Текст книги "На небеси и на земли… Чувства и думы мирянина"

Воспоминания Страстной недели

Часто бывает, что пред неразумными детьми развертываются какие-нибудь громадные события. Они ни о чем не подозревают, не отдают себе ни малейшего отчета в том, что совершается.

После страшного мессинского землетрясения дети, только что потерявшие в этом беспримерном бедствии родителей, семью, богатство, свое, можно сказать, будущее, – эти самые дети весело смеялись и играли на палубах кораблей, увозивших их от разрушенной родины к чужим городам.

Мне вспоминаются мессинские дети, самый смех которых способен вызвать в зрителе слезы, горчайшие тех, какие бы вызвали самые их слезы, – эти дети вспоминаются мне, когда я думаю о нашем отношении к последним дням земной жизни Спасителя…

Казалось бы, в дни, посвященные этим воспоминаниям, все забыть, ото всех уединиться, даже от самых близких людей, и думать, думать без конца все об одном, все о том же, что произошло в эти несколько дней тогда, в стране Иудее, в городе Иерусалиме… Всей душой принять в себя эти события, проникнуть в их смысл, ужасаться, трепетать, сострадать, мучиться и вместе радоваться, клясться себе никогда, ни на день не забыть того, что там произошло… За принесенную жертву воздать жертвой всей жизни…

Вот, казалось бы, какое впечатление должны оказать на душу воспоминания о последних днях жизни Спасителя!

Но мы, как дети, и дети бестолковые, непонятливые, лишенные всякой чуткости, – мы, как дети, из этих священных ужасов извлекаем не нравственные себе уроки, не расширение нашего сознания, не высокие стремления, а – страшно сказать! – развлечение и забаву!

Мы любим вид вербы с бело-серыми барашками и клейкими листочками. Нам нравится вид церкви с зажженными, тихо теплящимися огоньками в пучках этих свежих вестников весны. Мы любим вернувшись домой, играть этой вербой, приговаривая: «Верба хлест, верба хлест, бей до слез, будь здоров», – и с этими криками весело гоняться друг за другом. Мы любим на Страстной четверг бережно нести из церкви домой от «двенадцати Евангелий» зажженную «четверговую» свечу…

И во всех этих интересующих нас обрядах, от первого до последнего, мы самым решительным образом забываем о Христе и Его муках за нас, и великие события этих дней проходят мимо нас, не затронув даже нисколько нашего внутреннего существа…

Но нет… Пусть будет иначе! Забыв, хоть на время, «житейские попечения», отдадимся сердцем и умом тем священным спасительным, грозным и тихим, грустным и сладким воспоминаниям!..

* * *

Вот заболел «некто Лазарь из Вифании, из селения, где жили Мария и Марфа, сестра ее. Мария же, которой брат был болен, была та, которая помазала Господа миром и отерла ноги Его волосами своими…» И сестры посылают ко Христу сказать Ему о болезни любимого Им Лазаря. Христос медлит в месте, где застала Его эта весть, два дня и потом говорит: «Лазарь, друг наш, уснул, но Я иду разбудить его…»

И вот развертывается эпопея этого величайшего чуда Христова. Тихо приближается Учитель к дому смерти, хозяин которого уже четыре дня во гробе. Марфа выходит навстречу, а молчаливая Мария остается дома. Загадочные слова Христовы: «Воскреснет брат твой…» Приход плачущей Марии с плачущими родными, слезы Самого Христа и невольно возникшая у всех мысль: «Ведь Он мог сделать, чтоб этот не умер…»

Все у пещеры. Властные слова: «Отнимите камень», робкое возражение сестры о зловонии трупа, краткое обещание Христа, что она увидит сейчас славу Божию, и громкий зов, отдающийся векам и векам христианского мира: «Лазарь, гряди вон!..»

«Развяжите его! Пусть идет!»…

* * *

Божественный Чудотворец, прослезившийся над смертью друга Твоего и вернувший жизнь в разлагавшийся труп! Вот и я лежу пред Тобой трупом смердящим. Я не Твой друг, но овца погибшая, за которую Ты лил Свою Пречистую Кровь. Безвольной игрушкой диавола лежу я, сотворив его волю, закруженный им в вихре страстей. Но память о Тебе, исцеляющем и воскрешающем, во мне жива. Лазарь четверодневный не ждал Твоего прихода к своему гробу: Ты сам пришел и воскресил. А я жду и зову. Сотвори новое чудо над новым Лазарем, воззови и ко мне, гниющему в гробе беззаконий: «Иди вон!» Излей на меня Божественную силу Твою…

Ты въезжаешь в Иерусалим. В счастливом воздухе весны, в сплетающихся жарких лучах южного солнца белые голуби Иудеи реют над Твоей главой, и зеленые ветки пальм окружают Тебя живым лесом… Осанна Тебе, грядущему на дело любви, грядущему на позор и величие, на казнь и победу, на смерть и утверждение жизни, – осанна, осанна!.. О, дай и мне всегда с широким и радостным приветом, с торжеством, с чувством восторга, переполнившего грудь, со свежей веткой пальмы в руках встречать Тебя, никогда не уставая от кликов радости умилившейся души!..

Вот Мария, сестра воскрешенного Лазаря, помазала ноги Твои «нардовым чистым, драгоценным миром», наполняя весь дом благоуханием. И доныне об этом деле любви твердит вселенная… Дай и мне приносить Тебе от чистого сердца богатые жертвы и с любовью прими их…

Вот на смоковнице не нашел Ты плода, и она засохла… Да не будет так со мной, но сделай так, чтоб, подходя ко мне, всегда Ты находил в моей душе плоды и срывал их, чтоб дать место завязи новых плодов…

Вот Ты прогоняешь с бичом в руке продающих и покупающих в храме… Изгони из меня тех бесов, которые склоняют меня к купле земных благ, чтоб я стал только Твоим домом, домом молитвы…

… Горница большая, устланная, уготованная, и в ней Ты с учениками… Вставши, Ты препоясался, сняв верхнюю одежду, и омываешь ноги… Господи, Господи! Как Петр, зову я к Тебе: «Не только ноги мои, но и руки, и голову…» О, дай мне чистоту белых лилий, исполни на мне слово псалмопевца: «Окропиши мя иссопом, и очищу ся, омыеши мя, и паче снега убелюся!»…

Ты берешь хлеб и, благословив, преломляешь и раздаешь ученикам, говоря: «Приимите, ядите, сие есть Тело Мое», – и чашу подаешь им: «Пийте от нея вей, сия есть Кровь Моя нового завета…» О, не лиши меня никогда Твоей трапезы, принимай меня всегда, всегда участником тайной вечери Твоей и в последние часы жизни моей напитай меня еще Твоим Телом и Кровью, от которых Ты не сможешь отречься…

* * *

Сад Гефсиманский. Спящий с виду во мраке Иерусалим, с бодрствующей в нем злобой. Твоя одинокая молитва, молитва до пота кровавого. Твоя содрогнувшаяся страхом пред несказанной мукой человеческая природа. «Отче! Все возможно Тебе: да минует Меня чаша сия… Но, не как Я хочу, а как Ты…» Ангел с неба укреплял Тебя в великом борении. А чаша не миновала… Треск факелов в темной ночи, лязг оружия. Лобзание Иуды…

Суд неправый, бичевание, терновый венец. Ты стоишь на помосте истерзанный, и вокруг толпа, на которую Ты лил Свои благодеяния, ревет: «Распни, распни Его!..»

На Тебя взвален крест, и шествие к Голгофе открылось. Ты падаешь, изнемогая, и пала на руки сопровождающих Ее женщин Пречистая Матерь, из-за выступа скалы увидевшая сладчайшего Сына, влекущего крест.

* * *

Голгофа. Час третий. Три водруженных креста и Ты вознесен. Воины делят одежды Твои и о хитоне Твоем метают жребий… Последние насмешки и оскорбления и вопль разбойника благоразумного: «Помяни мя, Господи, егда приидеши во царствие Твое…»

Мария, Матерь Твоя, и ученик Иоанн. «Жено, се сын Твой…» «Се Мати твоя!..»

Тьма по всей земле и ожесточившееся страдание Твое. Душа Твоя, понесшая казнь за грехи всего мира, за каждый грех каждого человека в бесчисленном человечестве… Отец, безмолвно взиравший на муку Твою, могший послать к Тебе легионы ангелов, но оставивший Тебя одного… «Боже Мой, Боже Мой, векую я еси оставил?»…

Предсмертная жажда и губка с уксусом, протянутая на копье к запекшимся устам…

«Совершилось!»…

И крик души отстрадавшей, исполнившей неимоверное дело любви и освобожденной: «Отче, в руки Твои предаю дух Мой…»

И Ты преклоняешь главу…

У гробницы святителя Николая

Святитель Николай Мирликийский занимает совершенно исключительное место в ряду святых. Трудно назвать святого, который стоял бы ближе к верующим, на которого возлагалось бы столько надежд, которого бы так горячо призывали в нужде и горе.

Совершенные им при жизни дела любви производят глубочайшее впечатление на всякого человека, способного что-нибудь чувствовать.

Это было сердце, теплившееся безграничным сочувствием к людям, сердце «распространившееся», – по чудному выражению апостольскому, – чтобы вместить в себе вселенную… И возлюбил святитель Николай человечество «не словом, ниже языком, но делом и истиною».

Какие простые, несложные, порывистые и этим порывом своим покоряющие дела!..

Задыхается в нужде недавно еще блестевшая знатностью и богатством семья; красавицам-дочерям грозит судьба за деньги потерять честь. И вот тайный благодетель, крадучись, бросает в бедный приют, куда перешла несчастная семья из дворца, в течение трех дней по полному мешку с золотыми монетами.

Трое граждан мирских осуждены неповинно на смерть. Находившийся в отлучке из города святитель, получив весть об этом, мчится в Миры и, достигнув городской площади в ту минуту, когда палач уже заносил секиру над первым из осужденных, властно приостанавливает казнь.

Арий богохульствует на вселенском соборе, и пылкий святитель Николай заушает его: в благородном сердце негодование так же горячо и неудержимо, как и сострадание…

А посмертные явления его людям, погибающим на море в бурях… Явившись в виде светлого загробного призрака, становится он на корму и, берясь за правило рукой, которой не смеют противиться стихии, выводит корабль на спокойное место…

А люди, его призывавшие в плену и могучей его рукой внезапно в оковах перенесенные в отечество, в родной дом…

А история с ковром в Царьграде, когда он сам на базаре у бедного ремесленника, продававшего свой последний ковер, чтобы достойно справить в церкви его праздник, – купил этот ковер, вручил своему чтителю деньги, а ковер отнес обратно его жене…

Какая изобретательность милосердия, какая до слез трогающая заботливость и нежность доброты!

И вот отчего, отдав человечеству свое сердце, святитель получил от человечества в обмен сердце этого человечества.

И особенно применился к нему теплой любовью один великий славянский народ, который чтит его с усердием и искренностью, издавна поражавшими иностранцев.

Я ехал по Италии из Генуи во Флоренцию. В нашем отделении было несколько любезных, разговорчивых итальянцев. Они расспрашивали меня о моем путешествии, и я рассказывал им мой маршрут. Когда я назвал Бари, двое из них воскликнули:

– A, san Nicola!

И затем один пояснил прочим:

– I russi hanno una grande devozione a san Nicola.

Что-то теплое согрело меня при этих словах чужестранца: «Русские имеют большое усердие к святителю Николаю».

И в ту минуту встали предо мной церкви моей родины, и во всякой из них на видном месте икона старца с пронзительными очами, горящими огнем любви и сострадания, и одна за другой проходили часовни и храмы, в которых стоят лики святителя Николая, прославленные чудесами.

И, как понял я потом, не в той стране, где, как сокровище сокровенное, покоится мощами своими святитель, есть главное его пребывание. А главное его пребывание там, где к нему пламенеют любовью, откуда поднимается к нему столько молитв.

* * *

Прекрасным утром приближался я к Бари, выехав накануне вечером из Неаполя и за ночь перерезав Италию.

Как повсюду в этой благодатной стране обаятелен, прекрасен был пейзаж. Мелькали под темно-голубым небом белые города; бежали поля, окаймленные плодовыми деревьями; а со ствола на ствол дерев вились виноградные лозы.

Вот и Бари с большим оживленным вокзалом.

Прямо от вокзала прекрасная улица, ведущая через мост; сбоку виден тщательно содержимый общественный сад. Свернуть немного вправо по главной улице – и дойдете до моря. Голубая вольная Адриатика лениво, величаво плещет о берег.

Город прекрасно вымощен. Широкие улицы, высокие дома с красивыми магазинами, памятники. Но это новый город, а базилика святителя лежит в старой части.

Там – общий характер старых кварталов Генуи, Рима, Неаполя; узкие переулки, из окон свешивается сушащееся белье, грязные лавки с товарами, над которыми вьются мириады мух, множество детей, шумно играющих на улице.

Какой-то встречный приводит меня к смотрителю собора. Он живет в большой комнате, помещающейся в нижнем этаже епископского дома, на соборной площади.

Идем в собор.

Пред дверями широкая длинная лестница-площадка в 4–5 ступеней. Все здание снаружи мало похоже на церковь: скорее старый замок, с узкими, в железных решетках, окнами.

Верхний храм обширен и светел. Большую красоту придают ему ряд колонн. Смотритель говорит, что колонны эти одновременно с мощами привезены из Мир-Ликийских и стояли некогда в языческом капище, преобразованном в христианский храм.

Кое-что в главном алтаре напоминает наши храмы, не в такой мере, однако, как Венецианский храм ев. Марка, являющийся чисто-византийским собором. Сбоку алтаря схоронена Анна, жена польского короля Сигизмунда Третьего.

В крипту – нижнюю церковь, – где покоится святитель, идти было нельзя, так как она бывает открыта лишь два раза в день: в ранние утренние часы и от трех. Пока же смотритель сводил меня в сакристию – обширное помещение, где облачаются священники, с портретами по стенам прежних настоятелей и епископов.

Он рассказал мне, что собор очень богат и имеет большие земельные владения; что при соборе состоят 45 священников; что девятого мая, в день перенесения мощей святителя, когда бывает большое скопление народа, богомольцам в течение трех дней бесплатно предлагается стол, состоящий из порции макарон, рыбы, двух яиц, хлеба, фруктов и вина.

Внутренность храма, при красивой архитектуре, высоте и обширности, не радовала меня. Было в нем как-то духовно холодно. Не чувствовалось здесь следа молитв, и сердце не наполнялось тем невольным трепетом и умилением, как в наших православных святилищах.

Чтоб не тратить времени на хождение в гостиницу и возвращение в храм, смотритель пригласил меня отдохнуть у него в комнате, замечательно чисто содержимой, обвешанной по стенам духовными католическими картинами.

Потом к трем часам мы пошли опять в базилику.

Тут опять пожалел я, что она со всех сторон обставлена зданиями, так что ее как бы не видно и не получается общего впечатления.

По двум десяткам ступеней мы спустились в открытый теперь нижний храм. Невысокие разукрашенные скульптурной работой своды-шатры, покоящиеся на красивых в простоте своей колоннах, отсутствие живописи, строгая красота – вот внутренность этой крипты.

В глубине серебряный престол, за ним ряд тяжелых серебряных шандалов с очень высокими свечами – пред фигурой святителя, с благословляющей десницей и Евангелием в левой руке.

В ту минуту, как мы подошли к алтарю, сторож, разостлав на престоле какую-то тряпицу и поставив на нее табуретку, взобрался оправлять свечи в шандалах. Хотя я уже видал в итальянских церквах такое отношение к престолу, который, по-видимому, вне богослужения считается у них простым столом, все же меня больно поразила эта сцена.

Все было как-то чуждо. Я должен был внушать себе, пред какой великой святыней я стою.

Смотритель сказал, что, если я желаю видеть внутренность раки, нужно заплатить сидящим в сакристии патерам. Мы пошли туда, и они согласились открыть престол и позволили смотрителю взять с большой полки две скляночки со светлой жидкостью – миро, источающееся из мощей святителя. Затем один из патеров взял с собой особого рода узкий, в виде трубки, подсвечник, и прошел со мной к престолу. Открыв дверцу, в передней доске его, он просунулся головой до пояса в отверстие и вставил подсвечник с зажженной свечей в канал, ведущий во внутрь гроба святителя. Тогда я занял место патера.

Сколько я ни напрягал зрение, чтоб различить там, на дне, кости, источающие миро, я не мог разглядеть ничего, кроме зияющего черного канальца, освещенного опущенной туда свечой.

Какая разница с почивающими у нас во славе святыми мощами! У католиков все вообще мощи всегда скрыты под престолом.

Вся непривычность обстановки, непроходимая преграда, отделявшая меня от великой святыни, – все это мешало сосредоточиться и перечувствовать то, что переживаешь у наших русских святынь.

Патер ушел, и я побродил по церкви и посмотрел на привешенную у одной из колонн картину, изображающую явление святителя в недавнем прошлом, во время столкновения у Таормины (в Сицилии) двух кораблей. Смотритель из деликатности отстал от меня, и я только тогда мог сосредоточиться…

* * *

Потом мы смотрели повешанные русскими богомольцами лампады. А я, один со смотрителем в этом храме, где в России всегда была бы теснота, мечтал о том, какое бы великое утешение для русского народа было перенесение в Россию этой столь холодно здесь чтимой святыни.

К жизни иной

Как тесно жить в обстановке или месте, которое вам не нравится вообще или успело наскучить! Как тяжело жить в однообразной жизни, не перемежаемой ничем светлым и радостным, тянуть давно надоевшую лямку, видеть людей, которым вы не сочувствуете, делать дело, которое вам ненавистно!

Как эта жизнь не похожа на иной быт, который умеют устроить себе люди с сильной волей, наметившие себе жизнь интересную, содержательную, красочную, и сумевшие эту жизнь себе устроить, взять с боя!..

Понятно, что люди слабые, неимущие и невежественные тоскуют в неподходящей для них обстановке, тоскуют по лучшей жизни, но ничем не могут изменить ее, и невольно продолжают жить так, как живут.

Но не понятно, чтобы продолжали жить той жизнью, которая им не нравится и в тех местах, которые им претят, люди, имеющие возможность жить иначе, люди, слыхавшие от близких о лучших местах и более для них подходящих климатах, люди, которым стоит употребить лишь малейшее усилие воли, чтобы перенестись, например, с томящего их севера в пленительные страны далекого и роскошного юга.

Трогательны мечты людей, обделенных жизнью, прозябающих в серенькой, будничной обстановке, о далеком красочном юге.

Например, в пьесе Чирикова «Мария Ивановна» изображены жен мелкого уездного чиновника и рвущийся за пределы своей бедной жизни молодой почтовый служащий, которые заслушиваются рассказов одного бывалого актера о русском юге, о Черном море и грезят этими местами, как каким-то раем.

Больно становится за них, когда подумаешь, что эта мечта для них недостижима, что они весь свой век, вероятнее всего, принуждены прозябать в уездном захолустье.

Конечно, люди с сильной волей, даже при самых ограниченных средствах, могут достигать исполнения своей мечты, видеть лучшие влекущие их страны.

При дешевизне современных тарифов, экономия в течение года или двух может доставить человеку с самым ограниченным бюджетом возможность сделать путешествие не только на русский юг, но даже и в чужие страны.

Пишущему эти строки известны случаи, когда совершенно недостаточные студенты, обладающие решимостью и энергией, еле набрав денег на билет в Крым, отправлялись туда, селились там, находили заработок и блаженствовали в этом заколдованном и столь для многих недоступном юге по несколько месяцев и на следующую весну опять туда возвращались.

Как расширяют кругозор путешествия, как западают в душу красоты природы, которые вы там видите! Как впечатлительный человек перенимает от виденных им народов их умение жить и, вернувшись домой, старается переделать в пределах возможности к лучшему свой собственный быт!

Тот, например, кто надышался свежим воздухом, конечно, не захочет сидеть в затхлой атмосфере комнаты, в которой просидел подряд много часов, – явление столь распространенное в русской жизни, – и будет держать у себя в комнате свежий воздух, через проветривание ее – прием, по-видимому, легкий, доступный и дешевый, и однако не особенно часто употребляемый.

Все те разнообразные впечатления, которые получает человек от путешествия, невольно будут, развивая его вкусы, способствовать тому, что он примется украшать свою жизнь.

Наконец, если человеку претит то место, где он доселе жил и работал, он при наличии решимости в характере, найдя то место, которое ему нравится, сумеет перебраться туда и там начать новую и счастливую жизнь.

Представьте себе тех сильных волей и одаренных закаленным характером людей, которые переселяются в мало еще исследованные благодатные страны и которые называются пионерами этих стран. Сзади их истощенная почва, при величайших усилиях дававшая им скудный урожай, бедную растительность, нравственное ужасное состояние человека, бьющегося безвыходно, как белка в колесе, впереди – никаких надежд. И вот, порвав с прошлым, ликвидировав все, что было на старом месте, человек уезжает в новые места, где земли еще дешевы, где силы природы еще не использованы и ждут только работника, чтобы вознаградить его сторицей за вложенный труд.

Ведь есть места, где пшеница родится сторицею, где урожаи достигают баснословных цифр – сам-триста, сам-четыреста. Есть места, как наше Черноморское побережье, как наш знаменитый Ново-Афонский монастырь, где апельсиновое дерево через каких-нибудь шесть-семь лет начинает приносить от тысячи двести до двух тысяч плодов в год, из которых каждый оценивается по пятачку. Подумайте только, как вознагражден там труд человека!..

И вот, поселившись в чудной местности с теплым, благодатным климатом, где солнце точно напрягает все свои силы к тому, чтобы утешить человека и осыпать его своими дарами; видя перед собой дивное море, по которому легко и дешево человек перевезет труд рук своих на продажу в дальние страны, где его произведения имеют высокую цену; обоняя благоухание цветущих вокруг него деревьев вечно зеленого юга, – какую радость должен испытать человек, сравнивая эту райскую новую, красочную и содержательную жизнь, полную стольких надежд с тем, что было там, на севере, на столь неблагодарной к труду его родине!

Подумайте только – он рассчитывает: засажу сегодня двадцать апельсинных деревьев, и не пройдет десяти лет, как они мне дадут более тысячи рублей нового дохода.

А там, на севере, сколько трудов ему нужно для того, чтобы обеспечить себе такой же доход.

Будем же искать, выбирать и затем смело стремиться к тому новому быту, который мы выбрали. Будем мечтать, но мечтать не бесплодно, а принуждая себя осуществлять свои мечты.

И по мере того, как мы можем менять на лучшее свой внешний быт, станем стремиться и к лучшим условиям духовной нашей жизни.

Господи, Господи, на каком суровом севере, на каком крещенском морозе, умерщвляющем в нас все духовные побеги, мы живем! Мы бесплодны, потому что вокруг нас холод. Нам скучно и грустно, и томительно, потому что мы понимаем, что тех сил духовных, которые в нас заложены, мы не развернули. Мы мучаемся, потому что сознаем, что там где-то для многих горит чудное солнце правды и что в лучах этого солнца отрадно и тепло и дивно все в жизни, озаренной этим солнцем, и захватывающие дух красоты показывает там жизнь. Какие краски, какие чудные произрастания добродетелей и святости!

И погрязая в будничной, житейской, греховной суете, душа тянется туда, на волю, к этому чудному солнцу, в это тепло Божьей любви, как захиревший на севере человек бессознательно тянется к южному солнцу.

Ведь мы все хотя бы мельком слыхали об этой благодатной жизни, о захватывающих безбрежных горизонтах, о жизни в Боге и для Бога.

Мы слыхали о людях, которые скипетры бросали и бежали с престолов для того, чтобы в нищете и самоуничижении работать для Бога, и достигали величайшего счастья.

Мы слыхали и о людях, стоявших на вершине земных почестей, обладавших богатствами, красотой, блеском славы, выдающимися способностями, которых ласкала и баловала жизнь, которым предлагали одно движение – бросить несколько крупинок ладана на жертвенник перед идолом, предлагали не произносить двух только слов: «Я христианин», чтобы оставить им все излитые на них судьбой блага и дать им еще больше мирского счастья, – и которые от всего этого отказывались, чтобы умереть, произнося эти два слова: «Я христианин». И в эти минуты исповедания и мученичества они достигали невыразимого верховного счастья.

Мы знаем, что есть чудная страна, и та страна – духовная жизнь, и она близка от нас, и она доступна нам.

Не надо никаких долгих экономий, чтобы скопить деньги на переезд в нее, не надо билетов, не надо трат на жизнь. Надо только одно усилие воли, только сказать Богу: «Я Твой, прими меня, начни во мне Твою работу, дай мне зажить новой жизнью». Только один порыв, только искреннее желание начать, и мы в этом благословенном рае будем жить для Бога.

Ах, пожалеем себя хоть раз всей силой сожаления, заплачем над собой такими горючими слезами, чтобы они пронзили, наконец, невыносимую скорбь нашего уставшего, дряхлого сердца, чтобы это сердце забилось скорей, и поднялась бы, наконец, в нас решимость…

Почувствуем глубоко и больно тот невыносимый позор и ужас, что, рожденные в высокой доле, рожденные, чтобы жить не только в небе, но и тут, на земле, в чудных садах духовного рая, славить Бога творением Его воли, и через то достигать верховного счастья, – мы треплемся тут по воле врага, беспрекословно работая под ударами его бича, как малодушные рабы на своего господина.

Когда же, наконец, кончится это тиранство! Когда из этой страны рабства, темноты и бесплодной унылой жизни мы перейдем в обетованную страну отрады и райских красот?

Ведь нужны только две вещи: сознать ужас своего положения, и сознав, кинуться к Богу.

Господи, жизнь моя ужасна. Созданный для того, чтобы быть царем творения, я раб моего и Твоего исконного врага.

Вместо того, чтобы в службе Тебе иметь неизменное счастье, я позорно служу врагу, невыразимо страдая.

Пробуди же во мне стремление к новой жизни, от которой я так далек, что она кажется мне столь неосуществимым сном, как для тоскующего по югу бедняка неосуществима мечта гулять в сказочных странах, о которых он грезит.