Текст книги "На небеси и на земли… Чувства и думы мирянина"

Евгений Поселянин
На небеси и на земли… Чувства и думы мирянина

По благословению

Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского ВЛАДИМИРА

© Издательство «Сатисъ», оригинал-макет, оформление, 2007.

На небеси и на земли…

Христос-Младенец и детство нашей души

Тихо, но верно приближается он – светлый день христианства.

Он приближается сокровенно, как тогда, 1911 лет тому назад, он приближается во тьме удлинившихся ночей, среди безмолвных, покрывших все снегов.

Наступит, – и мы будем праздновать. И еще шумнее станет тот нескончаемый праздник, в который теперь превратилась в городах жизнь не только обеспеченных, но и трудящихся людей. Еще большее количество пищи и пития станут поглощать люди, называющиеся христианами, на том основании, что вспоминается годовщина пришествия на землю Спасителя мира. Удалые тройки загремят бубенчиками, взметая снеговую пыль. В театры, цирки и в заведения самодвижущихся картин потянутся еще более густые толпы народа, и эти учреждения будут работать от полудня до полуночи, и среди этого праздничного размаха и шума одно будет основательно забыто: то событие, ради которого установлен праздник.

В общем гуле и веселии будет забыт тот холмик из соломы, на который Дева-Матерь положила новорожденного Иисуса, и тот ослик с волом, которые верно послужили своему Создателю, согревая дыханием Младенца в эту ночь. Будет забыто все то убожество, в котором сошел на землю Христос, чтобы вернуть нам, людям, роскошь райских садов и богатство возрождающейся благодати. Будут забыты та тяжкая жизнь, полная сперва лишений и трудов для хлеба насущного, а потом насмешек и поруганий, предательство и лютая казнь, жизнь, начавшаяся в Вифлеемских яслях и кончившаяся на кресте Голгофы.

О, неужели только тем и отметим мы праздник Рождества, что оденемся в лучшую, большею частью только что сшитую одежду, будем переедать еще больше и пить еще пьяней, переходить из дома в дом для пересудов, смеха и нового обжорства? Неужели только это принесем мы в дар Младенцу Христу, новое для Него оскорбление в нашей неизменно беззаконной, себялюбивой и плохой жизни?

А ведь может быть и иначе! И праздник Рождества, вместо того, чтобы принести новую поблажку нашей чувственности, может стать толчком для нашего возрождения.

В дальние, счастливые годы, когда душа наша не прилепилась еще окончательно к миру и так радостно и свободно парила иногда в небесах, – в эти благодатные дни детства мы иначе встречали праздник Рождества. Мы чувствовали, что совершается что-то великое, мы улавливали великую тайну в тихо надвигающемся сумраке сочельника. Наше молодое, не затемненное еще ничем дурным воображение, прорвав преграду стольких веков, шло робко и священно в Вифлеем. Оно встречало по пути караван волхвов, оно чувствовало этих людей, вперивших задумчивые и восторженные взоры в двигающуюся перед ними звезду. Оно витало над стадом, которое стерегли в ту заветную ночь несколько простых сердцем и крепких в вере пастырей, и внимало неземным небесным звукам небесного воинства, которое этим, ничтожным перед миром и достойным в глазах Божиих, людям спело новую песню, песню умиления, благоволения и отрады: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человецех благоволение».

И с этими верованиями шло оно в пещеру Вифлеема, где лежал повитый пеленами Младенец на пригорке из соломы, сияя с этого трона той славой, перед которой ангелы поникают своими лицами.

И слышало это детское, разбуженное так благодатно, воображение стук копыт усердного ослика, уносившего Богоматерь с Младенцем во время вынужденного их бегства в Египет, и видело озаренного луною загадочного сфинкса в пустыне, в объятиях которого нашла себе приют Богоматерь со сладчайшим Младенцем.

И так сильно было впечатление, что хотелось не отходить от этих святых чудных воспоминаний. Хотелось, чтобы звезда Вифлеема не гасла никогда, чтобы можно было, следя за ее лучом, идти до конца жизни к Нему, все к Нему, Младенцу, лежащему в яслях на соломе.

Прежде еще чем вспомнить о Христе, идущем с учениками среди нив с наливающимся на высоко поднявшихся стеблях колосом, прежде чем сердце будет поражено стонами страдающего на кресте Богочеловека, один вид Младенца Христа, лежащего в яслях, уже достаточен для того, чтобы посвятить этому Младенцу все свои помыслы, и силы, и любовь.

Несколько картин лучших художников воспроизводят ту заветную картину из жизни знаменитого итальянского аскета, святого Франциска Ассизского, когда к нему в облаках спускается Младенец-Христос.

Каким блаженным изображено лицо праведника, в каком счастливом порыве протягивает он руки навстречу Тому, Кто, будучи невместимым, сходит сейчас на руки смертного человека!

Значит, сердце великого созерцателя было особенно полно красотой Вифлеемской ночи, и Младенец-Христос, Господь Вседержитель, сошедший в ту ночь в образе беспомощного Младенца в беднейшей обстановке, в холодную ночь согревал сердце подвижника, пока, наконец, не явился въявь этому, к Нему стремившемуся сердцу.

Счастлив и тот, кто стоял в знаменитой Дрезденской галерее, в той уединенной, небольшой комнате, которая хранит бессмертное сокровище живописи – Мадонну Рафаэля.

Поражает вас вид Пречистой Девы, несущейся к вам на облаках, но еще поразительнее подымаемый Ею Младенец. В этом Ребенке со всем обаянием младенчества, в этих детских чертах вы чувствуете Вседержителя, в этих глазах, невинных, чистых, как бы бессознательных, вам видна творческая мысль, что это действительно Бог, принявший на земле образ дитяти. Удивительно это смешение в одном образе детской беспомощности и вседержительства, это совпадение Младенца в первой весне жизни с безначалием Ветхого денми.

Ему служить, перед Ним благоговеть, ради Него погасить в себе все земное, исчезнуть в своем личном существовании, чтобы возродиться в Нем; ради Его детства стать снова самому ребенком, отдав, посвятив все Ему, Ему одному.

А Он смотрит, смотрит вам в душу, зовя к Себе, обещая у Себя бесконечную отраду и счастье, а с неба, вернувшегося к вам снова, как в детстве Вифлеемского неба, тихо звучат благодатные слова ангельского славословия.

Так вот, в дни Рождества постараемся пробудить в себе все то чистое, святое и детское, что было в нас когда-то на пороге жизни, и что потом затоптала, истребила в нас лютая жизнь.

Детство есть шаг к праведности. Кому приходилось близко наблюдать великих праведников, тот, несомненно, заметил, сколько было в них детского настроения. Та же великая благость, кротость и ласковость, та же способность безграничного восхищения перед тем, что светло и чисто, та же доверчивость к людям, которой не могли поколебать никакие ежедневные уроки жизни.

Вот и нам как полезно вспомнить свое детство и возродить многое из него. Пусть человек, который опустился и обленился, спустя рукава, как к тяжелому подневольному труду, относится к своим делам, в сущности, может быть, легким и не бесприятным, пусть вспомнит он, как мальчиком он усердно и любовно исполнял свои учебные обязанности, как пораньше подымался утром, чтобы протвердить уже хорошо приготовленный урок, так как все не был доволен отчетливостью своего знания, как загодя отправлялся в свое учебное заведение, как держал в порядке свои учебные принадлежности, тщательно записывал уроки, волновался за каждую получаемую отметку.

Куда ушла эта детская совестливость и добросовестность, эта умилительная честность маленького убежденного труженика?

Когда вспоминаешь о детях, поражаешься, как немногие доносят в жизнь ту деятельность, какою отличались в ранние свои годы.

Кто не слыхал о детях-коллекционерах… Неважное занятие собирать какие-нибудь перышки, но ведь и оно требует известной силы воли и последовательности, которая часто в этих самых людях с годами бесследно пропадает. Кто не видал детей, прекрасно выращивающих комнатные растения, устраивающих на даче целые клумбы, производящих даже собственным умом кое-какие земляные работы, устраивающих потешные крепости.

И как немногие из этих людей во взрослые годы проявляют хотя часть той упорной деятельности, какой отличались в своем детстве.

Но печальнее всего вспомнить о том, как изменяют люди своей детской вере.

С какой радостью глядишь на толпы подростков-детей, мальчиков и девочек, которые всякое утро перед началом классных занятий приходят к чтимым святыням, молятся, прикладываются, ставят свечи к иконам.

Помню старую Москву, целый ряд тянущихся по тихому переулку зданий старейшей московской гимназии, вереницу маленьких и больших гимназистов, спешно идущих к дверям «сборной». На противоположной стороне переулка, немного не доходя до этих дверей, стояла каменная церковь, в воротах ее за стеклом был образ Николая Чудотворца. Зимой сплошной покров льда покрывал это стекло, так что и образа совсем не было видно. А между тем гурьбы ребят с ранцами на плечах усердно прикладывались к нему своими детскими губами. Лет до двенадцати-пятнадцати редкий мальчик проходил мимо образа, не перекрестясь, не приложившись губами и не прикоснувшись ради освящения головы к стеклу своим лобиком. А взрослые гимназисты зачастую проходили мимо не перекрестясь.

Это был символ того, что случилось с большинством из них потом, когда почти все они мало-помалу отстанут от церкви и забудут Христа.

А где эта юная привязанность детей к родителям, такая сильная, что ребенок, отданный живущим в учебное заведение, долгое время не может привыкнуть к разлуке и плачет по ночам. А лет через десять целыми месяцами не пишет волнующимся без известий о нем родителям. Где это глубокое сожаление, готовое с товарищем поделиться последним куском хлеба, а лет через десяток забудет о существовании этого товарища, и если б ему понадобилась какая-нибудь помощь, рад как-нибудь незаметно улизнуть от него. Где эта страстность в спорах и крепость убеждений? Где это стремление к добру, правде и свету, которое через какой-нибудь десяток лет кончится спокойным прозябанием на службе, а весь интерес жизни сведется к вину и картам.

У графа Л. Н. Толстого есть ужасная по правде своей сцена.

Одна мать, потерявшая страстно любимого ребенка, засыпает в чувствах величайшего ропота на Бога, Который не внял ее горячей молитве и не оставил в живых ее сына, и видит она страшный сон. Перед ней кабинет ресторана; в нем сидят бесстыдные женщины, окружающие одного человека. В нем умерло, по-видимому, все духовное, одна животная сторона царствует в нем. И в этом заживо умершем мать мало-помалу начинает различать дорогие черты лежащего теперь на столе и отозванного к Богу в рай ее ребенка.

Вот во что мог превратиться этот ребенок, если бы Бог не отозвал его во всей его чистоте и невинности.

Ведь это образ почти каждого из нас!

О как следует нам желать и молить, чтобы хотя в тот день, когда ангелы окружают ясли пришедшего в мир Христа-Младенца, мы все встали вокруг Него верной стражей, вновь превратившись в добрых и ясных и милых детей.

Ты, Который грядешь в мир, чтобы возлечь в Вифлеемской пещере в яслях, на холмике из соломы, Ты скажешь впоследствии людям: «Тот, кто не обратится и не будет как дети, не может войти в Царствие Небесное», в то Царствие, которое Ты купил Своей кровью.

О, в день Твоего пришествия в мир соверши над нами это чудо: дай нам обратиться и стать как дети, отражая в себе черты Твоего благословенного детства.

Жажда Бога
(Ко дню Рождества Христова)

Он пришел в темноте умилившейся ночи. Ему сияла таинственная звезда, ведшая к Нему на поклон волхвов с дальнего Востока. Он был положен в кормушку для скота. И с этого престола улыбнулся человечеству.

И свет засиял над темной землей. И новую песнь – песнь свободы и отрады – запела тогда земля: Бог среди людей, люди со своим Богом…

Мы созданы для того, чтоб чувствовать Его, славить Его, жить для Него и в Нем; и вне Его, счастья, – истинного, верного и спокойного счастья, – нет и не может быть.

Хиреет растение, до которого не доходят лучи солнца. Страдает душа, которая не видит Бога, в которой неудовлетворенною остается присущая ей неизбежная жажда Бога.

Жажда Бога…

Кажется, редко когда эта жажда была так сильна, как в наши дни.

Мы испробовали всего. Кричали о счастье и глубоком удовлетворении, какие дают человеку знания. Но кто вместил в себя всю полноту их?.. И человечество стоит перед великими тайнами и загадками природы, человека, его бытия и его души.

Искали счастья в широком служении самим себе, в удовлетворении личных запросов, в омуте страстей. Но, чем больше ублажали себя, тем сильнейший огонь жажды жег душу.

Куда ни бросались, за что ни брались, – все чувствовали там, внутри себя: «Не то, не то»…

Удовлетворения, быть может, спокойствия не узнает душа, не явится утешительное сознание, что мы исполняем свое предназначение, пока мы не поклонимся живому Богу и не устроим свою жизнь так, чтобы служить Ему.

Что мешает человеку преклониться пред Богом, признать Его? Что заставляет человека как бы отпихивать от себя ту веру в Бога, которая просится в его сердце?

Гордость!

Я слышал раз спор одного верующего человека с его молодым, блестяще одаренным родственником, которого гордость ума отшатнула от Бога. А в отрочестве он был тепло веровавшим. Убеждения его собеседника как-то раздражительно действовали на него. Тот начал говорить о том, как ужасно, если Бог существует, если Христос был воплотившийся Бог, пришедший для нашего спасения и такою ценою давший его нам: как ужасно тогда отвертываться от Бога Христа и какое неблагородство оказывать Ему за все такое равнодушие.

– А я, – с каким-то озлоблением воскликнул другой, – считаю неблагородным те характеры, которым непременно надо какой-нибудь кумир, чтобы пред ним преклоняться. Это черта раба – иметь что-нибудь, что можно считать выше себя, и пред этим благоговеть. Я – свободен.

– Это черта души, это вложено в нас, как вложена потребность дышать и питаться, – эта жажда найти что-нибудь высокое и поклоняться ему. Кто не поклоняется высокому, тот чтит низкое. Люди, считающие себя свободными от Бога, создают себе низменные кумиры…

А как раз страсти трепали душу этого молодого богоборца, и эта беспокойная душа преклоняется пред живыми кумирами…

Нет! Жажду Бога нельзя в себе истребить. Ее можно заглушать, и тогда измученная душа бросится к чему-нибудь иному, в чем найдет больше муки, чем удовлетворения. И эти муки будут тем острее, чем по складу своему выше, и поэтому способнее на религиозные переживания, душа.

Величайший трагизм заключается в этой жизни вне Бога той души, которая в Нем не найдет свое величайшее счастье, которую ждет с раскрытыми объятиями Христос и которая от Христа упорно отворачивается.

У нас так распространились самоубийства среди молодежи!.. И далеко не одно какое-нибудь потрясшее жизнь горе или безвыходная нужда бывают причиною этих самоубийств.

«Незачем жить…» «Тоска…» «Ни в чем не нахожу удовлетворения…» «Прошу никого не винить в моей смерти…»

Все это – ведь последний крик существа, которое принесло с собой глубокие запросы и удовлетворения не нашло.

И, быть может, в последнее мгновение их тяжелой, роковой жизни, об одном жалеют они, – что не дошли до того Христа, которого отняли у них обстоятельства их жизни, гипноз окружающего их неверия, боязнь предаться счастливому порыву, который бросил бы их к ногам Христа…

Есть вера, есть видение. Признают Бога в конце концов все. В будущем веке, очевидно, не будет места отрицанию. Но какой ужас увидать пред собою несомненным, неопровержимым, торжествующим – то, что отрицал, над чем, быть может, глумился!

Люди, сами веровавшие и имевшие близких и дорогих для них людей, которые отрицали, – знают, как мало людей, спокойно отрицающих. Самое озлобление неверия показывает в человеке отрицающем, глубину и неистребимость веры. Он на себя сердится. Он то и дело оглядывается пугливо и беспокойно на область веры.

«Что мне языческий божок!.. Я пред ним спокоен!..» А вот пред Богом христианским – как смущены и злобны отрицающие Его!

Все чувствуют, что есть Бог, и что нужно и важно поклоняться Ему. Чувствует и культурный человек, и простолюдин.

Писатель Короленко был чрезвычайно поражен, когда в Сибири, во время перегона с одной станции на другую, ямщик обратился к нему с вопросом, есть ли Бог, и потом задумчиво добавил: «Хоть малый-махонький, а все над миром делам-те правит…»

Зачтет ли Христос, как засчитывает людям благия намерения вместо дел и слезы о грехах вместо добродетелей, – зачтет ли Он жажду веры в Бога и все муки отрицания – за веру?..

Есть минута, когда душа умирающего человека еще в теле, а завеса между двумя мирами, землей и небом, уже приподнята… И вот тут эта душа, еще в земном теле, прозрев то, к чему стремилась и от чего отвертывалась, быть может, в восторге преклонится пред гонимым раньше Богом и произнесет Его торжественное исповедание, во спасение свое…

Когда спустится на землю священная ночь – ночь под Рождество, и высыпавшие на небе звезды заговорят о той единственной звезде, что привела волхвов к пещере Вифлеема; когда в церквах, полных народа, сияющих огнями, раздадутся тихие напевы о чудном Младенце, пришедшем к людям, – тогда всею душою прильните к яслям невместимого Бога!

Вспомните о том, как первыми призвал Он к этим яслям пастухов, стерегущих стада, и ради этого воспоминания хоть на тот день станьте просты и незлобивы душою, как дети и «пастыри» Вифлеема. Забудьте все, что осложняет и портит вашу жизнь: все происки и расчеты тщеславия, себялюбия. Сделайтесь пред Младенцем Христом сами собою. Забыв хоть на время землю, склонитесь пред тем холмиком соломы, на котором лежит Он, «свивающий небеса» и изменяющий века, на котором согревает Его усердное дыхание вола и осла, служащих своему Творцу, и разом восстановите в душе вашей те минуты счастья, которые вам давал Он, тихий, сладчайший Иисус, ради вас принявший на Себя «зрак раба» и убожество. Благодарите Его за великий, за чудный, за спасительный дар веры. И тут молите Его за тех, кто жаждет Его, но не познал еще Его и стоит вдали от Него в унылом одиночестве.

За них всею душою помолитесь этому Младенцу, потому что пред детьми затихает вражда, смиряется отчуждение в самых больных сердцах.

Молитесь Ему, чтобы нежной Божественной рукой Он коснулся души их, чтобы дал им то живое ощущение Своего бытия, которое в вас было всегда живо, чтобы Он шепнул им: «Прими Меня, Младенца Иисуса, и не покидай Меня, ибо ты Мне нужен…» И пусть знают друг друга тосковавший по Боге и обретший Бога человек и Бог, просящий человека, чтоб он отдал Ему свое сердце… Войдет в это сердце, широко распахнувшееся пред Ним, Младенец, и будет радость, и будет счастье…

Тебя ждут унывающие люди, исстрадавшиеся без Тебя, отрицающие, но проклявшие в душе отрицание.

Откройся, явись им, как Савлу, Тебя гнавшему. Призови Сам, как призывал учеников Своих.

И пусть у Твоих яслей станем мы вновь детьми и сойдет к нам юность и свежесть чудной духовной весны!

«Новое счастье»

Люди любят символы, устанавливают грани, которые, по их мнению, разграничивают события, хотя время неделимо, как неделима громадная река, несущая в океан свои неисчислимые, не поддающиеся учету воды.

Так и время…

События сплетаются одно с другим. День и ночь, ночь и день, и день за днем текут, текут, текут в вечность, не разделяемую никакими гранями. И эти грани установило только наше воображение.

В трезвые минуты доказываешь себе, что никакого нового года нет, что решительно никакого значения не имеет, отбили ли часы в ночь с 31 декабря на 1 января двенадцать ударов, что первый день во всем равен и одинаков со вторым.

И вот, однако ж, сила внушенных привычных идей такова, что придаешь какое-то особое значение этой полуночи и с наступлением ее ждешь к себе «нового счастья», какой-то обновленной, лучшей жизни.

В больших городах часто теперь собираются встречать Новый Год в легкомысленной обстановке ресторанов, среди разношерстной, незнакомой между собою толпы. Как мало тут места для задушевных дум и чувств, навеваемых этой полуночью!..

Совсем иначе чувствуешь себя в кругу семьи, среди близких, дорогих людей.

Давно отслужен новогодний молебен, но в зале не убирают еще покрытого белого скатертью стола, с расставленными на нем несколькими старинными фамильными иконами. В тяжелых подсвечниках пред ними стоят толстые восковые свечи, продолжающие гореть и после молебна. Над этим уголком семейной веры точно застыли слова великого обетования, прочитанные за молебном:

«Дух Господень на Мне. Он помазал Меня благовествовать нищим и послал Меня исцелить сокрушенных сердцем, проповедывать плененным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на отраду, проповедывать лето Господе благоприятное».

Вот слова, вещающие вечно-обновляющееся счастье; вот слова, укрепясь которыми, можно смело смотреть вперед, не боясь никаких бурь житейских, с легким сердцем укрываясь от них в ладью Христову…

Не хочешь, не можешь в последние часы пред полуночью ни за что приняться, бродишь по дому, присматриваешься к знакомым старым вещам, среди которых вырос, которые были уже стары до твоего рождения и переживут тебя, презирая время… Вспоминаешь прошлое, переживаешь последний год. Вглядываешься в портреты ушедших, утраченных навсегда людей, унесенных смертью, и таких людей, которые, быть может, живут, но с которыми уже не встретишься на земле.

И считаешь, считаешь, поникнув головой, утраты, разочарования, обманы жизни, несбывшиеся думы, разбитые мечты… А время идет все ближе к полуночи…

И как хочется в эти минуты собрать вокруг себя всех, которых в жизни любил, поднять умерших, созвать тех, с которыми жизнь разделила. И чувствуешь до боли, как полнее могла бы быть жизнь.

 
Кого-то нет, кого-то жаль,
К кому-то сердце мчится в даль…
 

И вот тут сколько отрады приносит мысль о том, что все на земле только временно, что истинное бытие – в небесах, куда перенесется все лучшее, ценное и святое, что было в нас на земле.

А стрелка часов неудержимо, медленно, ровно приближается к двенадцати. Все собрались в одной комнате и напряженно ждут. У многих приготовлен карандаш и кусочек бумаги, чтобы написать свои пожелания на наступающий год и поскорей сжечь…

У вас нет такой бумажки. Вы не верите в эту примету. Когда-то и вы спешно набрасывали несколько слов и бежали к горящей свечке, чтобы сжечь заветную записочку, и радовались, когда от нее оставалась горсточка пепла. Но вы убедились, что это ни к чему не ведет, и сожженные слова ваших желаний не помогают этим желаниям сбыться… И вы бросили эту затею…

Наконец, стрелка часов приблизилась к 12-ти, и вслед за тем раздался первый гармонический удар… За ним, чуть выждав, другой, третий – и в этом медленно-торжественном металлическом звоне словно прорывается тяжелая стена времени, рушится в бездну минувший год, и открывается загадочный таинственный путь – год новый.

Вы с грустью смотрите на склонившиеся у всех столов головы, на мелькающие карандаши, набрасывающие заветные слова, на ярко-вспыхивающее пламя сжигаемых записок.

Прошло, миновало, не вернуть…

Развертывайся же теперь, год новый, чтобы потом снова кануть в бесконечность, приближая нас всех к неизбежному концу, который зовем мы смертью и который есть рождение в жизнь.

Потом идут в столовую, где свечи канделябр бросают веселый свет на нарядно накрытый стол. Состарившийся в доме слуга держит на подносе кусочки черного хлеба, посыпанные солью… И все их едят «на счастье»…

Говор, движение в доме затихли, замолк звон бокалов, слова пожеланий. Вам кажется, что все в мире молчит. Говорят только звезды, там, в высоком небе…

Вы, наконец, одни. И вы думаете о прошлом, гадаете о будущем.

Зачем желать, предаваться надеждам, когда достаточно пожелать самой простой и неизбежной, казалось бы, вещи, чтобы она не сбылась. И не ошибочно ли ставить свое счастье в зависимость от каких-нибудь внешних условий, когда счастье внутри нас?

Вы начинаете перебирать в себе лучшие минуты минувшего года. Они были чрезвычайно просты, зависели от легко достижимых причин. Прогулка и поразившая вас окраска вечереющего неба. Умиленная красота засыпающего парка… Тихая гладь безмятежных вод… Чтение книг, благородные страницы, взволновавшие, пробудившие вас. Радостное чувство, что вы еще не умерли для добра, что оно вас еще к себе влечет… Возникший в душе порыв веры, видение Христа, словно вы перенеслись в те заветные дни, в города Палестины, вмешались в толпу, окружившую Учителя, и слово Его пронзает, исцеляет, орошает благодатью больное сердце… Слушайте Его, слушайте!..

«Дух Господень на Мне. Он помазал Меня благовествовать нищим и послал Меня исцелить сокрушенных сердцем, проповедывать плененным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на отраду, проповедывать лето Господне благоприятное».

И встал тогда перед вами призывающий лик Христа. Искупитель протягивает к вам руки, прободенные за вас на кресте, и сладостным взором отца, матери, друга глядит в глубь вашей души. Божественные уста тихо шепчут. Они шепчут слова призыва, весть отрады.

«Ты жаждешь счастья, ты ищешь счастья. Еще маленьким мальчиком ты ждал от жизни волшебства. Ты думал, что она начнет развертываться пред тобою чудною сказкой. Сказка не начиналась, и ты тосковал и тоскуешь. Но приди ко Мне, и Я тебя утолю. Я открою тебе необъятные горизонты, солнце загорится в зените над твоею головою, чтоб никогда не погасать. Самые роскошные картины благословенных стран золотого юга померкнут пред красотами захватывающих миров, в которые Я поведу твой дух…

Песни земли не удовлетворяют тебя, потому что в душе живут отголоски иных, незабываемых мелодий. Я насыщу эту жажду небесных звуков. В тех благодатных снах, которые Я низведу на тебя, твоего слуха коснутся звуки тех гимнов, которыми славословят Меня у Моего вечного Престола неисчислимые хоры служащих Мне ангелов…

Ты жадно ищешь на земле красоты, чтобы поклониться ей в восторге и умилении. Но на земле нет совершенства красоты. Я же открою тебе всю Мою правду и Мои совершенства, и ты поймешь, что можно забыть весь мир, чтобы, как евангельская Мария, сесть у ног Моих и замереть в слушании слов Моих. Я явлю тебе лик Пречистой Матери Моей, и Она, чтоб не смутить слабых глаз твоих, отложив для тебя сияние Царицы небес, взором благости и любви покорит твое сердце, насытит его, и не надо будет твоей душе, уязвленной горячей любовью, искать иных привязанностей.

Доверься Мне, отдай Мне все мысли твои и чувства, и Я создам тебе рай на земле, вечную весну благодати, предвкушение здесь, в смертном теле, блаженства бессмертных духов.

Доверься Мне – и ты посмеешься над бедствиями земли. Ибо со Мною ты в нищете будешь богат, в уничижении славен, в голоде сыт. Я муку превращаю в счастье. Я бесконечно щедр для тех, кто Мне отдается… Прииди, испытай!.. Насыщу, украшу, обогащу, вознесу… Я верен в обещании, и Я всемогущ. Прииди, испытай!..»

* * *

Мир спал.

Была тишина.

Только звезды в высоком небе что-то говорили безмолвной земле тихим сиянием серебряных лучей своих.

Христос протягивал прободенные за нас на кресте руки и шептал слова призыва и отрады…