Текст книги "На небеси и на земли… Чувства и думы мирянина"

О довольстве судьбой

Одним из печальных отличий нашего времени является всеобщее почти недовольство своей судьбой.

У народного поэта Никитина есть прекрасный, трогательный образ одинокого старика, у которого смерть отняла детей и внучат, который содержит себя плетением лаптей и доволен своей горемычной судьбой.

 
Старику немного надо:
Лапти сплесть да сбыть —
Вот и сыт. Его отрада —
В божий храм ходить.
К стенке, около порога,
Станет там, кряхтя,
И за скорби славит Бога,
Божие дитя!
Рад он жить, не прочь в могилу,—
В темный уголок…
Где ты черпал эту силу,
Бедный мужичок?
 

И этот никитинский «Дедушка» в прежней Руси был не только не исключением, а общим распространенным явлением.

При всех тягостях жизни, постоянно отовсюду угрожаемый врагами, теряя годных, падающих на полях бесчисленных битв или уводимых в плен, терпя от стихий, пред которыми так слабы были тогда люди, от голода, пожаров, моров, лишенный в значительной части своей – крестьянстве – свободы, старый русский человек, тем не менее, был проникнут каким-то величавым спокойствием и весь светился довольством, в противоположность теперешнему общему нытью.

Порой кажется, что люди теперь потеряли зрение и слух и перестали наслаждаться тем, что решительно всякому доступно: окружающей нас красотой и чудесами Божьего мира.

Взгляни попристальнее, повдумчивее в звездное небо, стоящее над тобой невыразимо прекрасным шатром; в весенний день приглядись к медленному ходу по лону широко разлившихся рек взломанных могучей родной стихией льдов, а затем проследи, как солнце льет на пашню снопы своих лучей, выгоняя из почвы молодые побеги схороненных в ней зерен, и как в этих лучах купается жаворонок и льет на землю рассыпчатое серебро своей песни; полюбуйся пред жатвой, как теплый ветер проходит волной по полю золотистой колосящейся ржи; ранней осенью постой в яблочном саду, где ветви, подпертые рогатками, еле выдерживают тяжесть ядреных налившихся яблок; зимним ясным днем постой на горе, над замерзшей речкой, к которой в облаках снежной бриллиантовой пыли с веселыми криками скатываются в салазках деревенские мальчишки, а всюду кругом, куда ни кинь глаз, – бело-бело, и царственное солнце озаряет эту непорочную белизну бесконечных снегов; окинь все это взором, прочувствуй эту Богом созданную красоту, пойми, что вся она создана для того, чтобы тебя радовать и утешать, тебе служить – и в этом сознании ты почерпнешь глубочайшую радость.

Еще большая радость наполняет человеческую душу, если вспомнить о той великой судьбе, к которой мы все призваны, о том, что ждет нас за порогом жизни в счастливой вечности: теснейшее единение с Богом, бесконечное блаженство, общение с теми, кого любили мы здесь святой, высокой любовью и кого утратили через смерть, разлуку или иное земное разделение.

Вот почему люди, искренно, горячо верующие, никогда не унывают, а полны в самых тяжелых, ужасных обстоятельствах величайшей, лучезарной радости, которую вливают и во всех, кто с ними соприкасается.

Помню я великого старца Амвросия Оптинского. Древний старик почти восьмидесяти лет, еле стоявший на ногах с помощью клюки, не могший выходить на воздух иначе, как в жаркие дни, он принимал ежедневно сотни посетителей, съезжавшихся к нему со всех концов России, со своими скорбями, болезнями, немощами. Какая глубокая бездна человеческого горя лежала пред ним постоянно открытая. Какие ужасные выслушивал он признания. И, еле дыша от слабости, чуть не теряя сознания от усталости, он был светел лицом и ясен духом. В нем была ощутительна для всех какая-то духовная неиссякаемая радость. И эта же радость захватывала и вас. С каким бы горем вы к нему ни подошли: вдруг вам делалось хорошо, отрадно, словно чья-то чудотворящая рука снимала с наболевшей души всю накипь земных осложнений, и ближе и ощутимее становилось небо с его нетленной радостью, то небо, где человека не коснется уже более ни одна скорбь.

И в самом деле! Представьте себе человека, который едет в чудную страну принять богатое наследие. Разве такого человека смутят какие-нибудь неудобства пути: вдали радость обладания, богатства, красота волшебной страны. Что же ныть пред трудностями короткого пути! Они вызовут в нем только веселое настроение, и он скажет: «После всей усталости и лишений этой дороги еще радостней будет мне, когда я приеду».

И среди былых русских людей вы встретите множество примеров такой душевной бодрости в самых тяжких испытаниях.

Вот, например, черты из молодости просветителя Царства Казанского, святителя Гурия. В миру Григорий Руготин, небогатый дворянин, он служил в доме боярина князя Пенькова и был пред ним оклеветан. Его посадили в глубокую яму, куда опускали ему для прокормления сноп овса и кувшин воды. Товарищи старались снабжать его лучшей пищей, но он отказывался от нее, а просил доставлять ему бумаги, чернил и трость для писания. Он переписывал азбуки для детей; поручал товарищам продавать их, а деньги, за издержками на бумагу и чернила просил раздавать бедным. И был он в своей ужасной яме светел и радостен.

И если мы утратили эту духовную бодрость древних русских людей, если мы не умеем по-апостольски благодушествовать в скорбях – так это потому, что мы «Бога забыли». В нас угасла вера в будущую жизнь, и в ней – в счастливую блаженную долю, и мы не придаем никакой цены благам духовным.

В самом деле: о чем мы думаем? К чему стремимся?

Разве не поглощены мы одной только заботой: побольше денег, побольше удовольствий.

Чтобы иметь денег, не стесняются никакими преступлениями. Начиная от образованных людей, знатных семей до последнего нищего, – сколько видим мы примеров, как отравляют, давят, режут людей, чтоб достать от них денег, тех денег, за которые, можно сказать, множество современных людей продали свою душу.

Мы заражены все ужасной болезнью завистью. Чужое богатство, чужая роскошная жизнь не дают нам покоя, и мы добиваемся всякими средствами той же жизни… И это составляет какой-то заколдованный круг. Ведь, сколько бы мы ни нажили, всегда будут люди, которые окажутся богаче нас, – и мы будем обречены на постоянную зависть к другим и недовольство собственным положением.

А ведь, чтоб успокоить себя и почувствовать радость обладания тем хотя бы и немногим, что имеешь, такой простой способ: посмотреть на тех, кто несчастнее нас. У знаменитого русского писателя Островского выведено в одной из его драм правдивое русское лицо: старик, слепой крестьянин.

Весенним погожим днем вышел он на берег Волги, чувствует прогретый лучами солнца воздух, говор речных струй, слышит пение весенних птиц. И расширилась благая душа его восторгом, возжглась благодарностью ко Творцу всей этой красоты, им не видимой, но ощущаемой, остановился он и воскликнул: «Велий еси, Господи, и чудные дела Твои!»

Вот – слеп он: какое несчастье! А не ропщет, и берет и переживает в жизни ту малую долю счастья, которая ему доступна.

В полных молитвенниках, в окончании молитв «на сон грядущим», есть замечательная подробность, на которой не может не остановиться вдумчивый человек. Там сказано: «Если одр твой покажется тебе жестким, то вспомни, что другие и вовсе не спят».

В чем же, значит, объяснение общего теперь недовольства жизнью?

В том, что поставили себе жизненной целью стремление исключительно к мирским благам, которые далеко не всем даются, и забыли о тех благах духовных, которые решительно всем доступны. И уподобились чрез это людям, которые бы сидели голодными на сундуках с провизией.

Заражены неутолимой жаждой иметь то, чего у нас нет, не умея пользоваться тем, что уже есть. И, сколько бы у нас ни было, все ж мы высмотрим человека, у которого больше чем у нас, и все твердим внутри себя: «Еще, еще, еще!»

Мы далеки от осуждения тех, кто хочет улучшить свое положение честным трудом.

С величайшим сочувствием, с уважением надо смотреть, например, на тех хозяек, которые, не покладая рук и постоянно «раскидывая башкой», улучшают свое хозяйство. Но пусть они трудятся над своим, не зарясь на чужое, не осуждая тех, у кого больше всякого имущества, чем у них.

Бог помощь в труде, но избави Бог от постоянной взаимной зависти и недовольства!

И, работая, ища себе законного земного счастья, будем иметь такой заветный уголок, куда мы укроемся от всяких житейских невзгод и где эти невзгоды будут для нас не страшны.

Это – область веры.

Мы работаем, а вдруг – засуха, или пожар, или смерть близких. И когда такие несчастья, которые от нас не зависят, нас постигнут – подымем голову выше, к небу, предчувствуя там награду за все, что вынесли на земле.

Торжество Православия

В этот день ублажаются люди, которые были верны учению православия во всем его объеме и, вместе, ставятся на суд те, которые, родившись в среде верующей и с первых дней жизни получили благодать христианства, или умышленно становятся вне церкви, сознательно ей изменяя, или являются ее мертвыми членами по своему небрежению.

Мы далеки от церковности, от православной церковности.

Правда, лучшие из мирян не порывают с церковью совершенно, не возражают принципиально против ее уставов, как будто согласны с тем, что принадлежность к церкви ко многому нас обязывает. Но при всех этих видимых убеждениях, такого рода верующие обыкновенно никаких соответствующих дел не показывают.

Как мы далеки – даже из тех, кто не считает себя порвавшим с церковью – как далеки от той верности церковным обычаям, какая поражала иноземных наблюдателей русской жизни в 17-м веке, например, архидиакона одного из восточных патриархов, посетившего со своим владыкой Россию.

Тогда страна, несмотря на всю грубость тогдашних нравов, все же представлялась как бы одним сплошным храмом.

Теперь иноземец, посещающий Россию, особенно большие города, усмотрит ли в ней в частном быте постоянные и яркие проявления религиозного культа?

Кто не знает парадных комнат в семьях, считающих себя верующими, где иконы, чуть видные, микроскопического размера, сливаются с обоями? Святыня точно скрывается, робко терпится, вместо того, чтоб занимать в лучших комнатах человеческого жилья первое принадлежащее ей по праву место и быть озаренной отсветами усердно теплимой лампады…

Тогда исполнился бы на деле хоть бы в этой постановке крупных всем видимых икон завет одного из учителей церкви: «Да не стыдимся исповедывать Распятого».

Теперь, наоборот, как часто приходится встречать, что люди «стыдятся Распятого».

Вы входили в старый, истовый русский дом, и это обилие икон во всякой комнате прямо и определенно говорило вам о том, что хозяину дорого, чему он отводит первое место.

Когда вы садились с ним за стол или ехали мимо церквей, широким знамением креста в том и другом случае он опять-таки свидетельствовал пред вами о своей вере. Вы чувствовали, как свят для него храм и как ясно чувствует он, что все в жизни подает ему щедрая и благая Божья рука…

Входили ли вы в детскую, вы видели, как на колыбели, где в глубоком сне сладко чмокали здоровые дети, будущие русские богатыри, тихим взором глядят со старинных икон, озаренных лампадами, лики угодников, как бы обещая хранить этих детей и сберечь в них до конца преданность родной вере.

Умирали ли люди: их опять окружали отрадные символы веры. Они умирали, примирившись с Богом, утешенные, ободренные последними таинствами церкви, отходили с упованием – шли с любовью к Отцу, в родное, предчувствуемое небо, а не рушились в страшную, черную пропасть, на дне которой была грозная неизвестность.

Так шла жизнь, в которой все – рождение, брак, смерть, болезнь, горе и радость были переплетены с верой; жизнь, где имя Христово встречало первый вздох младенца, сопровождало последний вздох старца.

А теперь?

Мы как-то стыдимся Распятого. Христос стоит у нас изгоем.

Мы равнодушны к звону церковного колокола, и под праздник с безверной толпой легче вливаемся в открытые двери театров, чем входим в церковные двери.

Мы садимся за стол без креста, идем мимо церкви, не снимая шапки: мы боимся отстать в этом от других, давно покончивших с разными верованиями.

Мы, будто бы, веруем духом и не нуждаемся во внешних проявлениях нашей веры. Но пока мы живем в теле, всякое наше живое и искреннее чувство требует внешнего проявления. Было бы странно, если б мы, любя людей, никогда и ничем не выражали им своего расположения, если б нас никогда не тянуло увидеть их, если б мы не готовы были для них ни на какие жертвы.

И наша измена усердной внешней обрядности наших отцов не знаменует ли собой нашу измену вере вообще?

А еще грезится иное.

Хотелось бы увидать еще Русь такой, какой видели ее прошлые века, во всеоружии ее веры.

Хотелось бы видеть церкви, переполненными истово молящимся народом всех сословий: в посты – общее покаянное настроение, общее отречение от всяких удовольствий и забав; в великие праздники – общий духовный подъем; храмы – изукрашенными лучше и краше частных жилищ; у народных святынь непрерывную вереницу богомольцев: Русь, раздвинувшуюся в один необъятный храм, всю страну охватившее торжество православия.

Тебе поем, Тебе благодарим, Тебе благословим!

Бывает так, что в трудную минуту жизни, когда кажется, что весь мир вооружился на нас, и кажется, что судьба к нам страшно несправедлива: бывает, что в сердце возникает смутное чувство ропота на Бога.

Но, как только пройдет первый острый припадок огорчения, жестоко осуждаешь себя за это мимолетное чувство, которое так противоречит обычному настроению верующей души.

Бывают иные минуты, минуты глубоких дум, минуты сосредоточенности, когда все, что сделано для человека Богом, как-то особенно сильно чувствуется и благодарно воспринимается.

Господи, Господи, кого ж, как не Тебя, пламенно любить? Кому, как не Тебе, восторженно удивляться, и славить, и хвалить, и благодарить!..

Благодарю же Тебя за то, что Ты создал меня по Своему подобию и определил мне великий удел. Благодарю за то, что Ты осыпал меня дарами духовными. Дал мне высокие стремления, дал мне свет разума, жажду познания, дал мне чувство прекрасного, искание истины, превыше же всего – стремление к Тебе. И сколько счастливых минут, высоких, неизъяснимых, блаженных давали мне эти дары Твои, и как часто, наслаждаясь ими, я предчувствовал то великое счастье, какое найду я в полном развитии этих даров, там, у Тебя.

Благодарю Тебя за то, что Ты оправдал, приподнял, просветил, очистил, возродил мою душу, уязвленную первородным грехом; что для того, чтоб примирить со мной небо, Ты, Бог, сошел на землю, жил в уничижении, из-за меня был предан, судим и распят.

Благодарю Тебя за то, что, вознесшись на небо в Отчую славу, Ты обещал пребыть с людьми до скончания века.

Благодарю, что Ты оставил великий завет нерасторжимости Твоего единения с нами и таинственно питаешь нас Своей плотью и кровью.

Благодарю и за иные источники благодати, озаряющие нашу жизнь.

Благодарю Тебя за тот чудный мир, который Ты создал для меня и которому повелел Ты служить мне. Благодарю за блеск солнца, за шум морей, за зелень лугов, за прохладу леса, за могучие разливы рек, за вечно молодую весну, за белоснежные зимы, за пурпурные закаты и за нежные зори восхода, за блеск звезд и за беспредельность небесного свода, за всю красоту, за все чудеса, какие вложил Ты с творческой мыслью в Свою природу.

Благодарю за светлые надежды, которыми озарен мой жизненный путь, которые дают мне минуты глубокой радости даже тогда, когда земные страдания сожмут меня в невыносимых тисках.

Благодарю за то, что я ожидаю Воскресения мертвых и жизни будущего века, и что порой я предвкушаю ту блаженную жизнь, и что эта вера светит мне и ободряет и молодит мою душу.

Благодарю Тебя за те привязанности, которые Ты дал мне пережить; за то, что часто на любовь мою люди отвечали любовью, за то, что отрадны были и святы часы такого душевного единения.

Благодарю Тебя за то, что в минуты наслаждения лучшими сторонами жизни я знал, что ничто дорогое никогда не отнимется от меня, и в Твоем светлом рае среди дорогих, возвращенных мне на веки людей, я буду переживать чудное, неизменное, нескончаемое счастье.

Благодарю Тебя за то, что если, уклоняясь от Тебя и уступая греху, я бываю несчастен, жалок и угрюм; то, возвращаясь к Тебе, встречаю те же распростертые руки, и в Твоих объятиях нахожу тихий отрадный приют.

За рождение и за желанную смерть, которая соединит меня с Тобой, за горе и радости, за весь Твой свет, за сладость Твоего имени и за великие упования, за быстротечную земную жизнь и за безграничное ликование вечности, – благодарю, благодарю, и не перестану благодарить Тебя. Но научи меня Сам достойно благодарить!..

Слезы

В день Рождества я стоял за обедней в одной приходской церкви. Передо мной была барыня, небогато одетая, в трауре, очень часто она подносила к глазам платок. Я невольно спрашивал себя, кого она оплакивает: потеряла ли она в последней войне сына взрослого, выращенного ею путем долгих лишений и составлявшего радость и надежду унылой и трудной жизни? Или у нее был ребенок, не достигший зрелости, дочь или сын, – и этого ребенка унесла какая-нибудь внезапно налетевшая болезнь, против которой бессильно и чудо материнской любви? Или она потеряла какое-нибудь другое дорогое и нужное для нее существо? Но было видно, что она одинока, и что ей тяжело от одиночества ее в такой день.

Пред концом обедни она просила сторожа передать священнику, что она желает отслужить панихиду – и вынула приготовленную ею для этого записку. А слезы все капали из ее глаз, и, мне казалось, платок, который она держала в руке сжатым комочком, был весь мокрый.

Плачь, одинокая душа. Возможность плакать есть еще благодеяние. В слезах тяжелый невидимый камень, которым горе давит грудь страдающего человека, становится легче. И на место сухого отчаяния является тихая грусть с проблеском какой-то надежды.

Эти слезы не могли вернуть осиротевшей женщине ее умерших, и среди всех сошедшихся на этот праздник целыми дружными семьями, она все оставалась одиноким и никому на земле не нужным существом.

Но, вероятно, в этих слезах на душу ее сошла уверенность, что она увидит тех, с кем делила на земле свою несладкую долю и будет с ними безмерно счастлива, в ничем ненарушимом и невообразимом блаженстве…

И, быть может, в этих слезах ощутила она таинственные нити, связующие землю с иными мирами и души ее дорогих коснулись ее души.

Христос, столько раз плакавший, освятил людские слезы, указав в них исход страданиям, и слезы покорного горя имеют пред ним ту же цену, как шепот искренней молитвы.

Плачьте же все, кому жизнь тяжела, кому не далось, то – часто самое простое и возможное, чего хотелось от жизни. И иногда в слезах вы будете ощущать такую радость, словно в них сошел в вашу душу для тихой с ней беседы Христос, первый сказавший о блаженстве плачущих.

И как не плакать нам, несчастным изгнанникам, носящим в душе запросы громадного счастья и получающим взамен одно ничтожество, одни обманы и тени…

Разве может спокойно сидеть в неволе скованный орел и любить свою клетку лев, царственный обладатель пустыни?

И вот, мы плачем: слезы наши залог того, что мы мечтаем о лучшем, ждем лучшего, не удовлетворяясь фальшивым и бледным – тогда, когда оно есть – счастьем земли.

Есть слезы высшие, чем слезы собственного горя: это – слезы сочувствия чужому несчастью.

Я не могу забыть двух ликов Богоматери:

Один – картина известного европейского художника изображает Матерь Христа, обхватившую руками древо креста. В ее выражении безмерная скорбь, и на ланитах ее застыли слезы.

В Петербургском Казанском соборе есть дивное видение. В иконостасе из оклада, горящего каменьями, смотрит на вас лик, полный зова и сострадания. Уста Жены только что не шепчут: «Придите ко Мне все плачущие. Я знаю по Себе, что значит земное страдание. Я все пойму. Идите ко Мне и откройте всякий всю душу своего горя».

А из глаз, милых глаз этой чудной иконы текут слезы. И душа ваша знает, что это над вами, с вами, за вас плачет Пречистая!

И можно еще жить на земле, можно дышать среди натиска величайших бедствий, когда вспоминаешь о том лике и о тех слезах, которыми плачет за людей Богоматерь…

И кажется, что в одно с бездонным океаном людских слез сливаются эти небесные слезы, и из этого океана блестящие, как жемчужины, протянулись слезы нитями до неба, и по этим нитям сходит к людям надежда и примирение.

Кого мы гоним от себя?

Вечером накануне Рождества мне попался на глаза снимок с известной картины фон-Уде «В рождественский вечер одинокая».

Среди равнины, занесенной снегом, стоял, чернея своими стенами на ровной белой пелене, ряд домиков с весело светящимися окнами. Вокруг все было пусто. Вся жизнь была там, у этих теплых и радостных огней. А здесь, в снегах, под дыханьем мороза, было сурово, тихо, тоскливо, жутко.

Но тут, среди этой грусти была одна человеческая душа. Бессильно прислонясь к частоколу дороги, стояла молодая женщина, грустно глядевшая по направлению огней, приветливо светившихся в окнах селенья. Все в этой женщине внушало невольное сочувствие, и я, с волнением глядя на нее, спрашивал себя, почему она не там, где люди весело встречали праздник?

Хотел ли выразить тут художник ту аллегорию, что многим лучшим, искреннейшим, честнейшим людям нет места на празднике жизни?.. Но тяжело становилось на душе, глядя на это одиночество души человеческой в эту святую ночь.

Всматриваясь теперь в снимок с картины, виденной мной уже множество раз, я лишь в первый раз заметил над головой женщины легкое очертание нимба.

И мне стало тут страшно. Мне казалось, что эта женщина есть Матерь Того, Кто родился в эту ночь, и что Ей Одной вместе с Ее Младенцем нет места среди святочных праздников.

И чем больше я обдумывал эту внезапно возникшую во мне мысль, тем мне становилось страшнее.

Да, это, действительно, так. Среди праздников Рождества меньше всего мы думаем о Том, Чье рожденье, казалось бы, празднуем в вихре нашей суеты, удовольствий, увлечений. Он нами основательно, безнадежно забыт.

И лишний раз в моих глазах с яркостью чрезвычайной явилось все безумие нашей жизни. И это одиночество Пречистой Девы и Ее Новорожденного Сына пред праздничными огнями священной ночи было жестоким и ясным примером невероятных противоречий, из которых сплетена наша жизнь.

О, это старая история.

Как тысяча девятьсот слишком лет тому назад пришедший на землю Богочеловек нашел для Своего приюта на той земле, которой Он был Творцом и Царем, лишь ясли для корма скота – «зане не бе им места во обители»: так и теперь у нас.

Пусть мы воздвигли Ему дивные храмы, где сверкает золото и все богатство мира; огласили их сладкогласным пением, осветили их бесчисленными огнями. Мы все же не дали Ему того приюта, который Ему дороже всего: мы не дали Ему бесповоротно нашего сердца, и постоянное забвенье Его, измена Ему из года в год, изо дня в день, из часа в час составляет главное сплошное теченье нашей жизни.

Если мы и не отрицаем Его, мы не умеем заставить себя жить для Него, и в минуты просветленья нам открывается такая бездна измены нашей Христу и предательства Его, что мы в страхе бросаемся с головой в омут жизни, чтоб забыться, чтоб не мерещился нам Его скорбный лик с выраженьем любви, бесконечной все же любви к нам, Его предателям. А забвение это нужно для того, что, если дольше глядеть на этот лик, не выдержит никакое жестокое сердце и нам придется менять себя и свою жизнь.

И в мистической тишине священной ночи я с тоской говорил себе: «Вот, Он родился для того, чтоб в первые же дни подвергнуться смертельной опасности, бежать в Египет, провести детство в бедности, а потом проповедывать каменным сердцам человеческим, быть гонимым, униженным и распятым. А мы – что делаем для Него?»

Ты, родившийся в Вифлееме, чтоб возродить и искупить нас: сотвори величайшее из чудес: обнови наше сердце. Как и чем знаешь, привлеки нас к Себе, избавь нас от позора измены Тебе! Сделай так, чтобы ни в эту великую ночь, ни в другие дни нашей жизни Ты не был гоним среди нас, но был царствующим среди благодарных и невыразимо любящих Тебя Твоих детей!