Текст книги "На небеси и на земли… Чувства и думы мирянина"

Встреча с оптинским старцем Амвросием
(Из пережитого)

Десятого октября 1891 года…

Восемнадцать целых лет прошло с тех пор: какой громадный срок в нашей жизни, дико стремящейся вперед, так легко все забывающей, так до угнетения разнообразимой впечатлениями.

Но никто и ничто не может заставить забыть этого необыкновенного человека… Вы могли впоследствии страстно привязываться к другим людям, разгораться любовью и ненавистью. Порою вам могло казаться, что его образ в вас бледнеет, что богатство пережитых волнений отделило вас от него и сделало вас к нему равнодушным. Но вдруг в какую-нибудь минуту все хорошее, что вы через него перечувствовали, вставало с такою силой, и, заслоняя – теперь уже наоборот – нынешнее содержание вашей жизни, образ его сиял таким исключительным, благодатным, ласковым сиянием, что вы понимали, как неистребимо в вас это чувство к нему, составляющее одну из лучших сторон вашей души, как неизгладима его память, как до конца будет жить в душе образ его и как, умирая, порадуетесь вы, что встретились с ним на земле и будете жаждать новой, навек уже, встречи.

Восемнадцать лет…

Счастливая пора, когда глаза широко, с волнением и любопытством раскрываются на Божий мир, когда так жадно ищешь, чему поклониться, кому посвятить тот восторг и удивление, какими томится душа.

И в эту заветную пору я встретился с ним.

Встретился, ненавидя его.

С детства заинтересован я был монашеством, и мне были очень дороги люди духовного подвига.

Сколько раз рисовались мне в воображении уединенные лесные поляны, тишина и даль, как бывает в сказках – волшебная даль, завороженная тишина – и там отшельник.

Один среди природы и зверей, сливающий голос души с птицей, поющей Богу поутру свою молитву Келья – шалаш, вокруг огород с овощами. В келье – рогожа для спанья, с камнем вместо изголовья, горшочек для варева, обрубок дерева для сиденья, а в углу – образ с лампадой. Убогая одежда из крашенины, истощенное постом лицо, чистые детские глаза, и на лице с серьезною задумчивостью какая-то счастливая улыбка, – отблеск посещающих подвижника видений.

Восхищался ум, тянулось сердце туда…

Жить бы тогда, прокрасться незаметно к его приюту, подсмотреть, как он молится под небом, под голубым сияющим шатром дня или под серебристым свечением звезд, как работает в своем огороде, творя тихую молитву, и вдруг таинственные озарения сходят на душу, и она погружается в область света надземного, и словно нет его уже в пустыне, где осталось одно тело с бессильно повисшими руками, с упавшими тут, рядом, на землю его орудиями, а дух унесся свободным порывом.

И хочется видеть, как ломая тяжестью своей сучья, медведь идет к отшельнику за хлебом, как после зверей начинают окружать его прослышавшие о нем люди. И все шире становится ведущая к нему тропинка. И, прославленный чудесами, тихо отходит к Богу среди уже многочисленного монастыря своего подвижник, а народ, не забывая его и в могиле, идет, бредет к нему, неся тягости житейские к нему и тоску по Боге, пока святость не пробьется из земли, не переведет целебных останков его из недр земли в раку среди собора на поклонение векам и потомкам того поколения, которое он осиял своей жизнью.

Поэзия таких вот людей меня волновала, и бессознательно искал я их в современности.

Я не знал людей, осведомленных в духовной жизни народа, не слыхал о монастырях, где еще жив дух монашества. Видел только городские монастыри и знаменитые лавры, и то, что я видел, так во всем отличалось от моего идеала, что это прямо меня мучило. Не вдаваясь в подробности того, что я видел, скажу, что виденное было так тяжело, что в конце концов я, любя и почитая монашество, возненавидел монахов.

То было глубокое разочарование, дорогая оскорбленная и изувеченная мечта.

И вот, я встретился с отцом Амвросием.

Встретился неожиданно, случайно, как говорится, хотя потом ученик о. Амвросия, о. Иосиф, писал мне раз: «На языке верующего человека слово «случай» есть пустой звук, слово без смысла и значения».

С одними родными поехали мы в Оптину за 200 верст – «на своих», с подставами и подводами, и только за несколько дней до отъезда услыхал я в первый раз имя отца Амвросия… И почему-то представился он мне тут сразу лицемером, ищущим славы, и одно его имя меня стало раздражать.

Я думал о нем в последний день поездки, приближаясь к Оптиной, и казалось мне обидным, что вот место прежних преподобных заняли какие-то ловкие старички, приманивающие народ.

Оптина поразила меня сразу. Я был охвачен этим ясно выраженным в ней духом монашества, радостно изумлен, видя эту сухую сложением, выстаивающую неподвижно длинные службы, смиренную, одетую в мухояр, братию.

Вместо гордо выступающих в рясах с шелковыми отворотами, с запрокинутою назад головою монахов, самоуверенных и неприветливых, я увидел каких-то по легкости словно летающих, ласково и низко друг другу и богомольцам кланяющихся иноков.

Но это было внешнее. А из души этих людей отраженно действовала на меня прямая, цельная, детская вера и какая-то радость, что вот они за Христа распинаются.

Но все же старец, живший в скиту, через сотню-другую сажен от старого бора, все еще меня как-то отталкивал.

Ничего раньше не только не зная точно, но даже не слыхав о старчестве, я теперь понял – уже из одного того, как часто и с каким выражением повторяется слово «старец», – что все в Оптиной пустыни старцем живет и движется.

Мне чрезвычайно нравился скит с надвинувшимся на него со всех сторон бором, с его чистыми дорожками, окаймленными высокими цветами, с его маленькими бревенчатыми домиками. Но на этом сочувственном мне фоне не появлялся великий подвижник.

Старец медлил нас принять, как не старались монастырские власти устроить наш прием. И, не приученные жизнью вообще где бы то ни было ждать, мои родственники, к тому же равнодушные к духовным явлениям, думали уехать, не повидав отца Амвросия.

Я побывал даже в приемной старца, маленькой комнатке, с портретами духовных лиц по стенам, с большими иконами в углу, с полкой старинных духовных книг, с жесткою клеенчатою мебелью, но старца не видал.

Наконец, вечером, накануне отъезда пришли нам сказать, что старец вышел в скитский сад.

Вскоре мы подходили к сгорбленному, слабенькому старичку в ватном подряснике и ватной мягкой камилавке. Благочинный сказал ему, кто мы, – видимо, стараясь привлечь к нам внимание старца. Но он, как бы не смотря, молча нас благословил и пошел дальше.

Он чувствовал.

Он чувствовал, что с громадным любопытством, стоя перед ним, я старался в него вглядеться и сам для себя разоблачить его. И он ничего не сказал.

Это мне уже было неприятно. Я пошел за ним следом, смотрел.

К нему подходили люди, говорили, спрашивали. Он отвечал просто, ясно, чрезвычайно решительно. Меня невольно охватывала эта атмосфера доверия, это убеждение, что именно он, в первый раз видящий человека, может облегчить своим словом его горе. Что-то открывалось, оттаивало в моем сердце. Не разбираясь в ту минуту, – я разобрался в этом позже, – я смутно почувствовал, что мои мечты о монахе-печальнике народного горя совпали с образом бывшего перед мной старца.

Я его вдруг понял, уже преклонился пред ним, вдруг радостно познав его громадное значение. И ходил, как во сне, словно видя распахнувшуюся предо мной сказку и хватаясь за нее своими руками. И все внутри меня, по отношению к старцу, преобразилось. Вероятно, на лице была блаженная улыбка, а в сердце было начинавшееся, вдруг сошедшее счастье.

Чрез несколько минут я подошел опять к старцу и услыхал от него его первые ласковые слова.

В следующий год я уже не случайно приехал к отцу Амвросию. Меня тянуло к нему после этой первой, длившейся несколько минут встречи.

Тому, кто лично не видел старца Амвросия, тому не объяснить, какое производил он ни с чем не сравнимое впечатление.

Даже такой человек, как отец Иоанн Кронштадтский, не мог с ним сравниться по тому охвату, который вдруг кидал вас во власть ему.

В житейской обстановке вы могли говорить с о. Иоанном, как с человеком. В присутствии отца Амвросия вы никогда не теряли сознания его особенности, какой-то надземности: вот, говорит с вами и весь занят вами, а вместе с тем и нет его тут: весь он там, пред Богом…

Святость, бывшая в нем, достигала, вероятно, такой полноты, что как бы сочилась наружу.

Подходя к нему, вы вступали в какую-то святую солнечную область. Вам было безотчетно хорошо, можно даже сказать, блаженно… Если мы молимся: «Да приидет Царствие Твое», то для него это Царствие уже пришло. И вот, это Царствие, «в силе пришедшее», вы в нем чувствовали. Я думаю, что даже люди, считающие себя неверующими, должны были переживать то же… Можно отрицать как угодно. Но область Божественная сродна душе, и душе должно быть хорошо от соприкосновения с нею…

Говоря об отце Амвросии и стараясь передать то впечатление, которое он производил, нельзя достаточно подчеркнуть этот именно охват, помимо вашей воли и вашей мысли. Одна мать из старой дворянской семьи приехала «вырвать» из Шамордина свою дочь, бывшую, кажется, курсисткой. Эта дочь случайно приехала в Шамордино и осталась там навсегда. Мать было в негодовании. Со словами обвинения, негодования и злобы на языке входила она к старцу… Вошла… Не знаю, как начался разговор. Но через несколько минут она стояла растроганная на коленях пред отцом Амвросием и сама осталась в Шамордине.

Был один богатый помещик, который с женою решил оставить мир. В то же время расстались и двоюродный брат его с женою. Оба родственника поселились в скиту, а обе жены в Шамордине. Я видел молодых монахов, когда приезжал в Оптину по случаю кончины отца Амвросия. Они жили вместе в келье, где жил когда-то известный отец Климент Зедергольм, принявший православие, сын протестантского пастора. Один из них был особенно привязан к отцу Амвросию, и вышло так, что он умер, будучи очень еще молодым и здоровым на вид, через самое короткое время после отца Амвросия. Другой покинул пустынь и вернулся в мир, где потом блистал в гвардейском полку… Конечно, его осуждали. Но одно было понятно: ради отца Амвросия можно было оставить мир и жить в Оптинском скиту и находить в этом счастье человеку, даже не склонному, по природе своей, к монашеству.

В любви отца Амвросия замечательно было то, что он давал всякому всю полноту счастья. Говоря с ним, вы ощущали, что уделить более внимания, заботы, сочувствия, ласки, чем уделял он вам в эти минуты встречи с ним, невозможно. И вместе с тем вы знали, что та же полнота чувства уделена была, есть и будет всякому, кто с ним встретится.

И сознание того, что есть на свете святой человек, который примет вас в свою душу во всякий час, когда вы к нему подойдете, и в вашей жизни станет разбираться, как в своей жизни, – это сознание придавало вам особую бодрость.

– Скажу отцу Амвросию, напишу отцу Амвросию, – говорили вы себе постоянно при всех затруднениях, недоумениях, и даже вдали от него жизнь ваша протекала под его любящим взором.

А для него, не знавшего отказа, это как бы им самим данное людям право собственности на самого себя было подвигом мученическим.

Много лет жизни он провел в глубокой болезненности, почти без сил с утра, недвижимый на своей койке. Но волны народные у этого одра страдания сменялись ежедневно, до конца.

Дней за сорок до смерти его, я видел его в ужасном состоянии. Голова бессильно отваливалась назад, губы шептали слова так невнятно, что, поднеся ухо к его губам, я еле мог разобрать эти слова. А я ведь не отходил и требовал ответа на мои вопросы, а за мной ждали другие, а за окном теснилась толпа.

Все желали пить из чистого, глубокого источника, и пили… И чудом благодати запас воды возобновлялся в нем всякий раз, как казалось, что вот-вот все иссякло, что сил более не осталось…

Духовный образ о. Иоанна
(После его кончины)

Что мы в нем имели? Чего в нем лишились? В чем его значение?

Когда-то в Царьграде было землетрясение. Тщетно в церквах молились люди, от императора и патриарха до нищих и детей.

 
Их вопли и моленья
Господь во гневе отвергал,
И гром и гул землетрясенья
Не умолкал, не умолкал…
 

И вот неведомая сила взяла одного отрока и вознесла его выше небес. Там, в горних мирах, услышал он, как ангелы воспевали: «Свят, Свят, Свят!» Эту ангельскую песнь он принес с неба объятым тревогою и тоскою людям, и она спасла тогда Византию от гибели.

Появление в русской жизни отца Иоанна было подобно возвращению на землю этого унесенного Божьею силою в небеса отрока. Как этот отрок, и отец Иоанн силою веры достигал небес и ходил среди нас живым, только что с небес слетевшим вестником небес.

Если б разнеслась вдруг по земле весть: с неба слетел благовестник-ангел, он говорит о тайнах духовных, говорит о чудном престоле Царя славы, о полчищах духов, грозно охраняющих тот неприступный престол, о Том, Кто очами Творца и Повелителя зорко, недремлющим оком озирает Свое творение, о чудных «обителях многих», где блаженствуют искупленные кровью Агнца души, о пренепорочной, пресвятой, пречистой, преблагословенной, в райской стране царствующей Деве, – народ не отходил бы от этого вестника, жадно внимая его рассказам, как бы воочию уже созерцая, как бы на деле наслаждаясь неземными видениями.

Отец Иоанн не говорил о том, что он был восхищаем на небеса. Но о всем небесном он говорил с такою силою, с такою верой, как бы видел все это «лицом к лицу», и, ходя меж нас по земле, дышал весь небесностью…

Весь он был один духовный порыв, одно углубленное созерцание, один восторг удовлетворенной, глубоко счастливой веры.

Вся мудрость жизни состоит в том, чтоб забывать мир, поставить себя выше всего преходящего, временного и потому не имеющего цены, и привязать свои мысли и чувства ко всему великому, ценному, бессмертному.

Возьмем такую картинку из молодости Ивана Ильича Сергиева.

Здание Петербургской духовной академии. Вечерняя пора. Кто ушел в город, кто к знакомым; кто погрузился в мирских писателей; кое-где кучками студенты толкуют о важных, ценных, но все же земных вопросах. А в пустой аудитории, над книгой бесед Иоанна Златоуста на апостола Павла сидит студент Иван Сергиев. Не может оторваться. Вдохновенные толкования вдохновенных посланий пленяют его. Живым восторгом переполнена грудь. В голове горят высокие, благодатные думы, и сердце трепещет и бьется сладко, счастливо. И вот в порыве восторга, в увлечении духовного счастья Сергиев вдруг громко рукоплещет страницам вселенского учителя…

И таким он остался до конца. Он шел, отметая земное, всматриваясь в небесное.

Как «отметая»? Кто упрекнет его в равнодушии к людям? Кто скажет, что нем и безответен пред людским страданием оставался он, раздавший нуждающимся миллионы?

Он склонялся к этому страданию. Он жалел порок, он прощал преступление. Но за всеми бедствиями, уродствами, искажениями земли он видел сияние все исправляющего, все примиряющего, исцеляющего Божества.

Люди враждуют между собою, клевещут, завидуют, топят друг друга. Но за этим раздором светит непреходящее блаженство мира и любви в Царстве Христовом. Все видел о. Иоанн и говорил: «А Бог!?»

Болезни, ужасные недуги, от описания которых волосы становятся дыбом; страсти, доходящие до уродств, какое-то проклятие пороков и слабостей… Но какая красота, какое торжество добра в этих самых людях там, в будущем, где не будет искушений земли и низвержен, окован будет соблазняющий демон. Весь ад жизни был открыт его взору. Но он говорил: «А Бог!?»

Смерть, смерть, смерть! Страшные, свистящие звуки ее косы. Тут падает дивный ребенок, едва открыв на мир чистые глаза свои. Рядом валится молодой деятель, нужный стране. Тут отлетает юная душа, певшая измученному человечеству чудные, утешительные песни… Но какая победа и торжество жизни там, у Источника жизни! Знал о. Иоанн неизбежность земной гибели и говорил: «А Бог!?»

И так во всем. Он всюду прозревал Бога. Все в жизни для него залито было светом Божества. Солнце Божества горело пред ним ярко, победно…

Подходя к нему, мы заражались его верой. Мы разом чувствовали, что, кроме нашей жизни с ее волнующими нас, но мелкими, пошлыми интересами, есть иной, лучший мир, и нам доступный, где он сам живет и куда он нас зовет…

Среди нас, вечно недовольных, все чего-то ищущих и ожидающих, он ходил единственный уверенный, удовлетворенный, ибо у него было простое, ясное, счастливое миросозерцание.

Бог, искупивший человека, ведущий его путем испытаний к вечному счастью, и здесь, на земле, в единении с Собой дающий ему минуты неописуемых радостей, выше и лучше всяких мирских утех; мир святых – это мир отзывчивых, благих людей, с высоты небес на нас с сочувствием взирающих, всегда готовых откликнуться нам и принести к престолу Божию наши грешные молитвы; много греха, искушения, горя, но над всем этим благодать, и по полю жизни течет спасительный поток пречистой Крови Христовой. Вот каково было миросозерцание этого человека и как проста, как ясна должна быть жизнь при таком миросозерцании!..

Бог благ: как же Он не исполнит молитвы? И отец Иоанн шел к Богу прямо и смело, как бы настойчиво требуя, не отходя от Него, пока не получит просимого. Одна уже форма его молитвы, этой его твердой, убеждающей беседы с Богом, заражала вас верой. Он молился то с умилением, то с какой-то строгостью. Вам, за словами его отрывисто, резко произносимой молитвы чувствовалась одушевлявшая его мысль:

«Ты создал все, от последней былинки до меня. Все в Твоей власти. Как же Ты не услышишь, не поможешь во всем, о чем я Тебя прошу? Так дай, так исполни. Не отойду, пока не получу. Не перестану громко вопиять пред Тобой, как жена хананейская. Не выпущу из рук моих ризы Твоей, пока просимого не получу. Откажешь – не отойду. Оттолкнешь – подойду опять. Не устану вопить. Исполни, потому что мой молитвенный стук к Тебе не умолкнет…»

Так как бы говорил постоянно, молясь, о. Иоанн, и Тот, Кто сказал «вопиявшей вслед» Его жене хананейской: «О жено, велия есть вера твоя: буди тебе, якоже хощеши», – давал тот же ответ на всюду и всегда шедшую за Ним молитву отца Иоанна.

Особенное счастье черпала эта возвышенная душа в постоянном приобщении животворящего Тела и пречистой Крови Христовой. Я видел его в алтаре, после пресуществления Даров, созерцающим Святые Тайны. С глазами, полными слез, весь трепеща радостью и восторгом, он смотрел на чашу с Божественною Кровью, на лежащий на дискосе Агнец. Он приникал к чаше головой, иногда тихо плескал руками, как дитя, получившее подарок, для него высший всякой цены, как ангел, поставленный к самому престолу Господню…

Веровать самому и будить в других веру, идти в Царство Небесное, ведя за собой других: таково было жизненное назначение отца Иоанна. И он имел счастье видеть вокруг себя волны пробуждаемой им веры. И тот народ, который он звал и вел к небу, в свою очередь укреплял и его веру. Это было какое-то чудное взаимодействие. Тот, кто видел отца Иоанна как бы носимого громадною толпой, никогда не забудет этого. Сам окрыляя эту толпу, он был и сам ею окрыляем. Ее он нес к небу и ею также был к небу возносим.

Проповедник и учитель истинного счастья, он своею жизнью всегда поучал и будет всегда поучать народ. От его гробницы будет вечно звучать такой завет исстрадавшемуся человечеству:

«Теперь, когда я отошел от земли, я могу открыть вам тайну моей жизни. Я всею душою полюбил Бога и ради Бога и в Боге полюбил человека. Я служил Богу всеми силами души моей. Пока вы искали земного счастья, я Ему молился о вас. Пока вы ночью спали, я под звездами неба говорил с Ним, умоляя Его послать милость многоскорбному миру. Вас оскорбляли люди, обижали родные, изменяли друзья, я же избрал себе родных и друзей в вечном Граде, и они мне не изменяли, но всегда откликались и ради меня помогали вам, и мое славословие Богу на земле сливалось в одну согласную песнь с их славословием в небе. Я никогда не давал себе покоя. С посохом странника ходил я ежедневно по земле и почти не знал иного приюта, кроме Божьего Дома. И Бог меня чудесно укреплял, и на моем страдном, странническом пути, в труде без отдыха, я был счастливее царей на престолах и богачей в их золотых чертогах. Я шел по грудам золота не касаясь их. По земле я шел возвышаясь над ней. И вам я заповедую: прозрите! Узрите, наконец, Бога! Не говорите, что жизнь пуста и скучна. Всюду Бог: в страдании и радости. Всюду Бог, стучащий в дверь сердца вашего. Отворите, впустите! Он войдет, и, вечеряя с Ним, вы предвкусите блаженство рая. Он близко, вот тут, при вас, открыл объятья, зовет. Идите к Богу, идите! Вы грязны, изранены, но по той самой земле, где вы ходите, течет поток Божественной Крови: в нем вы убелитесь… Вот Он стоит, зовет, ждет… Идите к Богу, идите к Богу!..»