Текст книги "Идеалы христианской жизни"

Глава V
Исповедание веры

Исповедание веры есть бесстрашное открытие, всенародное, несмотря ни на какие угрозы, возможность казни, ни на какие лишения, страдания, уничижения, – признание себя учеником и рабом Христовым и безусловная верность Христу.

Исповедание Христа в роде грешном и маловерном требует большого мужества и убежденности.

Этого мужества не хватило апостолу Петру, и в страшную ночь предания Христа он во дворе дома первосвященнического трикратно отрекся не только от близости, но и от самого знакомства с Христом: «Не знаю человека»; отрекся с клятвой: «Нача ротитися и клятися».

Мы часто изумляемся такому малодушию в первоверховном апостоле, которому было дано созерцать Божественную славу в Богочеловеке, который поэтому более других учеников должен был быть крепок пред «соблазном о Христе». И удивляемся тем больше, что в ту же ночь Христос предупреждал апостола Петра о грозящей ему опасности, а Петр утверждал, что он душу положит за Господа.

Если же мы всмотримся в свою жизнь, мы различим в ней множество измен Христу, отсутствие этого мужества исповедания, – измен часто еле заметных, но в общей сложности являющихся доказательством того, что в нас совершенно отсутствует дух исповедничества.

Как часто верующие, имеющие известные добрые обычаи, изменяют им для того, чтобы равнодушные не укорили их в себе или не посмеялись над ними.

У человека с детства привычка снимать шапку и креститься на улице перед церквами, и, когда он один, он это в точности соблюдает. А вот встретился со знакомым или не знает, как знакомый к этому отнесется, или знает, что знакомый осудит его, – и вот пропускает все церкви или вовсе не крестясь, или потихоньку под пальто, словно крадучись, делает небольшой крестик.

Как он мало в эту минуту дорожит собой и своими верованиями!

Можно заметить, что люди военные, по самому роду службы своей привычные к большой прямоте и решительности, в этом случае гораздо самостоятельнее, и им решительно все равно, как относятся к этому их внешнему проявлению душевного настроения встречные или сопровождающие их.

То же и с другими обычаями: то, осматривая с неверующими спутниками древний храм, стыдятся помолиться перед святыней, к которой влечет сердце, и приложиться к ней, то из-за страха насмешки не перекрестятся в гостях перед обедом и после обеда.

В приемных комнатах стыдятся вешать образа крупных размеров, а в уголочке повесят чуть заметный образок, да еще постараются подобрать такой, чтобы он сливался с обоями.

Мало душевного благородства высказывают такие нередкие люди, которые боятся, что их увидят раскланивающимися с людьми, которые им лично дороги, но которые имеют недостаточно богатый и изящный вид.

Что же сказать об этом чувстве стыда пред ничтожными людьми – обнаружить свою веру во всемогущее и окруженное неприступной славой Божество?..

Считают дерзостью не поклониться знакомому, выше себя стоящему человеку, – и с легким сердцем проходят мимо селения славы Божественной, не отметив ничем своего благоговения.

А между тем исповедание Христа является одним из самых прекрасных и торжественных актов в жизни христианской души.

Вообразите себе такую картину.

В одном из прекрасных городов римских владений на Средиземном побережье, на помосте, среди открытой площади происходит допрос христиан.

Вокруг волнуется толпа, несдержанная, полная страсти и порывов, толпа теплых стран, и в ней ненависть одних стоит рядом со жгучим тайным сочувствием других, отвращение и презрение рядом с душевным восторгом.

Все эти люди твердят одно слово – то слово, которое бесповоротно осуждает их на муки и казнь: «Я христианин!»

Их много: и старцы, одни величественного вида, другие – изможденные и слабые, и супруги в пору первой счастливейшей любви, и зрелые мужи; и юноши с открытыми лицами и гордо поднятой головой в спокойной гордости непорочной и богатой надеждами юности, со смелым взором, и робкие девы, как распускающиеся на стеблях розы и лилии, и дети во всем очаровании своего детства…

И все эти разнообразнейшие люди, со всеми своими несходствами, полны одним счастьем своего исповедания…

Нет, не услышит от них взирающий с высоты небес на их подвиг Христос, не услышит Он от них вновь позорных слов отречения: «Не знаю, не знаю человека…»

Невиденный ими и лишь веруемый, чаемый, предчувствуемый, Он владеет ими с нераздельной силой…

Некоторые из них лишь за несколько, быть может, часов до того почувствовали Его в своей душе, навещая в тюрьме забранных раньше родных христиан… Но и в этих работниках последнего часа то же рвение, то же пламя, тот же дух адамантов.

«Познать Тебя, почуять вдруг, что нет в жизни никого выше и краше Тебя, поклониться страданию Твоему, искать участия в нем, тут терпеть пытки короткими часами, чтобы в вечности ликовать с Тобой – какой высокий удел!»

Так должны были чувствовать эти исповедники, с сияющим лицом шедшие на пытки.

Когда любишь, когда убежденно чтишь кого-нибудь, тогда искреннее и горячее сердце невольно ищет жертвы, и нет высшего тогда счастья, как делить с любимым человеком его скорби.

И сила стремления распяться со Христом была у мучеников и исповедников так велика, что они приобретали сверхъестественное терпение в таких пытках, воспоминание о которых леденит кровь.

Жарят мученика на жаровне, и он спокойно говорит: «Испеклось, переверни на другой бок».

Предлагали славу, богатство, сказочное мирское благополучие, словно надбавляя ставку при всяком новом отказе, словно желая испытать, до какого же в конце концов предела может дойти безумие христиан.

А с другой стороны лежали орудия пыток, разводили костры, чтобы палить огнем, растопляли олово, чтобы пытать горячей струей металла.

И надо было сделать так мало: отказаться от своего исповедания, перестать отвечать этими двумя словами: «Я – христианин, я – христианка» – и небрежным движением руки возлить вина на жертвенник перед идолом.

И не хотели. И умирали за это право, только за это право твердить: «Я христианин. Я христианка».

И какое это было счастье во время мук шептать: «Верую в Тебя, люблю Тебя, и до того, что и страдаю за Тебя, и счастлив страданием моим». И сколько внутреннего утешения было в этом вот познании, что не постыдился ни перед кем Сына Человеческого…

Но этот род исповедания Христа не был еще самым высоким и трудным.

В большинстве случаев в самой обстановке такого исповедничества и мученичества было много поэзии и красоты.

Блеск южного солнца, сверкание мраморных скамей амфитеатра (цирка), где чаще всего замучивали христиан, всенародность подвига, уверенность, что твой пример зажжет чье-нибудь сердце и слух в замученном теле, в последние секунды быстро догорающей жизни, уловит еще вопль чьей-нибудь души, прозревшей и освобожденной: «Я верую, я христианин», и за твоею смертью тут же совершится мученический подвиг мгновенно обращенного тобой христианина, – как все это, особенно в молодые годы, когда по душе все яркое, заманчиво и привлекательно.

Они уходили от той жизни, тщету которой они осознали, в безграничное блаженное существование; от раздора земли, особенно им ощутительного после их обращения, уходили к бессмертному миру и покою… Они были в эти часы перед последними пытками и казнью, как путники, долго стремившиеся в волшебную страну и слышащие последние свистки увозящего их наконец в эту страну парохода.

Они чувствовали, что им открыты объятия Христа… Блаженство приоткрывалось…

С первого взгляда не понятно, как это могли происходить такие быстрые обращения. Но великое чувство имеет в себе замечательное свойство: оно подчиняет других, разом падают какие-то незримые оковы, и душа, торжествуя, входит, точно как освобожденная пленница, в свою родную стихию.

И особенно сильно и заразительно бесстрашное исповедание заветных убеждений.

Но выше этого, если можно так выразиться, праздничного исповедничества стоит исповедничество многолетнее, требовавшее постоянно напряжения воли, каково было исповедничество Афанасия Великого, боровшегося против ереси Ария, не признававшей Божественности Спасителя, исповедничество Иоанна Златоуста, обличавшего пороки высшего цареградского общества.

Афанасий Великий, архиепископ Александрийский, провел в борьбе с арианами всю свою жизнь.

Еще в сане диакона, имея от роду всего двадцать девять лет, он сопровождает своего епископа на Первый Собор в Никее и своим метким и пламенным словом поражает наголову ариан.

Тридцати лет он был уже епископом. Когда сильные при дворе ариане добились того, что православным было велено принять их в общение, Афанасий, не побоявшись гнева двора, ответил, что он не примет еретиков, «не имеющих ничего общего с Христовой Церковью». Ему грозила смерть от ариан, и, чтобы спасти его жизнь, император Константин, не замещая Александрийской кафедры, велел ему из Африки удалиться в нынешнюю Францию.

Когда при сыновьях Константина Афанасий вернулся в Александрию, на кафедру был назначен единомышленник ариан Григорий, вступивший в Александрию с отрядом войска, последовали убийства и насилия; Афанасий едва спасся от смерти и бежал в Рим.

Водворенный впоследствии снова в Александрии, Афанасий продолжал возбуждать ненависть ариан. Велено было удалить его с кафедры силой. Опять грозила ему смерть. Бог чудесно его спас, и он удалился в египетскую пустыню к жившим в ней отшельникам. За голову Афанасия была назначена высокая плата. А Афанасий из своего уединения рассылал повсюду свои писания, защищая христианскую истину.

Вернувшись при императоре Юлиане Отступнике на свою кафедру, Афанасий возбудил ярость боровшегося с христианами императора, и был издан приказ: «Гнать Афанасия везде, где только можно».

Афанасию пришлось снова уйти из Александрии, и он пророчески утешал свою паству: «Не смущайтесь, дети. Это только облачко. Оно скоро исчезнет…»

Действительно, вскоре Юлиан был убит в войне с персами. Афанасий был возвращен в Александрию, но на время снова оставил ее при покровителе ариан, императоре Валенте. Только последние несколько лет своей жизни Афанасий провел спокойно.

Как много вытерпел он в ясном исповедничестве своем: гонения, многократные свержения с кафедры, скитания… Но он не поддался и стоял непоколебимым столпом православия.

Казалось, дело истинной веры погибало. Высшее духовенство, влиятельные круги общества, монастыри, императоры – все было на стороне ариан. И гонимое православие покоилось на одном Афанасии.

Никакие натиски его не сокрушили. Он сохранил и передал грядущим векам учение веры в ненарушенной чистоте. И в соответствии с именем его («Афанасий» значит «бессмертный»), память его и слава в Церкви не погаснут, пока стоит православие…

После этого столпа истины, выступившего впервые на Первом Вселенском Соборе и утвердившего догмат о равночестности Бога Отца и Бога Сына, вспомним деятелей последнего из Соборов – Седьмого, тоже Никейского, борцов за иконопочитание.

Нельзя без волнения следить за несокрушимой твердостью той немногочисленной горстки людей, которые – как некогда Афанасий сильным своими связями арианам – теперь противостали официальной и могущественной ереси иконоборцев, считавших в числе фанатических приверженцев своих греческих императоров. Не изменив чистоте веры среди самых беспощадных гонений и самых отчаянных обстоятельств, она бодро стояла, в надежде на лучшие времена, бесстрашно умирала за свое правое дело, наконец добилась своего и восстановила иконопочитание.

Не против икон и мощей только, но и против иночества, против церковных установлений и всего, что налагает узду на страсти, против всей строгой церковности были направлены громы иконоборчества. Сама Церковь с ее вечными истинами, с неизменяемым сокровищем ее учения – вот что ненавистно было иконоборцам.

Но мощно выступили на защиту православия святой Феодор Студит и другие. Напрасны были гонения и мучения.

Когда церковная смута достигла своего апогея, на защиту правой веры поднялся человек великих дарований и великого вдохновения, Иоанн Дамаскин, первый министр калифа дамасского. Личность эта, воспетая нашим поэтом графом А. К. Толстым, достаточно известна. В Константинополе между верными ходили по рукам и жадно читались послания Дамаскина, в которых он проникновенно, художественно излагал взгляд Церкви на иконопочитание и выяснял ложь иконоборчества. Император Лев III не мог достать и мучить его, как другие императоры мучили единомышленников Иоанна. Иоанн не был греческим подданным. Оставалось прибегнуть к испытанному средству – клевете. Лев III велел изучить почерк Иоанна Дамаскина, было подделано письмо, как будто писанное первым дамасским министром императору, с предложением изменнически сдать ему Дамаск, и это письмо отправлено калифу. Возмущенный калиф отсек Иоанну руку. Церковное предание говорит, что, по молитве Иоанна перед иконой Богоматери, отрубленная часть руки чудесно приросла к своему месту.

Каким мощным духом, какой драгоценной силой убеждения проникнуты эти святые жизни «огненоносных столпов православия»!

Да, это были люди! И каким укором веет от этих цельных, светлых образов в наше время, на нас, в нынешней великой смуте, также восстающей на Церковь, на церковные установления, на Самого Христа.

Таким же непоколебимым столпом православия явился и блаженный Марко Ефесский. Он был представителем Антиохийского патриарха на Флорентийском Соборе 1439 года, где изменник православию, Московский митрополит Исидор, признал главенство над Русской Церковью Римского папы.

Марко, епископ Ефесский, не подписал акта соединения Церквей, который подписали другие, увлекаемые подкупом или боязнью… От Марко же подписи и не ждали: так были уверены в непоколебимой крепости его и приверженности к православной вере. Когда соборное определение было поднесено для подписания папе и на вопрос папы, подписался ли Ефесский, отвечали, что нет, папа воскликнул: «Так мы ничего не сделали!»

Вот что значит стойкость одного твердого человека, которого уважают и враги его…

Трогательное предание соединяет в одно разъединенных по жизни пространством полувека и столь географически далеких друг от друга Марка Ефесского и русского поборника православия преподобного Сергия Радонежского. Это предание говорит также о чудном единении живых и в небе торжествующих праведников, о том, как пристально следят небожители за подвигами духовно им сродных земных людей.

Суздальский священник Симеон, бывший с Исидором на Соборе, не хотел покориться латинству, много пострадал за это и вместе с тверским послом Фомой решился бежать в отечество. Не имея ни средств, ни защиты, ни знания путей, они пристали было к путешествующим купцам; но приближаясь к одному грозно укрепленному городу, купцы отогнали их от себя, опасаясь потерпеть за них как за людей неизвестных и сомнительных. На одной горе, утомись и недоумевая о пути, Симеон и Фома легли и задремали. Вдруг видит пресвитер старца, который, взяв его за правую руку, сказал: «Благословился ли ты от последовавшего стопами апостольскими Марка, епископа Ефесского?» Он отвечал: «Да! Я видел сего чудного и крепкого мужа и благословился от него». Тогда явившийся говорил далее: «Благословен от Бога человек сей, потому что никто из суетного Латинского Собора не приклонил его ни имением, ни ласкательством, ни угрозами мук. Ты сие видел, не склонился на прелесть и за то пострадал. Проповедуй же заповеданное тебе от святого Марка учение, куда ни придешь, всем православным, которые содержат предание святых апостолов и святых отцов семи Соборов, и имеющий истинный разум да не уклоняется от сего. О путешествии же вашем не скорбите: я буду неотступно с вами и через сей непроходимый город проведу вас безопасно. Теперь, востав, идите; прошед немного, увидите место, где две палаты, и подле них жену, именем Евгению, которая примет вас в дом свой и успокоит; а потом вскоре и через город пройдете без задержания». Пресвитер спросил старца, кто он, и явившийся отвечал: «Я Сергий Маковский (Радонежский), которого ты некогда призывал в молитве. Ты обещался идти в обитель мою, но не пришел; и теперь обещания не исполнишь, но поневоле там будешь».

Пробудясь, пресвитер рассказал видение своему спутнику, и они пошли с радостью. Все случилось по предсказанию: Евгения пригласила их для успокоения; потом прошли они через город среди множества вооруженных людей, не быв никем задержаны. Так Симеон возвратился в отечество, где сбылось над ним предсказание великого чудотворца.

Симеон почему-то замедлил и не поспешил в обитель Сергиеву. Между тем возвратился Исидор и заключил его в оковы как непокорного. По изгнании Исидора Симеон освобожден из оков и отдан игумену Троицкой лавры Зиновию. Таким образом, по предсказанию преподобного Сергия, он поневоле привезен в обитель его, где со слезами рассказывал братии свои приключения.

В наше время исповедничество не ведет к пыткам внешним, к изгнанию, заточению и казни. Но и в наше время исповедничество едва ли безболезненно для людей, всей деятельностью своею славящих Христа.

К христианским идеям таких громадных, исключительно известных писателей, как Достоевский, относятся с нескрываемым невниманием. И если критика не замолчала его, то только вследствие слишком всем видимой его яркости.

Если не замалчивалась проповедь Толстого, а раздувалась, то главным образом потому, что он был христоборцем и говорил от себя, а не от имени Христа распятого. Если б он исповедовал Христа Богом, пришедшим во плоти, то, конечно, были бы приняты все меры к тому, чтобы он был меньше услышан.

В конце прошлого века писал в Москве выдающийся, глубокий, чуткий литературный критик Ю. Н. Говоруха – Отрок, избравший себе псевдоним «Ю. Николаев». Он был христианин и смотрел на литературу и искусство с точки зрения христианства. Его усердно замалчивали.

Он издал блестящую работу, критический этюд о Короленко, где отмечает стремление автора подметить во всяком человеке Божию искру, понять и оправдать падших… Книгу замалчивали… Как-то он встретился в ресторане с руководителем одного ежемесячного толстого журнала противоположного направления.

– Хороша ваша книга о Короленко, – сказал ему тот. – Читал ее с наслаждением. Прекрасная книга.

– Так что же вы о ней ничего не пишете? Ведь книга говорит о писателе, который пользуется у вас величайшим сочувствием.

Тот улыбнулся и сказал:

– Ну, писать-то мы о вас не будем… Чем ваши книги будут удачнее, тем упорнее мы будем вас замалчивать.

Это заявление было цинично, но правдиво: так оно в действительности и бывает.

Примкни Ю. Николаев к противоположному лагерю, держи про себя свое христианство, не становись под христианское знамя, он имел бы шумный успех и широчайшую известность… Он предпочел быть верным Христу, идя на несомненную жертву. И поэтому жизнь его может быть названа исповедничеством.

Самый оригинальный, самый сильный, самый стихийный художник в России за последние десятилетия, несомненно, Васнецов. Его работы на стенах Киевского Князь-Владимирского собора – это откровения нового русского искусства, подающего, вместе с тем, руку бедным формой и богатым чувством художникам-иконописцам давней былой России.

Но именно за это, за согласие своего идейного настроения с исконными верованиями русского народа, многочисленнейшая часть печати относится к Васнецову совсем иначе, чем относилась бы, если бы он со своим талантом не был исповедником своих религиозных убеждений.

И такие явления вы встретите часто и повсюду. Мне говорили, что пьеса одного уже известного драматурга была забракована к принятию на сцену только из-за своего явно выраженного христианского направления, хотя повод был, конечно, выставлен иной…

Теперь подумайте, какую силу духа и убеждения надо было иметь тому же, например, Ю. Николаеву… Не высказывай он своего христианства, жизненная удача была бы ему уже обеспечена: громадный заработок, общее сочувствие, слава.

Человеку пишущему так важно быть услышанным многими, чтобы мысли его могли расходиться широко. Когда он говорит с узким кругом читателей, это похоже на то, как если бы ему закрывали рот. И вот не только выгоды, но и столь важное, на первом месте для писателя стоящее соображение о том, чтобы иметь широкий круг читателей и действовать на них, – всем этим пожертвовал Ю. Николаев, чтобы остаться верным Христу и иметь возможность громко Его исповедовать… Это тоже своего рода мученичество.

Всюду и всегда, во всяком положении и на всяком шагу вашей жизни, у вас будет случай проявить ваше исповедничество. И счастливы те, кто смолоду к этому стремится.

Одно лицо, занимающееся разработкой духовных вопросов, рассказывало мне, что, когда он был проездом в Киеве, к нему обратился ученик одного среднего учебного заведения, юноша лет восемнадцати, который задался мыслью устроить кружок верующей молодежи, чтобы находить взаимную духовную поддержку.

Мой знакомый передавал мне, что, доверяя свой план ему как лицу, много думавшему о духовной жизни, этот посетитель прямо пылал огнем ревности, сгорал желанием сохранить веру в себе и в товарищах и пробудить ее в равнодушных.

И разве это не есть исповедание?

Бывают люди, которые вообще в дело своей жизни влагают столько чисто религиозного, что вся их жизнь представляется одним сплошным подвигом исповедничества.

Таким человеком последнего времени был известный народный учитель Сергей Александрович Рачинский, вся деятельность которого была проникнута высшими христианскими идеалами.

Рачинский происходил из богатой помещичьей семьи Смоленской губернии и родился в родном поместье – селе Татеве Бельского уезда; по матери он был родным племянником поэта Баратынского. Детство его прошло в уюте старой дворянской усадьбы, с прекрасным поэтичным домом.

Он получил хорошее воспитание, прекрасно знал иностранные языки и музыку. От матери своей он унаследовал большую набожность, и своей чуткой душой сильно воспринимал церковные впечатления. Когда он с семьей мальчиком в первый раз посетил Москву, она оказала на него и на его склонность ко всему церковному большое влияние. Он всегда помнил, как, войдя однажды в Троицын день в церковь Успения-на-Покровке, убранную зеленью, цветами, березками, он был поражен ее красотой.

Поступив в Московский университет, он пристрастился к ботанике и по окончании курса усовершенствовался в этой науке за границей, а потом был приглашен занять кафедру ботаники в Московском университете.

По своему уму и качествам своего характера он занял видное место среди московского образованного общества. У него бывали все выдающиеся москвичи.

Но в этой жизни он не испытывал полного удовлетворения. Чего-то не хватало ему. Несколько лет он провел в тревожных исканиях и наконец нашел свою цель, цель своей жизни: он стал сельским учителем.

У нас давно было принято говорить о народе, о сельском населении, о необходимости служить ему и просвещать его. И очень часто все эти разговоры так и оставались одними разговорами.

Никто из видных общественных деятелей не послужил народу с той полнотой, искренностью, с отданием на эту службу себя самого, всех дней и часов своей жизни, как сделал это С. А. Рачинский: сделал просто, тихо, без рисовки.

Богатый представитель высшего круга, европейский ученый, он совершенно изменяет свою жизнь.

Знавшие Рачинского молодым передавали, что он очень заботился тогда о своей внешности и изысканно одевался. Теперь он надевает самое простое платье, единственное достоинство которого – чистота.

Он даже покидает старое насиженное гнездо, свой помещичий дом. На свои средства он устраивает общежитие для мальчиков, которые живут в отдаленных деревнях и которым поэтому трудно приходить ежедневно в Татево. Сам он селится с этими крестьянскими мальчиками, отведя себе при школе две маленькие комнатки, одна из которых служит ему кабинетом, другая – спальней.

И всю остальную жизнь свою, тридцать четыре года, он трудится, воспитывая целые поколения крестьянских детей, отличавшихся своими душевными качествами и ставшими, по его примеру, такими же самоотверженными народными учителями.

Свои наблюдения над крестьянскими мальчиками и русской душой вообще, которую он так непосредственно и близко изучил, он излагал в статьях, из которых составился сборник под заглавием «Сельская школа».

Этот сборник следует прочесть всякому, кто интересуется русским народом.

Близко подойдя к народной душе, Рачинский был изумлен ее красотой, ее идеализмом, ее высокими стремлениями. Он увидел, что «русский народ под грубой внешностью скрывает огромное богатство духовных сил, которые дремлют и которые школа должна разбудить». «В душе русского человека, – говорит он, – ярко пылает пламя сердечной искренней веры в Бога». «Жизнь для Бога», «жизнь по Закону Божию», «отвержение себя», «подвижническая жизнь», «жизнь в монастыре» – вот лучшие мечты и желания большинства крестьян и крестьянских мальчиков, попавших в школу Рачинского и дававших ответы на его вопросы, чему хотят они научиться в школе и чего хотят они добиться в жизни.

Отсюда – делал вывод Рачинский – долг каждого истинного просветителя народа воспользоваться этими сокровищами русской души, развить в учащихся глубокое религиозное чувство, поднять, облагородить их, сделать из них прежде всего «православных христиан», любящих Церковь с ее богослужением и заветами, как любили все это наши предки.

Рачинский понял, что единственное просвещение, которого народ жаждет, есть «свет Христов», что один он может озарить трудовой путь русского крестьянства и привести его к сокровенной цели крестьянской души – «жить в Боге и для Бога»: просвещение народное должно происходить под благодатным воздействием Церкви.

«Такого образования и воспитания, – пишет Рачинский, – не получал еще ни один народ мира. Пусть получит его народ русский, который должен сказать свое жизненное слово прочим народам востока и запада, ждущим нового откровения. И, без сомнения, он скажет его, если просвещение русского народа произойдет в строго христианском духе».

Народ всегда смотрел на грамотность как на ключ к Божественному Писанию, – и у Рачинского особенное внимание было обращено на церковно-славянский язык. Изучение Закона Божия не носило характера сухого учебного предмета, а велось в виде простых, сердечных, живых, задушевных бесед с детьми о предметах веры и нравственности, так, чтобы тронуть сердца и развить волю школьника.

Особое внимание было обращено на церковное пение, по которому отцы могут наглядно судить о том, что дети их не теряют времени своего даром, так как слышат детей поющими в церкви.

И пение школьного хора в Татевской церкви, и церковно-славянское чтение школьников велись образцово, способствуя торжественности богослужения и доставляя радость и утешение и самим школьникам, и прихожанам.

Имея ум практический, Рачинский ставил обучение крестьянских детей так, чтобы давать им умения, нужные им в их жизни.

Уроки русского языка имели целью дать навык к написанию крестьянского письма, прошения, условия о съемке земли. В арифметике главным образом имелось в виду развить способность умственного счета. И ученики Рачинского в этом достигали изумительных успехов.

Рачинский не сочувствовал модным теперь статейкам в хрестоматиях о внешнем мире, с объяснением крестьянским детям, с младенчества свыкшимся с животными, что есть лошадь и что есть корова. Но он находил очень полезным во время прогулок и во время занятий в сельском саду и огороде знакомить детей, с наглядным показом, с тайнами окружающей их природы.

Ученикам сообщалось также о главнейших исторических событиях Европы и России и понятие о географии всеобщей и русской.

В основу же всего ставилась цель привязать детей к Церкви, всему истинно народному и высокому, выработать навык к чистой трудовой христианской жизни.

Заслуга и одновременно успех Рачинского состояли в том, как подошел он к народной душе.

Образованное общество смотрит обыкновенно на народ свысока, как на дикарей, на какое-то пустое место, тогда как по богатству душевному безграмотный крестьянин, с живым чувством Божией правды, стоит много выше другого образованнейшего человека.

Подойдя к народу, Рачинский понял, что народ не только надо учить, но что прежде и самому у народа надо многому поучиться.

Обыкновенно какое-то глубокое взаимное непонимание отделяет образованные классы от простонародья. И эта несомненная рознь основана на том, что они по-разному верят, к разному стремятся: народ и образованные люди, оставшиеся верными исконным общенародным чаяниям, ищут жизни по Божией правде; большинство же образованных мечтает лишь о том, как бы получше устроиться на земле.

А Рачинский с глубоким смирением и усердием подошел к народной душе и, подойдя и всмотревшись в нее, изумился ей и преклонился перед нею, и так полюбил народ и так послужил в лице своих школьников будущему окружному крестьянству, что стал для этих детей и учителем, и слугой, и воспитателем, и надзирателем.

Христианство должно трубить о таких людях и всячески прославлять их. Рачинский с совершенной полнотой исполнил великий завет Христов: «Блюдите, да не презрите единого от малых сих».

Его забота о детях видна в самой внешности его школы, которая, можно сказать, являлась земным раем для этих маленьких исповедников Христовых, во главе со своим учителем.

Школа, устроенная Рачинским, представляла собой большое деревянное одноэтажное здание с широкой террасой спереди. Небольшая двухэтажная пристройка заключала внизу две комнаты самого Рачинского, а верх был им отдан ученикам, занимавшимся иконописанием и живописью. Перед зданием был разбит трудами учителя и учеников большой красивый цветник. Стены террасы и столбы, поддерживающие навес, были также украшены вьющимися растениями. Цветы, к которым имел такое пристрастие Рачинский, наполняли и террасу.

В здании помещались столовая, кухня общежития, классная комната.

Просторная, светлая, с большими окнами, классная была украшена множеством картин и рисунков из Божественного Писания и русской истории, рисунками его учеников. (Среди них был известный художник Богданов-Бельский.) Тут же висел большой снимок с изображения Богоматери работы Васнецова, находящегося в Киевском соборе («Богоматерь, несущая миру спасение»). Этот снимок подарен школе самим художником.

Тут же висели таблицы с красивыми заставками и орнаментами, написанные крупным славянским уставом рукой самого Рачинского и заключавшие тропари двунадесятых праздников, догматики и другие молитвы и церковные песнопения. В переднем углу перед иконами теплилась лампада, и все иконы были увешаны чистыми расшитыми полотенцами. Одна из стен была почти совершенно стеклянная, и по ней стояли комнатные растения и цветы, придававшие ей уют и красоту. Прямо из класса была дверь в комнату Сергея Александровича. С балкона школы открывался красивый вид на окрестности Татева. Через дорогу был разбит школьный сад и огород, в котором ученики сами садили и выращивали себе разные овощи и ягоды.