Текст книги "На небеси и на земли… Чувства и думы мирянина"

Один из русских священников

Городским жителям, стремящимся разобраться в народных настроениях, в том «чем люди живы» на Руси, многое представляется издали не так, как оно есть на самом деле.

Мы все видим отраженно, преувеличенно или, наоборот, уменьшенно, потому что смотрим издалека. Когда же подойдешь к народу ближе, когда удастся непосредственно заглянуть в тайники его души, тогда, и только тогда, видишь все в истинном, нисколько не прикрашенном виде, в настоящих очертаниях.

Так и с вопросом о вере.

Наблюдая участившиеся проявления неверия, постоянные ограбления церквей, похищения таких святынь, как Казанская икона в Казани, какую-то болезненную распущенность нравов, всякое вероятие превосходящие поступки против нравственности, с ужасом спрашиваешь себя: да не отрекся ли уж наш народ совсем от Бога, не покончил ли он раз навсегда с верою отцов своих?

Но тут же невольно приходят в голову такие соображения. В наш век в беспримерном, в сравнении с прежними временами, количестве возникают монастыри – и исключительно на частные пожертвования. Это показывает как на особенно большое количество лиц, стремящихся к жизни монашеской, так и на готовность людей состоятельных жертвовать от своего достатка на цели духовные. Повсюду строится много прекрасных храмов, а существующие расширяются и великолепно украшаются. Так было и раньше, когда появлялись мужи истинно-духовной жизни, какими были на памяти последнего, еле перевалившего за молодость поколения старец Амвросий Оптинский, Варнава Черниговский, близ Троицкой лавры, Иоанн Кронштадтский: не было отбоя от посетителей, стекавшихся к ним из самых отдаленных мест России, и стекавшиеся к ним пожертвования на духовные цели были весьма и весьма значительны.

Когда где-нибудь на большой дороге, приближаясь к какому-нибудь особенно излюбленному богомольцами месту, соприкоснешься со стихией народной веры, тогда как-то разом надежно и спокойно станет на душе, и с радостью себе говоришь: «Народ верует!».. О, как он верует в Бога отцов своих, как привязан он к церкви и ее установлениям, сколько в нем жажды духовной, как чуток он к восприятию духовного счастья, как, переживая это счастье, он легко мирится с пробелами внешнего своего благополучия!..

Мне пришлось минувшим летом идти, направляясь из Хотьковского монастыря, где почивают чтимые народом Кирилл и Мария, родители преподобного Сергия, в его Троицкий монастырь, с некоторыми богомолками Пензенской губернии и слышать рассказ их о необыкновенном священнике Пензенской епархии. Рассказ этот мне было в высшей степени радостно выслушать, как потому, что он говорил о непереведшихся еще у нас в родной земле богатырях духа, так и потому, что он подтверждал лишний раз глубоко-религиозное настроение народа, его жажду найти на земле живого праведника и этому праведнику всем сердцем поклониться.

Богомолки эти шли издалека. Дело было в половине июля, а вышли они от себя сейчас же после Пасхи.

Они были из тех заветных мест, где сошлись губернии Пензенская, Тамбовская, Нижегородская, где образовалось несколько великих подвижнических обителей, над всеми которыми, как светлые столпы от земли к небесам, вознеслись Саров с цельбоносными мощами и чудотворным источником дивного старца Серафима; Дивеев, четвертый жребий Богоматери на земле, место духовного пребывания старца Серафима, где в самом воздухе чувствуется вами как бы разлитая его благодать; Понетаевка с ее недавно прославленной чудесами иконою Знамения Богоматери, которую вы не забудете до конца жизни, если хоть раз стояли перед нею, поражаясь торжествующей, смиренной и царственной красотой чудотворного лика.

Все три были девушками; одна из них убогая, на костылях. Приходилось удивляться силе ее духа: она бодро совершала такой далекий и трудный путь, от которого в пору бы приуныть и здоровому, сильному человеку.

Я их стал спрашивать, в каких местах они теперь были. Они стали было мне перечислять, как одна из них сказала другой:

– Да ты, Дуня, покажи-ка лучше барину батюшкину записку… Он нам, родной, все прописал.

– Какой заботливый у вас священник, – сказал я.

– Нерасстанный наш батюшка, – с убеждением сказала Дуня, – все монастыри списал, по которым нам идти.

Дуня, порывшись в своей котомке, для чего мы на минуту приостановились, достала длинненький лоскутик бумажки, на которым спешным, но четким почерком человека, очевидно привыкшего много читать, было столбиком написано:

«Керенск. – Выша. – Синаксар. – Саров. – Муром. – Владимир – Москва – Преподобный Сергий. – Скит Гефсиманский. – Новый Иерусалим. – Кашин, княгиня Анна. – Петербург, могила отца Иоанна в монастыре на реке Карповке. На Смоленском кладбище похоронены блаженные Ксения и Анна».

Одна из девушек, уже не первой молодости, шла в Лавру по обету. Была она больна до беспомощности и взмолилась преподобному Сергию: «Туда ли, сюда ли ты меня прибери: двери отворить не могу…» – и выздоровела.

– И всю ту болезнь наш отец Николай, – говорила она, – ведь мне предсказал.

– Да что ж он у вас прозорливый? – спросил я, все более заинтересовываясь этим необыкновенным священником.

– А как же не прозорливый! Я тебе о нем порасскажу, так сам и посуди… Недаром к нему со всех сторон многие тыщи народа валят.

Я насторожил слух. Очевидно, речь шла о пастыре великого духа и могучей веры, о котором прослышал далеко народ, силу молитв и советы которого прознал на деле.

А богомолки, взволнованные воспоминанием о «нерасстанном батюшке», в коротких фразах выражали свою любовь к нему.

– Милый, – говорила нежно Дуня. – Народ-то к нему, как пчелы.

– С Кавказу ездют, – подхватила другая, – а не то што…

Я, конечно, не теряя времени, спросил о месте нахождения этого замечательного человека.

Отец Николай, Пензенской губернии, Наровчатского уезда, Зубовской волости, села Стяжкино.

Едут туда из Москвы на станцию Торбею, откуда 45 верст до Спасска, а от Спасска 12 верст.

Я стал слушать разные случаи из жизни отца Николая.

Родные одного богатого мужика часто хаживали к отцу Николаю и много рассказывали о нем. Тот почему-то раздражался их отлучками к Стяжкинскому батюшке и грозился:

– Вот сам там побываю, разузнаю все, выведу вашего хваленого попа на чистую воду и пущать к нему не стану…

Вот пошел богатый в Стяжкино. Оделся как мог беднее, добрался до отца Николая, прикинулся совсем разоренным, просил на бедность.

Не обличил его отец Николай, любовно подал ему золотой пятирублевик и только тихо промолвил: «Придешь домой – найдешь две шкуры, ты их продашь и купишь себе корову».

Вышел богатый от отца Николая гордый, думает: «Разоблачил я праведника».

И тут же в Стяжкине стал пред народом похваляться: «Ваш-то хваленый чудотворец, прозорливец-то ваш маху дал… У меня имение во какое. Все мне кланяются, а он мне на бедность подает…»

Гордый пошел домой: «Разоблачил лицемера».

Вот приходит он домой. Там новость: пала внезапно в его отсутствие лучшая его лошадь и лучшая корова; только и осталось с них шкуры содрать.

Тут понял богатый, кто такой отец Николай и почему к нему народ ходит.

Один мужик четыре года не жил с женой. Родные уговорили его пойти к отцу Николаю. Отец Николай помолился, посоветовал сойтись – и супруги сладились, благополучно живут вместе.

И вообще, если в окрестности молодые нехорошо живут, сходят к отцу Николаю – водворится мир…

Которые кружатся, вино пьют – и те к нему.

– Не могу с собою справиться, – признаются ему эти страждущие.

– А ты помолись, причастись, – и отец Николай молится над этими несчастными, и гибельная страсть их оставляет.

Денег никогда не берет. А в начале своего священства свое-то все тащил в церковь.

В прошлом году из города Лобова шли пять старушек: пробирались в Саров и в Стяжкино к отцу Николаю за благословением завернули. Он благословил четырем идти в Саров, а пятой не благословил; почему же – не сказал. Очень той не хотелось от товарок отставать, ну и пошла дальше с ними.

Шли они благополучно до города Темникова. Дальше встретилась им деревня, где татары живут. Идут они кучкой по этой деревне. Пятая старуха, которой отец Николай не велел в Саров ходить, идет посредине.

Вдруг выскочила откуда-то собака, бросилась на нее и укусила. Она в сердцах стала собаку отгонять, схватила небольшой камушек, швырнула камушком в собаку; в собаку-то не попала, а угодила в маленького татарченка, который копошился у ворот, и на грех его убило. Тут выскочили двое взрослых татар, схватили старуху под руки, утащили ее, а товарки ее с испугу бежать; так и не узнали, что с ней сталось.

Вероятно, не давая благословения идти в такой добрый и полезный путь, каким он является богомольным, отец Николай духом чувствует, что в дороге с человеком произойдет беда: потому и не допускает.

Недавно, например, он точно так же не благословил идти в Саров одной молодой учительнице, которая по дороге зашла к нему и подчинилась его совету: рассталась с шедшими туда своими подругами.

Говорят, что в Стяжкине возникнет монастырь. Уже теперь в день приобщаются многие сотни народа и выстроена странноприимная.

Сам отец Николай по приходу уже не ходит и приходских треб почти не исполняет.

Для совершения всяких треб живет в Стяжкине иеромонах Антоний из Сканской пустыни, находящейся в шести верстах от города Наровчат. Отец Антоний – человек ласковый и заботливый и любим населением. К дому отца Николая пристроена церковь, в которой он и служит ежедневно, принимая здесь народ.

В обращении с народом отец Николай прост и любовен. Видно, что его поддерживает, когда он встречается с проявлением закоренелого греха, вера неистощимая, милосердие Божие, всепобеждающая сила благодати.

Когда плачет пред ним человек, измучившийся от своих грехов и отчаявшийся в том, что он станет лучше, о. Николай, ласково ударяя его по плечу, произносит с бодростью и убеждением: «Молись, молись!.. Какие люди бывали грешными!.. И все Господь прощал – и становились святыми…» И в наболевшую душу от этих слов глубокой, ни пред какою видимостью не сдающейся веры, отрада и надежда льются в наболевшую душу.

Живут на иждивении о. Николая мальчики-сироты; они поют на клиросе и исполняют его поручения.

Все удается, что благословит о. Николай: благословит на богомолье идти – без грошика пройдешь из конца в конец России, и сыт будешь, и никакого зла не случится.

Кому случится без лошади или коровы остаться – сейчас о. Николай даст… Жалуется баба, что не дотянула с хлебом до нового урожая, – о. Николай крикнет своим сиротам: «Ребята, дайте ей хлеба…»

Идет баба в долгий путь – сейчас напишет он старосте церковному записку, чтоб выдали ей когда рубль, когда два, когда три…

Вот одна из сцен, постоянно происходящих в Стяжкине. Сидит у дома о. Николая женщина, кается народу:

– Было у меня два мужа и два дома. Мужей схоронила я, два дома пропила, теперь третий пропиваю. Сама знаю, что плохо живу: неловко, нехорошо, детей обидела. Расслабла в жизни, ничего с собой сделать не могу…

– Что же отец Николай? – спрашивают в народе.

– Спокаялась я ему, просила из когтей нечистого вызволить окаянную мою душу… Выслушал он меня, дал мне водицы попить и за обедней все по голове сосудом ко мне прикасался.

Шепчет народ: «Утвердит ли ее Бог?»

Очевидно, как человек, глубоко верящий в силу Евхаристии, о. Николай за Великим входом прикасается к голове молельщиков потиром – священной чашей, в которой для нашего спасения вино претворяется в пречистую животворящую кровь Христову…

Я спрашивал, какого происхождения о. Николай. Богомолки мне сказали, что его отец, кажется, был раньше управляющим и заведывал богатым винокуренным заводом или сам имел такой завод. Теперь же он очень старенький, живет у сына и ходит в подряснике…

Сам отец Николай, как было сказано раньше, второй или третий год не выходит уже из своего дома с пристроенной к нему церковью.

Взволнованный слушал я эти рассказы бесхитростных женщин об этом чудном священнике.

Иди же, благой пастырь, святой дорогой своей! Широк твой путь во главе одухотворяемой тобою паствы к ожидающему тебя и народ Свой, пославшему тебя на великое делание и умудряющего тебя Христу…

Выбор

Жизнь святого Алексия, Человека Божия, принадлежит к числу тех великих в духовном отношении жизней, которые произвели глубочайшее впечатление на христианское общество.

Необыкновенно и самое имя, которым отметили его христиане. Ему одному из всего громадного, трудно исчислимого сонма святых присвоено это имя – Человек Божий. Человек, для которого Бог был всем, который для Бога выказал необыкновенную, невероятную, можно сказать, степень самопожертвования, который, ради распявшегося за нас Христа, волею распял себя и устроил из своей жизни непрестанную, постоянную Голгофу.

И трогательны, и величественны черты жизни этого необычайного человека.

Самое рождение его было испрошено у Бога его родителями Евфимианом и Аглаидой.

Казалось, все в житейских обстоятельствах маленького Алексия обещало ему одни только успехи, славу и радости, одно мирское счастье: знатность, громадное состояние отца. Он был богат до того, что, как говорит сказание, имел в доме своем до трех тысяч слуг, одетых в шелковые одежды светлых цветов, опоясанных золотыми поясами.

При своем высоком положении родители его славились и благочестием. Они принадлежали к числу тех редких людей, которые, стоя в первых рядах на земле, приобретают себе первые места и на небе.

Евфимиан вел жизнь праведную. Всякий день постился он заполдень и ставил в доме своем три трапезы – сиротам, вдовам, нищим, странникам и больным, и лишь в третьем часу дня разрешал свой пост, садясь за трапезу с иноками. Когда случалось, что мало убогих сходилось на приготовленную им трапезу или раздавал он милостыни меньше обыкновенного, тогда этот сердобольный человек с плачем говорил себе: «Недостоин я ходить по земле Бога моего». Таких же нравов была и Аглаида. И вот в этой семье и рос Алексий.

Житие не говорит нам ничего о том, как постепенно сложилось в Алексии его необыкновенное решение.

Радостен был брачный пир его. Происхождение невесты из царского дома обещало знатному роду еще большую славу. Вот, по окончании пира, родители ввели Алексия в брачную ложницу, где, сидя в золотом кресле, ожидала его юная жена. Он снял с пальца золотой обручальный перстень, драгоценный пояс, которым был опоясан, завернул все это в драгоценный пурпурный шелк и, подавая жене, сказал:

– Сохрани это. Господь да стоит между мной и тобой, пока благодать Его не устроит относительно нас чего-нибудь нового.

Это были последние слова, которые слышала от него молодая жена. В одежде простолюдина оставил он шумевший еще брачным пиром дворец отца и отплыл в далекие страны, где, раздав принадлежащие ему сокровища бедным, стал жить подаянием, принимая лишь столько пищи, чтобы не умереть с голоду.

Семнадцать лет пробыл он вдали от родины и, когда в месте уединения его Божий голос указал на него людям, как на великого праведника, он отплыл из этого места, избегая прославления.

По Божьей воле корабль, на котором он плыл, был принесен к Италии, и в этом он увидел Божие приказание ему вернуться на родину/

Одну из самых любопытных и, надо сказать, необъяснимых для людей маловерующих картин христианской истории представляет встреча в Риме патриция Евфимиана с сыном его Алексием.

Семнадцать лет поста, подвигов и вольная нищета сделали неузнаваемым наследника великого имени и несметного состояния, тогда как в той же славе и пышности, как было до исчезновения Алексия из родного дома, шел из царских палат к себе домой его отец.

И вот Алексий, упав ему в ноги, говорит:

– Раб Господень, пожалей меня, нищего, позволь мне остаться в одном из углов твоего дома и питаться крупицами, падающими от трапезы твоей. Господь же благословит годы твои, даст тебе небесное царство и, если у тебя есть странствующий где-нибудь близкий человек, то возвратит его тебе здравым.

Эти слова раскрыли в Евфимиане его никогда не заживавшую рану – печаль о сыне. Его благословили как-будто именем этой исчезнувшей от него его радости, его любви, и, с выступившими на глаза слезами, он ответил нищему:

– Пусть будет по-твоему.

И тут же, обернувшись к слугам, спросил:

– Кто из вас хочет служить этому нищему? Кто будет ходить за ним, тому обещаю считать его свободным во всю мою жизнь и богато одарить его. Устройте ему при входе в палаты мои отдельную хижину, чтобы, входя и выходя из дома моего, я мог видеть его. Пусть ему дают пищу от трапезы моей и никто не делает ему зла.

«Жалует царь, да не жалует псарь». Семнадцать лет еще прожил Алексий при палатах отца, не принимаемый людьми, которые часто жестоко оскорбляли его, били, заушали, смеялись, выливали на него помои. Он все терпел, молился за обидчиков и испытывал какую-то сладость от этих унижений. Он постоянно видел отца, слышал голос матери и невесты, которая не захотела после исчезновения мужа вернуться в дом родителей и со свекровью своей оставалась в палатах тестя оплакивать счастье, убежавшее от нее раньше, чем она вкусила его.

Подробное житие Алексия, Человека Божия, рассказывает о том, как перед смертью своей Алексий описал на хартии всю свою жизнь и одиноко предал Богу одинокую свою душу; как гласом Божиим царь и патриарх получили от Бога весть об отшествии к Нему праведника в доме Евфимиана; как во время отпевания Алексия была прочитана вслух его хартия и родители с женой обрели, наконец, бездыханное свое сокровище; от тела подвижника потекли исцеления, и многотрудное тело на похоронах было переложено в драгоценную раку.

Русский народ любит и чтит Алексия, Человека Божия, чувствует величие его духа, чувствует какую-то великую святыню в этом презрении к благам мира, в этой вольной муке. Люди обыденные смотрят на него иначе, и мне приходилось слыхать о нем отзывы: «Это ужасный человек, который так терзал своих несчастных родителей и жену».

Разберемся в этом вопросе.

Если бы оценивать все происходящее на земле только с земной точки зрения, то, конечно, поступок Алексия мог заслуживать осуждения. Если бы судьба человека кончалась землей и смерть была бы предельным моментом всех наших радостей и печалей, счастья и горя, успехов и неудач, то можно было бы сказать, что Алексий выказал большое жестокосердие к своим родителям.

Но он смотрел на все земное с точки зрения вечности, и к земным явлениям он подходил с неземным мерилом в руке.

В той грамоте, которую он перед смертью написал своим родителям, из которой родители узнали, кто был призреваемый ими нищий, он высказывает уверенность, что родители в будущем Царстве получат тем большее счастье, чем большую муку из-за него приняли на земле.

Что же!.. Он отнесся к своим родителям, как мать, которая в великой любви к своему ребенку и страшно за него страдая, тем не менее на своих руках приносит его к хирургу, чтоб произвести необходимую для его здоровья операцию.

Когда Алексий смирял свою плоть тяжкими, страшными, почти немыслимыми подвигами, когда он на всю жизнь осуждал себя на постоянное, так сказать, висение на кресте, на постоянное участие в крестной муке Христовой, – тогда, конечно, не мог он не подумать и о своих родителях, и о той молодой жизни, которая ему с таким доверием и любовью отдавалась. Его совестливую и мягкую душу, конечно, уже волновали те стоны терзаемой, страдавшей души, какими должны были стонать его мать и его невеста, те стоны, которые он потом, вернувшись домой безвестным нищим, так часто своими ушами слышал.

«В мире печальны будете…» (Ин. XVI, 20). И этот путь печали и для себя, и для своих волею избрал Алексий.

Но ведь это не конечное еще слово. Как вывод такого пути есть другое слово: «Печаль ваша в радость будет» (Ин. XVI, 20).

И вот теперь, когда три праведных души – родители и «невеста неневестная» Алексия – в вечном Царстве созерцают славу человека, который, пройдя путем страданий, этим же путем провел и близких к нему людей; теперь если бы спросили их об их жизненной судьбе и о конечной их судьбе, – не сказали ли бы они, что иной участи не желают?..

И если бы им пришлось начинать жизнь сначала и, зная исход, им бы предоставили на выбор ту судьбу, которую имели бы они, если бы Алексий остался с ними, и они провели бы свой век во взаимном счастье, или же ту судьбу слез и печалей, которую устроил им своим удалением Алексий, – не выбрали ли бы они пути крестного?..

Мы, жалея себя и потакая себе, забываем, что Христос, обещая людям безмерное счастье, говорил лишь о счастьи духа и никогда не сулил благ житейских, покоя, почета, радостей семейных.

Есть тайное в Нем счастье – выше и лучше этого всего.

На какой путь позвал Он богатого юношу, усердного исполнителя всех заповедей? Он позвал его на путь самоотвержения, нищеты, уничижения.

От человека, который по богатству своему должен был быть окружен общим поклонением, видеть перед собою повсюду раскрытые двери, Он потребовал новой жизни с теми трудно-переносимыми ограничениями, на которые обречены люди бедные: «Иди, продай имение твое и раздай нищим, и тогда приходи и следуй за Мной» (Лк. XVIII, 22).

«Следуй за Мной», Которому негде головы преклонить, Которого не всякий даже город допускает к себе, Который скитается по большим дорогам, Который, не имея собственности, должен пользоваться поддержкой усердных женщин и подаянием. Почет сменится уничижением, заискивающие поклоны – презрительными взглядами, общее поклонение – забвением и равнодушием. Но в те дни, когда люди больнее всего тебя оскорбят, а ты почувствуешь себя совершенно одиноким и никому не нужным, и до физического ощущения охватит твое существо холод одиночества – в этот день Я с силой постучусь в двери твоей души, чтобы ты Мне отворил, и тогда, войдя к тебе, сяду Я вечерять с тобой, и в этой никому неведомой беседе с тобой с глазу на глаз Я так тебя насыщу, Я дам тебе такое счастье, как ты не насыщался еще никогда на богатейших пирах, о каком счастье ты никогда и мечтать не мог… Но к познанию такого счастья душа должна приготовляться великими страданиями и великим трудом. И на дорогу этих страданий и этого труда Я ставлю Моих избранников. Я ставлю тех, на ком Я с детства остановил Свой взор…

Такой глас Христа к душе должен был заслышать в юности своей и Алексий, Человек Божий. Заслышав же его, он не отошел с печалью от Христа, как евангельский богатый юноша, но откликнулся и пошел, невольно увлекая за собой по этому пути великих скорбей, ведущих к бесконечному счастью, и трех близких к нему людей.

В жизни наблюдательные люди постоянно различают ту грань, за которой кончается обыденный тип «хорошего человека» и начинается праведность.

Подать медную монету просящему на улице, на это хватит хорошего человека.

Отдать же совершенно неизвестной, встреченной в вагоне бедной женщине с ребенком свою шубу, как сделала это почившая недавно великая евангельская милостивица княжна Мария Михайловна Дондукова-Корсакова, – это праведность.

Жить со своими родителями, покоить их, быть заботливым и нежным мужем своей жены, делиться достатками своими с бедными, не подвергая себя лишениям, не отказываясь от пользования выпавшим тебе на долю мирским счастьем, – на это хватит доброго человека.

Но если, презрев все блага мира, из знатного богача превратиться в вольного нищего, в которого бросают каменья, которого осыпают насмешками; из всеми чтимого наследника знатного имени, родственника царского дома превратиться в никому ненужного, презираемого бродягу; стоя на земных вершинах, к которым так жадно рвутся люди, вольной волею сойти в низины, опуститься на самое дно, избрать себе судьбу самых обездоленных и несчастных людей и все это совершить с мыслью об уничижившемся ради спасения нашего Христе, – это есть праведность.

Молчаливый, так умилительно просто совершенный подвиг Алексия, Человека Божия, произвел глубочайшее впечатление на христиански настроенную душу русского народа. Доселе еще поют о нем в стихах своих перехожие калики, нищие слепцы.

И всякий человек, способный к религиозным переживаниям, не раз задумается над этой жизнью и поймет ее смысл, который мог бы выразиться в словах:

– На земле, где принял унижение, бичевание и крестную смерть мой Христос, от этой земли не хочу счастья. Всю жажду счастья и мою славу, и все мои запросы, и все мои надежды переношу в вечное Царство Христово.