Текст книги "На небеси и на земли… Чувства и думы мирянина"

VI

Кто с чистым и усердным сердцем подошел к образам Аммергауской мистерии, тот вынесет от нее чистое и возвышающее впечатление.

Как я уже сказал, длинноты текста ослабляют это впечатление.

Несмотря на всю благоговейность исполнения, девица, изображающая Богоматерь, молодой человек, изображающий евангелиста Иоанна, и многие другие далеко не на высоте положения. Но и в том, что с такой верой и с такой искренностью дают эти простые, чистые люди, и в этом всякий непринужденный человек найдет только возвышенное и чистое.

Мы так погрязли в обыденности; нашей душе, так непривычно долго пробыть в области надземного чувства, что какая-то радость охватывает вас, когда после восьмичасового напряжения вы выходите из театра и видите вокруг себя вернувшуюся от созерцания к обычной жизни пеструю разнообразную толпу, слышите звук человеческой речи о житейских вопросах, слышите торг и звуки автомобильных рожков, думаете об обеде, наслаждаетесь чистотой горного воздуха.

Но часто потом, когда вы будете перечитывать и слушать вновь и вновь сказания о тех нескольких днях, что спасли человечество и изменили лицо мира, вам будет вспоминаться далекая Баварская деревушка, наивная сцена под открытым воздухом, ограничивающие ее вдали Божьи горы, и воспроизведенные, по мере сил баварских крестьян, картины величайшей во всей простоте и тайне своей святейшей трагедии.

Там, на площади, опустел театр, покинутый пятитысячной толпой зрителей и представлявших.

С португальской семьей мы ходили по лавкам, останавливались пред наивным рисунком на доме Ланге: нарисованным на стене окном с выглядывающим из окна человеком. Нас обгоняли спешившие к себе домой обер-аммергаузцы, недавние апостолы, воины и ангелы.

Вечереющий день был полон какого-то мира и умиления, и спокойно, уверенно чернел там, на скале, к которой приткнулась деревня, легкий черный крест, осенявший село и далеких путников со всего мира.

Португалец рассказывал о своем путешествии по России, о том, как тянет его на Кавказ, в Сибирь, и я с волнением говорил ему о захватывающей красоте Военно-Грузинской дороги. И все мы сошлись на том религиозном впечатлении, которым потрясают душу высокие горы, и португалец описал мне, что пережил он в Индии пред семиверстной вершиной Гиммалаев.

Но и тут горы творили Богу менее громкую, но искреннюю хвалу.

Горы молились. Молилась долина.

Темнело…

Перед обедом я один зашел на сельское кладбище. В часовне, в цветах, лежало тело умершего в эти дни старика. Легкая должна быть смерть среди этих гор, в вечно живом представлении побеждающего Христа. Поколение за поколением, все утончаются духовно жители Обер-Аммергау, утончаются лица.

Немецкая совестливость заставляет их жить согласно с тем, кого они изображают.

Следующим ранним утром я с грустью взглянул на черный крест на скале, осеняющий старую верующую деревню.

Никогда уже более не увижу я его, и не сойдутся вместе люди, рядом глотавшие тайные слезы.

Поезд понесся назад.

В вагоне нарядный англичанин показывал своим спутникам уйму карточек со сценами мистерий, одну с подписью Ланге.

Опять счастливое Мурнау. Опять по бокам пути светлые луга и светлые озера в зеленых берегах; и в полдень другой поезд мчал меня из Мюнхена вдаль, в Шварцвальд, в другую горную страну, к другим красотам Божьего мира.

А там, над Обер-Аммергау, царил крест, и молились горы…

Нити вечности

Лето прошло.

Как упорно глаз ни старался различить в общей картине природы последние остатки уходящего лета, было несомненно, что лето прошло.

Одиноко стояли на лугах крепкие, на зиму сметанные стога сена. Сжатые поля щетинились желтой, темневшей и гнившей соломой. Давно уже показался на зелени дерев желтый лист, и в тенистых местах все мягче и мягче ступала нога по золотистому ковру.

Вода в прудах как-то потемнела, казалась холодной и не манила уже более к себе окунаться и плавать.

Весенние, прозрачные белые ночи сменились ночными сумерками, и все раньше и раньше эти сумерки окутывали землю.

Пространство нескольких дач было трудно вечером пройти без фонарей. Парк, где весной до поздней ночи бродили тихие пары, был теперь безлюден. Его окутывала густая тьма, в нем чудилась какая-то жуть.

Всякий день высоко наложенные воза со скрипом увозили мебель и сундуки в город. Начиналось осеннее передвижение. От полей, рощ, лугов и прудов жизнь отхлынывала в каменные ящики столицы.

Было ясное золотое утро. Как будто уходящее лето захотело еще раз улыбнуться земле приветливой улыбкой, в которой было обещание вернуться.

Солнце уже не грело: оно знало, что ему не вернуть жизненные соки в увядавшие листья деревьев. Но эту увядающую красоту, которую оно весной вызвало к жизни, оно озаряло еще раз, само ею любуясь. И какая-то грусть была в этом солнце, сиявшем над общим отживанием, над покорным и тихим приближением к концу, к покою.

Выйдя на обычную утреннюю прогулку, я следил за признаками этой отходящей в город жизни. Где стояли подводы и фуры, только что приехавшие; где они были наложены уже почти доверху, и вокруг суетились с перебранками и укорами люди; где скрипели возы, направлявшиеся уже в город, встречались и порожние, подъезжавшие к дачам.

Между прочим, я встретил несколько больших возов с легкой соломенной мебелью, дорогими металлическими кроватями и добротными матрасами и с большими заграничными сундуками, направлявшихся из одной большой дачи этой местности. Наверху двух передних возов сидели, перекликаясь и пересмеиваясь, буфетный мужик и судомойка.

Я вспомнил о большой семье, которой принадлежала эта движимость. Там был старый-старый дед, еле передвигавший ноги и медленно бродивший по дорожкам большого их сада в яркие солнечные дни. У старика была заботливая жена, очевидно, заправлявшая всем хозяйством в доме. У них был взрослый сын, женатый и бездетный, и другой сын, молодожен, с грудным мальчиком и прелестной девочкой лет пяти.

Дети часто играли с детьми соседней дачи, где был мальчик Петя, умненький и шустрый забияка лет семи, очень заботливо относившийся к своей капризной и крикливой двухлетней сестрице.

Мне часто приходилось видеть отъезд ранним утром в город отцов этих детей и свидание вечером с их женами, выходившими к ним иногда навстречу. И мне стало жалко в ту минуту, что под старыми, ласковыми деревьями не раздадутся более звуки этих детских голосов, радостный, детский лепет и смех, и плач, и капризы.

У большой дачи стояло несколько извозчиков. Старичок со своей верной спутницей уже сидел в пролетке. Мать детей с громадным букетом астр стояла у калитки и прощалась с пришедшею их проводить соседней семьей… Она держала за руку свою красавицу дочь. На девочке, как всегда, была прелестная синяя с красными и белыми шелковыми полосами шапочка-колпачок, какие носят неаполитанские моряки.

Вот уже и вся семья в пролетке. Лошади двинулись, и в это мгновение до меня долетел искренний голос. Провожавший семью сосед, державший на руках своего Петю, усиленно махавшего руками друзьям, посылал вдогонку девочке в неаполитанском колпачке прощальное слово:

– Ну, Лидуся, прощай, расти, вырастай большая!

В ту минуту я почувствовал ясно громаду вечно сменяющейся и обновляющейся жизни. Существования людские возникают, сталкиваются на счастье и горе с другими людскими существованиями, развиваются, втягивают вихрем в себя другие существования, сцепляются, разделяются, встречаются, разлучаются, и потом все улаживается, утихает. И от целого поколения бесконечных миллионов людей, любивших, страдавших, надеявшихся и живших так, как будто жизнь вечна и не имеет конца, от всей этой громады людских существований не остается никакого следа, как через минуту сглаживаются круги, прошедшие по воде от брошенного в нее камня.

И в эту минуту доживающего лета, под шорох желтых листьев, покорно и тихо падавших на землю в лучах осеннего солнца, вдруг в чрезвычайной ясности встала передо мной вереница когда-то встретившихся мне людей, произведших тогда на меня впечатление и теперь почти забытых. Многие из них по возрасту своему должны были умереть, другие, конечно, еще жили, но где и как, что они думали и что они чувствовали?

О, такое горе было бы неисправимым, жизнь была бы слишком тяжка, если бы не было здесь одной великой, все покрывающей надежды!..

Мне довелось недавно прочесть один очень тонкий французский роман «La Passagere». Богач, владелец великолепной яхты, приглашал к себе для совместного путешествия образованную, приятную женщину. Та, которую он выбрал, не открыла ему своего имени, дала ему громадное счастье и во время путешествия умерла.

Он не мог после узнать, кто она такая, ее тайна осталась необнаруженной, и она скрылась, как скрывается за тучи радостный луч солнца.

Какая тоска, какая неодолимая тоска для того, кто лишен чувства веры! Но для того, кто не ограничит жизнь земным одним лишь веком, – во всех разочарованиях и лишениях чувства сияет одно великое утешение, одна все заглаждающая мечта.

Вечность…

Какое обещающее слово! Только там мы будем счастливы вполне, только там увидим мы любимых людей в их истинной сущности. Только там предстанем сами перед ними в лучезарной красоте, намек на которую в нас заложен, и которую мы так не умеем в себе развить. Все, кто встретился на нашем жизненном пути и которым хотя на мгновение открылось наше сердце, – все соединятся там вокруг нас на вечное счастье.

И все, что мы не досказали друг другу в жизни, и все, что в этих высоких отношениях мы не успели дочувствовать, все то высочайшее вернется к нам вновь, ибо то, что любим мы друг в друге, в наших святейших привязанностях, есть та искра Божества, которую мы друг в друге улавливаем, которая здесь горит так вяло и бледно, а там в вечности запылает такими чудными огнями.

Да, самые искренние и глубокие земные отношения человека с человеком – переплетены нитями вечности, и никакие земные разлуки, недоразумения, измены и горе не разорвут этих нитей, над которыми не властна земля.

Шаги жизни

…Утренняя заря. Начало жизни. Первые проблески сознания…

Едва ли кто помнит, как научился он креститься, как рука матери или другой воспитательницы складывала в священное крестное знамение детскую руку, уча делать заветное движение от чела на грудь и на оба плеча. Также не вспомнит никто того первого раза, когда он услыхал, и того первого раза, когда его детские уста произнесли священное и великое имя Бога.

Но всякий вспомнит в эти годы полное отсутствие сомнения, и что Бог ясно чувствовался душе там, над небом, в недостижимой высоте, потому что душа человека есть христианка по природе, и Бога достаточно ребенку назвать, чтобы ребенок почувствовал Бога.

Итак, в эти годы кажется близким Божество, так верится в Его благость, так охотно доверяешь Ему, перед Кем трепещут ангелы, все свои маленькие, смешные, наивные нужды и прошения.

Помните вы проникнутое такой теплотой описание вечерней молитвы Николеньки в «Детстве и отрочестве» графа Л.Н. Толстого, как, стоя перед иконами, сперва помянет он родителей и семейных, а потом помолится, чтобы на завтра была хорошая погода, чтобы можно было идти гулять. Помните еще у того же автора, как Николай Ростов вспоминает свои детские молитвы. Молясь взрослым человеком о том, чтобы ему выйти из безвыходного, тяжелого, запутанного нравственного положения, он говорит себе: «Да, молитва сдвинет горы. Но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снега сахар. Нет. Но я не о пустяках молюсь теперь».

Николай тут осуждает свои прежние молитвы, а между тем через фазис такой непосредственной, наивной веры должен пройти всякий человек. Хороша тут эта, так сказать, интимность с Богом и уверенность, что Богу можно рассказать все желания, просить у него всего, что занимает и волнует душу, – всего, чего хочется.

Есть что-то трогательное, и потрясающее, и величественное в этом единении, в этом сознании близости своей к Богу малого невинного ребенка, который, так сказать, смело идет со своей молитвой к тому престолу Хозяина и Держателя мира, перед которым в страхе поникают лицом своим ангельские ополчения:

 
Молись дитя: сомненья камень
Твоей груди не тяготит;
Твоей молитвы чистый пламень
Святой любовию горит.
Молись, дитя: тебе внимает
Творец бесчисленных миров
И капли слез твоих считает,
И отвечать тебе готов.
Быть может, ангел, твой хранитель,
Все эти слезы соберет
И их в надзвездную обитель
К престолу Бога отнесет…
 

Некоторые люди готовы смеяться над вот этим непосредственным отношением, которое характеризует первичные стадии веры. А между тем к кому, как не к Богу, от Которого, во-первых, все зависит, и Который, во-вторых, как отец и мать интересуется всеми малейшими обстоятельствами нашей жизни: к кому, как не к Нему, обращаться со всеми нашими нуждами и просьбами, в которых пусть разбирается Он Сам. И вот отчего верующие дети молятся Богу о том, чтобы Он спас их от спрашиванья в те дни, когда они не выучили урока, хотя, если разобраться в такой молитве, она является как бы просьбой о том, чтобы Бог потакал и покрывал их лень.

С ясной верой в благость Божию, с чувством Божьего вседержительства над миром прожило юное существо до лет отрочества, когда с переломом во всей жизни и с наплывом множества мыслей и чувств меняются в ту или другую сторону и его отношения к Богу. В эту именно пору Бог как бы выпадает из жизни многих людей.

Грустное, но психологически объяснимое явление.

Представьте себе, что какой-нибудь царь или вообще могущественный человек при совершеннолетии своего сына дал ему в обладание часть своего богатства. И в наслаждении полученной им властью, в натиске разнообразнейших новых впечатлений, человек совершенно забыл о том, через кого он все это получил. Забыл именно потому, что получил слишком много и что весь пользованием этого громадного дара поглощен.

Не тем ли в значительной степени можно объяснить у людей пылких, но поверхностных, их равнодушие к Богу при вступлении в жизнь?

Жизнь так богата, блещет такими красками, полна такого интереса, что за всем этим богатством и разнообразием жизни забывается самый источник этих наслаждений – Тот, Кто все это измыслил, устроил и даровал человеку. И вместе с тем действует тут неблагодарность, заставляющая нас с некоторой ненавистью относиться к тем, кому мы чем-нибудь обязаны.

И вот отчего в эти годы, когда человек отдаляется от своего прошлого, становится равнодушным к своим родителям, начинает иметь тайны от братьев и сестер, ищет новой дружбы, новых идейных связей: в это же время становится он также равнодушным, а иногда и прямо враждебным к Богу.

Зато как раз иные чувства переживают в эту самую пору люди глубокие и вдумчивые, люди привязчивые и по природе своей благодарные.

Все чудеса и сокровища жизни, которые им теперь открываются, говорят им о бесконечной благости Божией, говорят еще громче и сильнее, чем прежде, когда мир не открывался им во всем своем обаянии. Живое чувство, восторг перед Божеством и благодарность Ему волнуют и переполняют душу такой молодежи.

«Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим…» Этот гимн благодарности звучит разнообразнейшими аккордами восторженной молодой души. За все хочется благодарить и прославлять Бога: за блеск Его солнца, за белизну зимних снегов, за роскошный праздник весны, за дуновение благоухающего ветра, за загадочный шепот распустившихся лесов, за переливающуюся песню соловья в прибрежных кустах, за золотое море созревшего хлеба, за багряно-золотистый убор осени, за взволновавшую сердце картину вдохновенного художника, за страницу любимого писателя, коснувшегося какой-то благодатью струн сердца, за светлое настроение, вынесенное после вечера в театре, за всякую счастливую встречу, за начало благородной возвышающей дружбы, за всякое искреннее слово, за всякое благое, родившееся в душе и хотя бы на миг возвысившее человека до неба чувство…

«Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим…»

И вот, в зависимости от характера, склонности и, конечно, от предназначения человека, определяется его жизнь. Одни, почувствовав этот живой восторг к Божеству, решаются в жизни не искать ничего другого и отдать себя со всей непочатостью и свежестью своих чувств на службу Ему, Единому Идеалу, стянувшему к Себе все душевные силы человека, сосредоточившему на Себе всю его жизнь.

Начинается подвиг человека ради Бога, независимо от форм, которые принимает этот подвиг: будет ли то уединенное пустынножительство, или живое служение церкви, или самоотверженная деятельность на пользу человечества в духе какого-нибудь английского доктора Бернардо, который отыскал, призрел, облагодетельствовал, воспитал и вывел на дорогу сотни тысяч бесприютных, погибавших детей, или самоотверженной деятельности недавно скончавшейся русской милостивицы, княжны Марии Михайловны Дондуковой-Корсаковой.

Счастливы люди, которые, найдя в Боге цель своих стремлений и отдав Ему свою привязанность, пошли к Нему, отвергнув мир. Счастливы те, кто, взявшись за плуг духовный и возложив руки на рало, не оглядывались вспять, кто шли, взирая с отрадой на Начальника веры, Иисуса, шли, увлекаемые поразившими их Божьими совершенствами, шли цельные в воодушевлении своем, не изменяя Богу, не изменяя Тому, Кем восторгались, Кому поклонялись от первых сознательных дней своих.

Но, увы, не все способны к такой цельности чувств. Есть люди, которым, по свойствам их, суждено пережить и переживать глубокую раздвоенность. Есть люди, которые, быть может, горячее других чувствуют все Божии совершенства, которые восторженнее других Ему поклоняются и хотели бы доказать Богу свою любовь и благодарность.

И как соответствовал таким людям, и какое давал им счастье тот подвиг мученичества, которым доказывали Богу свою любовь христиане первых веков во времена гонений.

Как прекрасно для верующего человека сказать перед лицом гонителя: «Я верю, я христианин», – терпеливо, с чувством великого духовного блаженства принять ужасную, быть может, но короткую муку, повторять во время пытки на все предложения всяких житейских выгод и наград за отречение от Христа одно слово счастливого исповедания: «Я верю, я христианин», и погибнуть в кровавом крещении, собственною кровью омывая в нем все былые грехи свои, и отойти чистой непорочной жертвой, зная, что твоей смертью будут многие увлечены, что твоя земная гибель не только доставить тебе венец небесной славы, но обратит еще здесь многих ко Христу, пополняя полк христианских мучеников.

Прошли времена этих счастливых мучений, никто не влечет нас на казнь за исповедывание имени Божьего; любовь к Богу мы можем доказывать только ежедневными, будничными, так сказать, изо дня в день продолжающимися подвигами, требующими напряжения всех наших сил, постоянной борьбы, в которой так легко быть побежденным.

И вот откуда страшная драма для многих людей. По свойствам легко воспламеняющейся души своей, они могли бы быть мучениками, у них хватило бы смелости духа вытерпеть пытки, они с блаженством стояли бы на арене, среди сказочной картины римского цирка, со взором, поднятым к небу, где бы им виделся идущий встречать их Христос, готовые под когтями терзающих их диких зверей испустить последний крик своей любви ко Христу, за которого умирали бы.

Но мученичество их миновало. По условиям нашего времени, им выпала иная судьба, судьба постоянного борения между желанием отдаться всецело Богу и горячим откликом на все призывы мира, на все его чары.

Через пространство веков, из-под глубоко вырытых в земле катакомб доносится до них пение посылаемых в вечность христианских гимнов; из цирка вносят в катакомбы окутанными белыми тканями тела отстрадавших мучеников.

А мир поет свои чудные призывные песни, и не может на них не откликнуться сердце… Небо сияет вековечной славой. Как лучи Божьей любви, обнимают и оживотворяют землю золотые нити солнца, ночное небо глядит на землю, как очами ангелов, мириадами звезд. Красота, Божественная, чистая красота!..

Но, откликнувшись и на эти земные вспышки торжествующей вековечной Божьей красы, душа не остается спокойной перед мирской красотой и наполняется жаждой того, в чем – только одна торжествующая плоть и возбуждаемые ею желания.

Бедная, робкая, смятенная душа! Когда она подходит к области Божественного, душу эту раздирает раскаяние за ее измену Богу, за то, что она отдавала жар восторгов своих тому, что не Божие, где все – искушение и грех. А когда она хочет насладиться земным, в сердце звучат отголоски вечности, и нет ей ни в чем полного удовлетворения, и больно и сильно страдает она этим раздвоением.

Счастлив тот, кто найдет в себе силы отстать от мира, еще не пресытившись им, и еще на земле начать жизнь небесную, искать во всем Бога, отходя отовсюду, где Бога нет. Но не будем обвинять тех, у кого нет этой силы, кто в жизни своей постоянно и многократно повторяет историю блудного сына, то возвращающегося к отцу, то отходящего от него «на страну далече».

Осудим ли мы, отвергнет ли окончательно Бог тех людей, которые и в падениях своих не забывают Бога, которые, побеждаемые искушением, все же полны тоски по вековечной Божией правде и лучезарной чистоте жизни, которые в минуты раскаяния подымаются так высоко, как, быть может, никогда не подымались не падавшие глубоко люди?

* * *

Вернемся теперь к положению тех, кто, узнав в детские годы Бога, потом отошел от Него.

Сыгран блестящий, шумный праздник молодости, сколько прожито и перечувствовано, и как много испытано разочарований. И вот тут, когда облетели цветы, догорели огни юности, в человеке мало-помалу образуется тягостное чувство одиночества. Сколько бы близких и понимающих людей у него ни было, сколько бы друзей юности ему ни остались верны, есть у человека такие интимные уголки, которых он сам не только объяснить, но и сам, может быть, понять не может.

И вот то, что в этих уголках таится, на это может дать человеку отклик одно Божество… И вновь перед взором усталого человека начинает вырисовываться величественный образ. Стоит перед ним опять все тот же неизменный, прощающий, зовущий Христос. Совершается тайна этой благодатной встречи. Угасшая любовь вновь вспыхивает еще сильнее и сознательнее.

Но, если человек продолжает стоять далеко от Бога и во всей своей жизни желает обойтись без Него, верный Друг Божественный не отступает. Неизменно Он стоит при человеке, постоянно напоминая о Себе, чтобы человек почувствовал Его и вернулся бы к Нему.

Быть может, на человека надвинулась старость, конец близок, а он все так же живет отвернувшись от Бога, не признает Его до смерти. А Бог не отступает и ожидает, готовый к последней борьбе за вечную судьбу неблагодарного человека.

Ах, если бы мы могли постичь все тайны Божией любви и видеть все те средства, какими Бог привлекает к Себе человека! Если бы мы могли оценить величие того последнего сражения, когда человеческому жестокосердию и наветам врага противопоставлена Божия всепрощающая благодать!

Быть может, человек уже лежит на ложе смерти, к нему кто-нибудь склоняется с крестом, чтобы он бросил предсмертный сочувственный взгляд на этот символ страдающего за него и отвергнутого им Божества. Но человек собрал все свои последние силы, чтобы прошептать последнее слово отвержения Бога.

Но как знаем мы – кончилось ли все? Быть может, пока еще душа в теле, Бог дает душе человеческой знамение и является ему в такой ясности и неотразимости, что душа уже не в силах отвергнуть и торжественно исповедует Того, Которого отвергала столько лет.