям, но старается, насколько может, исполнить волю и товарищей.

На тринадцатом году лишается своего отца и остается под надзором матери, женщины строгой и упорной. Она пламенно, с какой-то страстью любит сына и желает подготовить его к мирской жизни и обеспечить ему в этой жизни успех. Духовным стремлениям его не сочувствует.

А его уже тянет к подвигам. Со своими рабами, в простой одежде он ходит на работы, по-прежнему удаляется игр со сверстниками и не хочет носить нарядной одежды, которую дает ему мать. Ни увещания, ни даже побои не помогают. Услышал он о святых местах Палестинских от странников, которые идут туда, уговаривает их взять его с собой и тайно от матери уходит из дому. Мать снаряжает за ним погоню. Догоняют его, избивают и некоторое время держат его дома в оковах.

Получив свободу, он старается послужить церковному делу. В приходской церкви из-за недостатка просфор не всякий день совершалась обедня. Он сам начинает печь просфоры. Мать разгневана, что сын так трудится, и просит не срамит ее такой работой. Мальчик кротко объясняет матери, что просфоры назначены для величайшего таинства, перед которым благоговеют сами ангелы.

Два года трудится мальчик в этом занятии, и от долгого стояния при печи кожа его чернеет. Чтобы не смущать матери, мальчик уходит от нее в другой город к одному священнику, где продолжает то же занятие. Мать находит его и здесь и уводит домой.

Начальник города слышит о необыкновенном отроке и поручает ему прислуживать в церкви. Не раз он делает ему хорошую одежду, но маленький праведник отдает ее нищим. Ему хочется страдать, изнурять свое тело, и он начинает тайно носить на теле вериги. Раз ему было поручено прислуживать на пире, который начальник города давал городской знати. Когда он переодевался, мать заметила кровь на его рубашке, догадалась, что он носит вериги, сорвала их и сильно его избила. Ему в доме было день ото дня все тяжелее.

Однажды в церкви он слышит в Евангелии слова: «Иже любит отца или матерь паче Мене, несть Мене достоин, иже любит сына или дщерь паче Мене, несть Мене достоин». Эти слова приводят его к бесповоротному решению. Надо оставить мать, если он желает весь отдаться Богу. Пользуясь отлучкой матери из дому, он уходит с обозом в Киев. Через три недели он в Киеве, обходит здесь все монастыри с просьбой принять его – никто не хочет дать своего согласия плохо одетому и бедному отроку. Наконец Феодосий пришел к преподобному Антонию, начавшему тогда свой подвиг в пещерах.

– Чадо, – говорит ему отец русского монашества, – ты видишь, как мрачны и тесны эти пещеры, ты, может, и не перенесешь скорбей на этом месте.

– Бог меня привел к тебе, – отвечает ему юноша, – чтобы я спасся тобою; что прикажешь, все буду делать.

И он был пострижен. Такой тяжкой борьбой доказал Богу свою привязанность преподобный Феодосий, рано вняв сердцем призывающему гласу Божию.

Представьте себе раннее, ласковое утро в окрестностях первоначальной Москвы. Тихий ветерок чуть нагибает чашечки цветов, светлеющих в свежей траве, которая блестит не высохшими еще каплями серебристой росы. Там, на Кремлевском холме, вдали сверкают главы церквей, темнеют сохранившиеся еще от прежнего бора старые рощи.

Медленно и мирно, расплываясь в нерукотворенном Божием храме, где небо – крыша и стены – эфир, несется благовест с кремлевских колоколен. И этот благовест, и радость ясного утра, и свежесть травы, и блеск цветов, и сияние солнца сливаются в одну счастливую картину, надзираемую Ее Творцом…

В траве подмосковного луга притаился мальчик. Блестящим взором, сдерживая дыхание, он следит за силками, которые только раскинул, и легким свистом приманивает в них перепелов.

Жизнь широкую и блестящую сулит судьба этому мальчику, отец которого – один из любимых бояр московского великого князя. Он проявляет большие способности, острую смышленость, ловкость и самостоятельность. Мальчик одинаково отличится, когда его начнут обучать, как других мальчиков его сословия, в езде верхом, стрельбе из лука, метании копий, и будет предприимчивый и сильный в деяниях, опытный в воеводстве, дальновидный и сдержанный в делах государственных и посольских.

И эта гладкая жизненная дорога была нарушена, прежде чем он на нее ступил. В свежее летнее утро раздался таинственный голос:

– Алексий, что трудишься напрасно… Я сделаю тебя ловцом людей.

Мальчик задрожал. Сердце вдруг остановилось. Бледный, стал он оглядываться кругом. В невысокой траве не было решительно ни одного человека. Он был, как прежде, один, но голос, несомненно, звучал и был поглощен и воспринят навсегда его душой.

Он забыл тут же о своей охоте, о перепелах, быстро собрал свои сети и, держа их в руках, долго стоял неподвижно.

Он понял, что его зовет Бог к какому-то большому делу, и смущенный, с некоторой грустью, что для него кончается обычная жизнь, и с трепетной радостью перед чем-то громадным, что ему открывается, он шел к Москве. И теперь он уже принадлежал одной высшей воле, но не себе. Характер его изменился. Из разговорчивого и веселого он стал молчаливым и сосредоточенным, избегал товарищей, сидел у себя в светлице один, погруженный в какие-то мысли, ловя в памяти неизъяснимые звуки небесного голоса, для него прозвучавшего тогда в приволье и тайне летнего утра.

Едва достигнув отроческих лет, он просил родителей отпустить его в монастырь. Единственной уступкой, которую они могли от него добиться, было то, что он выбрал одну из московских обителей. Он стал иноком Богоявленского монастыря.

Таково было обращение отрока Елевферия, сына московского боярина, впоследствии Алексия, митрополита Московского.

Варфоломей, сынок ростовского боярина Кирилла, с трудом понимает грамоту. Как он ни бьется, как ни старается, ничего не выходит. Точно какая-то неснимаемая пелена стала между его мозгом и этими черными славянскими буквами, которые ему не даются. Он молится Богу помочь ему. Вообще он много молится. Порою забредет в чащу леса, выберет маленькую полянку, сложит крестом руки на груди, подымет голову к небу. Душа понесется туда, ввысь. Слов нет. А в маленькой груди таинственное, охватившее ее безбрежное чувство. Хочется пересказать Богу всю свою нежную и робкую и восторженную любовь. Хочется вознестись к страшному и чудному Престолу Господа Славы, склониться перед ним благоговейно, не смея поднять глаз на недоступный и тайный лик Зовущего, растопиться, истаять, исчезнуть в этой любви.

И он чувствует, что с ним вместе тем же восторгом объята природа, и всякая былинка во всей вселенной чувствует Бога, покорна Ему и славословит Его. И в непонятном шепоте своем верхушки старых сосен творят Богу свою молитву. И когда в ночном небе разгорятся звезды, он всматривается в мигание их, и ему кажется, что в тихом дрожании своих лучей они тоже шепчут Богу вечную неизменную и непрерывную хвалу.

И легко ему так молиться среди молящейся природы, ничего не прося, полному только безграничного восторга, благоговения, благодарности, счастья, вспыхивая перед Богом огнем своей души. Ему как-то тяжело, когда надо у Бога чего-нибудь просить. Он только сам хотел Ему служить, все Ему отдать, ничего взамен от Него не ожидая. А между тем неспособность к учению составляет для него большое горе. Учитель кричит на него, товарищи смеются, а он, несмотря ни на какое усердие, не может осилить своих уроков.

И вот однажды произошла странная встреча в поле, куда его послал отец привести лошадь. Он встретил старца инока, который призвал его к себе, ласково благословил, дал ему кусочек просфоры и сказал ему, что Бог посылает ему разумение грамоты. Мальчик пригласил инока к родителям; там инок велел мальчику читать книгу, и спотыкавшийся на складах Варфоломей тут бойко зачитал, а явившийся исчез. И понял тогда сам Варфоломей и его родители, что Бог послал к своему сыну ангелов. Дивились и трепетали.

И мог ли он, с детства тянувшийся к Богу, искавший всюду Божественных лучей, как поворачивает к солнцу свою голову стебель подсолнечника, мог ли он, приходя в возраст, изменить той любви, которая горела в нем с первых дней и разгоралась все более и более ярким пожаром!

И сразу свойственные юности и склонность к миру, и мечты о земном счастье, и искушения тщеславия и обольщения богатства – все изгорело в этом пожаре. Только не хотел он оставлять своих родителей и жил в миру иноческой жизнью, пока они были живы и пока он не схоронил их рядом, перед смертью посхимившись.

Свобода, свобода!.. Роздано бедным небогатое имение родителей, разоренное притеснениями московского боярина, хозяйничавшего в Ростове от имени московского великого князя, и началась новая жизнь, взлелеянная давними мечтами.

…Заходящее солнце весны бросает мягкий отсвет. На маленькой полянке на холме лежат рядами свежие сильные сосны и ели. Двое молодых людей, из которых один совсем еще юный, в монашеских одеждах, работают топорами. То Варфоломей и брат его Стефан строят первую келью.

Благословен этот холм, которому суждено стать одним из величайших святилищ Русской земли. Тут будут черпать силу, бодрость и веру русские люди для совершения жизненного подвига своего.

Здесь Димитрий Донской получит решимость и крепость для борьбы с лютым Мамаем и предсказание победы; здесь в дни великой русской смуты воздвигнется несокрушимый оплот; когда все поколеблется в России, не поколеблется один монастырь, созданный преподобным Сергием, во имя Троицы Живоначальной.

Великолепными каменными стенами оденутся окраины холма, встанут башни с бойницами, и серебро зазвучит торжественным гулом в тяжелых колоколах. Сладкогласое пение, почти не переставая, будет раздаваться под соборными сводами, бесчисленные огни засияют у той раки, в которую ляжет на деятельный отдых начинающий тут свое деяние юный Варфоломей, и к этому месту на поклон всероссийскому игумену Сергию вышлет ходоков своих всякий русский город, всякое село, всякое жилое место.

Трудовой день кончился. Затихли птицы, спев Богу вечернюю хвалу свою. На потемневшем своде давно горят, заботливо всматриваясь в землю и в трепете лучей своих стремясь передать земле что-то неисповедимое, ясные, тихие звезды.

Юноша один под этим небом и под Божиим покровом, раскинутым над всем миром и особенно ясно чувствуемым верующей душой в эти часы ночного затишья. Серебристые лучи луны озаряют юное лицо с чистыми очами, не узревшими в мире ни одной скверны, поднятыми в восторге туда, к чаемому Божию Престолу.

Торжественна и задумчива эта ночь с миганием звезд и с серебристо-синим сиянием луны, и во всем мире, кажется, только и есть среди этой ночи юный отшельник и внимающий ему Бог.

«С детских дней Тебя чуял, Тебя желал, к Тебе стремился. Желал пройти через жизнь, не познав жизни, сидеть у Твоих ног, как евангельская Мария, впитывать в душу струю Твоих благодатных глаголов, служить Тебе, Младенцу Вифлеема, Глашатаю Нагорной проповеди, Возродителю душ, Исцелителю слепых и расслабленных, Воскресителю Лазаря, Молитвеннику сада Гефсиманского, Страдальцу Голгофы, трехдневно воскресшему, на Небеса вознесшемуся, одесную Отца сидящему и паки в мире грядущему, ради Тебя прожить на земле, как странник в непрестанных трудах, ходить во вретище, лишать себя воды и хлеба, стоять пред Тобою на несменяемой молитве, как стоят пред Тобою кадящие Тебе своим благоуханием цветы и славящие Тебя солнце, луна и звезды, проповедовать людям Твое величие, не таить Твоих благодеяний, возглашать Твое милосердие, указывать на близость Твою и увлекать к творению воли Твоей, во плоти быть как бесплотным, покорно служить, с вожделением ждать соединения с Тобой… Благослови мое жительство здесь, и пусть будет оно первой и последней ступенью в лестнице к светлому Царству Твоему!»

И еще до того как лик этого пустынника будет нарисован на иконе с обводящим его главу сиянием, луна в эту тихую ночь плетет ему венец из своих лучей. И стало бы понятно, что такое святость, для того, кто мог бы взглянуть теперь на этого человека, с лица которого стерто все земное и выражено все небесное. Он выше ангелов, раб и друг Христов, начинающий свой подвиг чудотворец и Боговидец.

Слава же, слава тебе, с детских лет услышавшему зов Божий и пришедшему к Нему своими детскими стопами. Слава дням благословенного детства и светлой юности, и годам зрелости и честной старости твоей. Слава рождению и отшествию твоему, слава земным дням и небесному ликованию. Слава тебе, Богом избранный, благодатью осеянный, с небес на землю светящий Сергий великий!..

. . . . . . . . . .

Перенесемся во время, много к нам ближайшее, вспомним о другой молодой душе, на которую Господь рано наложил печать Свою.

Чудны Божии дела. Как в мироздании Своем Господь воздвиг недоступные для людей высокие горы, и они, сверкающие белизной своей, проповедуют неизъяснимое величие Творца, устремляют мысли человека в высоту, дают ему трепетное сознание безграничного величия Божиего творчества и промыслительства, так бывает и с величайшими святыми.

Словно создавая в них Себе источник радости, Господь с детства образует их по своему подобию, влагает в них святую ревность имени Своего, распаляет их жаждой по Себе, раздувает в них такое пламя огня Божественного, что они светят перед Ним не робко зажженными светильниками, а пылают заревом, как великие костры, зажженные на холмах в ночном просторе степей.

И горят они в дни земной жизни своей, и всякий проходящий к ним ясно чувствует: здесь небо действует, небо сияет, небо говорит. И когда потухнут на земле, оставляют по себе чудный негаснущий свет, и всякий приходящий к месту их подвигов, склоняющийся к их ракам, опять ощущает: тут небо шлет живую весть о себе, здесь врата вечности раскрылись.

Так взглянуло око Господне на мальчика Прохора из семьи Мошниных, живущих в Курске, и избрало его, излив на него струи благодати.

Странное, необычайное детство!

За матерью, ведшей подрядные работы по постройке церквей, взбирается он на верхний ярус колокольни без перил, падает на землю. Мать в ужасе сбегает вниз, чтобы прижаться к теплому трупу, а ребенок невредим. Воочию изобразились слова псалма: «Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих, на руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою».

Он заболел. Богоматерь является ему в видении, обещая скорое посещение Свое… Действительно, проносят через их усадьбу чудотворную «Коренную» икону Богоматери. Больного мальчика прикладывают к иконе, и он выздоравливает.

Не разгадать Божественной тайны: Господь ли первый привлекает к Себе души таких величайших из великих, избранных от избранных, которые отдаются Ему от детских лет, пламенея такой любовью к Богу, что не платят миру ни малейшей дани. Или их сердце с младенческих лет стремится с такой любовью к Богу, что Господь призирает на них и Сам берет их за руки и ведет.

И вот благословенные дни, месяцы, благословенные годы и благословенные десятилетия Серафимова подвига.

…Чаша глубокого, далеко раскинувшегося Саровского дремучего бора. Задумчивая тишина, разве сухой валежник затрещит под тяжелой стопой медведя, доверчиво идущего к отшельнику за хлебом.

Мысли его не здесь. Могучим усилием воображения он тут, в этом скверном лесу, создал себе Палестину и следует в этих местах по стопам Христовым. Речка Саровка у него Иордан; у него есть тут и Вифлеем, Иерусалим, и Голгофа; и он ходит по этим местам за Христом, как ходили за Ним в те дни ученики по каменистым дорогам и тропам Палестины. И быть может, выше апостолов этот отшельник, ибо те видели и не всегда верили, а он начал верить с такой исключительной полнотой и с такой осязательностью, не видев. И не помнит он того часа в своей жизни, когда бы он не стоял при своем Христе…

В конце его земного века приехавший навестить его племянник спрашивал его, передать ли его поклоны родным в Курске, а он подвел племянника к иконам и, указывая на них рукой, промолвил:

– Вот мои родные.

В этом человеке, который видел Господа Иисуса во славе, окруженного сонмом ангелов, вступающего во время литургии в алтарь храма, к которому сходила из горних обителей Царица Небес и подолгу говорила с ним, как с близким человеком, над которым пречистые Ее уста изрекли еще во время молодости его таинственные слова: «Сей нашего рода», – для него еще в дни его земной жизни было восстановлено то непосредственное общение с Богом, которым почтен первый человек до его грехопадения.