Текст книги "На небеси и на земли… Чувства и думы мирянина"

Магдалина и ее последовательницы

Бывают в истории, бывают в жизни люди, обвеянные какой-то таинственностью. Молчаливо проходят они по миру. Скрытыми остаются сокровища их внутренней жизни. Но все в них заставляет предполагать какую-то особую глубину переживаний, искренность чувства, силу духа.

В молчаливом сосредоточении, всей душой предавшись одной идее, проходят они свой век, и, когда уйдут, – чувствуют все, сколько правды и красоты было в этих людях, и как трудно, невыразимо трудно их забыть.

К таким людям принадлежит равноапостольная Мария Магдалина.

Кто она была? Какой жизнью жила до встречи со Христом? Ничего не известно. Евангелие кратко говорит, что Христос изгнал из нее семь бесов. Это вовсе не показывает, чтоб в годы этого ужасного несчастия она жила грешной жизнью. Не видно ничего. Завеса…

Единственно, что можно по Евангелию видеть в жизни Марии, – это то, что она любила Христа, положив в Нем по своем исцелении всю свою жизнь. Неотлучно следовала она за Христом, служа Ему «от имений своих», и не покидала Его до конца. Когда ближайшие ученики разбежались, оставя преданного и схваченного Учителя, – Мария Магдалина следовала за Христом, как следовала за Ним, когда Он учил народ и творил Свои чудеса. Она была в числе женщин, с плачем провожавших Его, когда Он, изнемогая под тяжестью креста, шел на Голгофу.

Она вместе с Богоматерью стояла у распятия, созерцая несказанную муку Богочеловека. Она участвовала в погребении Христа, и преданность ее безгранично преданной женской души влекла ее ко гробу Христову, так что в ночь воскресения она первая пришла к пещере еще прежде, чем стало светать, и всего приходила к ней в то утро три раза.

Первая она и увидала Христа воскресшего.

– Что плачешь, женщина?

– Взяли Господина моего и не знаю, где положили Его.

– Мария!

Все было в этом имени: напоминание прежнего, ее чудесного исцеления и трех годов, когда она служила Христу, благодарность за испытанную ее верность, за то, что она стояла при Нем, когда другие бежали, и ласковый упрек, что не узнала Его теперь, и завет всегда помнить Его, и обещание счастливой вечности.

Вот единственная сцена, где мы видим чувства, слышим немногие слова молчаливых уст Марии… Скорбь о том, что и тело – единственное, что оставалось от Учителя, – пропало; слезы, застилавшие глаза, и такая глубина горя, что и дорогого, знакомого голоса не расслышала. И кому сказал больше людское слово, чем этот один призыв:

– Мария!

– Учитель!

В этом обмене двух призывов в этот счастливейший час мировой жизни была клятва Марии, как прежде, так и дальше до конца отдать Христу все силы и мысли, и чувства; со стороны же Христа – обещание принять эту жизненную жертву.

После этого яркого появления Марии в лучах воскресшего Христа она как бы отходит в тень. Предание говорит о ней, как о проповеднице христианства, появлении ее перед Тиверием, усвояет ей имя равноапостольной. Но сведения о ней настолько сбивчивы, что весь католический Запад отождествляет Марию Магдалину с Марией, сестрой Лазаря четверодневного, с грешницей, уличенной в грехе и приведенной ко Христу на суд, когда Он ответил: «Кто без греха, пусть первый бросит камень», и еще с двумя другими женщинами: грешницей, помазавшей Христу ноги в доме Симона прокаженного, и с той, что пред страданием Христа возлила Ему на главу елей. По верованиям католиков Мария Магдалина просветила, с братом своим Лазарем и сестрой Марфой, юг Франции (Прованс) и затем жила отшельнической жизнью близ Марселя и в этом месте погребена. Восточная же церковь верует, что мощи равноапостольной Марии Магдалины были перенесены в Константинополь.

Ослепительно ярко осветив любовь и безграничную преданность Марии Магдалины Христу, Провидение словно покрыло тайной жизнь Ее. И что большего и высшего в ее жизни могло быть – высшего, чем эта отдача Христу всякого дыхания и помышления своего?..

Это была, очевидно, натура, в которой чувство мало выражалось словами, а, проникая вглубь, руководило ее поступками. Чувство ее было в делах. И она осталась в веках христианства образцом женской великой ревности и усердия.

От этой Христовой современницы и вернейшей служительницы Христа во дни земной Его жизни мысль переносится к тем женщинам, которые выказали потом еще, быть может, большую веру и большее, чем она, усердие, служа невидимому Христу с тем же исключительным самоотвержением, с каким Мария служила Христу, ее исцелившему, бывшему пред ней в человеческом Своем воплощении.

И вот проходят пред глазами нашими женщины разных времен, разного быта, разных народов, образования, положения, – но все одинаково «уязвленные любовию горней».

Вот во главе русских Магдалин стоит с прозорливыми грозными очами государственная строительница, мудрейшая из людей Ольга и, высоко поднимая в руке крест, все: и мудрость свою, и мужской, крутой нрав, и неусыпную могучую деятельность, – все преклонила пред Христом. Услыхав о Нем, жадной душой возжелала познать Его; приблизясь к Нему, удивилась, преклонилась, себя и последующие поколения русских жен определила на служение Ему.

Что видит она впереди, этими прозорливыми очами своими? Видит лики жен, которые всем сердцем примут Христов завет и не захотят видеть в жизни ничего, кроме Христа распятого.

Тихой поступью, сосредоточенные в себе пройдут мимо нас с опущенными к земле лицами, с небесным огнем в чистых очах эти невесты Христовы – княгини и княжны, боярышни и горожанки, сельские девушки, приковавшие ко Христу все свои мечты.

Одних приводили в монастырь земные потери, смерть женихов (Евфросиния Суздальская, Иулиания Ольшанская), гибель мужей и страшные бедствия отечества (Анна Кашинская). Другие же уходили от ожидавшего их земного счастья, не подойдя к нему. Вся жизнь должна была казаться им бледной, все земные радости скучными, когда они могли весь свой век сидеть у ног Христовых, следить, как Магдалина, душой и сердцем за земными путями и словами Его; в честь Его, не имевшего на земле, где главы преклонить, – украшать усердием своим Его храмы и Его алтари, где виделись им разом и Вифлеем, и Голгофа, и пещера воскресения, и гора Елеонская.

Любители жизни, христиане с несознательно для них самих языческими вкусами не понимают, осуждают, быть может, этих дев и жен христианства. Но и на этих осудителей не может не влиять, их не может хоть втайне не покорять удивительная искренность и цельность этих женских душ.

Художники в лучших созданиях своих отражали это углубление еще на земле женской души в небесные тайны.

Помню картину какого-то иностранного живописца. Две сестры. Красивая, прелестно одетая молодая женщина заехала навестить в монастырь свою родную сестру. Оживленно рассказывает она ей о своих развлечениях, светских успехах и с затаенной грустью вглядывается в спокойное лицо сестры – с грустью, что ей недоступны все эти радости жизни.

Но какой покой в лице этой монахини! Видно, что этот вихрь внешнего мира, ворвавшийся в келью в лице ее сестры, не нарушил ее углубленного молитвенного счастья. Она еле слышит, и уста тайно шепчут одно дорогое имя.

Во все века у нас, в родной земле, были Магдалины. Под древне-русским сарафаном и в фижмах XVIII века, и под коричневым платьем современной гимназистки одинаково бились преданные Христу сердца, все готовые Ему отдать, на заре жизни Ему изумившиеся и в этом чудном изумлении как бы забывшиеся на весь свой земной век в ожидании полного откровения и конечного соединения с таинственным Женихом.

Вспомните Лизу Калитину из «Дворянского гнезда». Вспомните ее тайные в детстве выходы с няней к заутрене, рассказы няни о мучениках и незримо для мира росшее в ней громадное чувство к Богу, которого любила она «робко, восторженно, нежно». И, как и прообраз ее, древняя Магдалина, и она в художественном создании Тургенева обвеяна какой-то чудной, неземной тайной.

Трапеза Христова

Был великий праздник, и сельская церковь была битком набита народом. Накануне набралось его за всенощной столько, что прикладываться к иконе праздника и помазываться елеем подходили до самого конца, до «Взбранной Воеводе».

Церковь большая, высокая, с куполом, заливающим ее бездной света, опирающимся на четыре легкие, уносящиеся в небо столпа. Стены и потолки прекрасно расписаны, иконостас многоярусный, золоченый, солея высокая, во много ступеней. У правого клироса громадное распятие, помещенное так высоко, как я нигде в других местах не встречал: его основание в уровень с верхушкой клиросной решетки. Оно словно стоит над толпой, благословляя ее, и производит сильное впечатление. А самый клирос занят несколькими десятками певчих, среди которых есть и девушки. Поют они громко, стройно и осмысленно.

Бывают такие села, что церкви в них лучше многих городских и службы справляются так истово и богато, что сердце радуется. Тут в трех алтарях престолы и жертвенники белого мрамора. В главном алтаре пред престолом прекрасный семилампадник, а на престоле два массивных канделябра по пяти свеч. Запрестольный образ «Знамения» и запрестольный большой крест, оба окованные позолоченным серебром, утверждены в роскошных белых с золотом тумбах.

За всенощной на литию и величание выходило три священника. Первенствовал величественный старец со старческим, но твердым и проникновенным голосом. Паремии превосходно прочитаны молодым семинаристом – родственником одного из членов причта, – так прочитаны, что редко такое чтение где услышите. Так же и шестопсалмие. Как превосходно спели пред шестопсалмием «Слава в вышних Богу» и как художественно тихо, с постоянным нарастанием звучало «величание». Зажжены были три паникадила, и множество свеч пылало пред чтимыми образами.

За обедней выпевали все антифоны и все блаженства. Когда кадят, волны дорогого ладана так и благоухают. Ризы по случаю Богородичного праздника в символ Пренепорочной Девы белые и на всех одинаковые. В белых стихарях и несколько мальчиков, служащих в алтаре, и чтецы из местных усердствующих жителей.

Кроме населения этого значительного села, очень поддерживают церковь дачники, которых число в летнее время в храме много превышает число крестьян. От священника я слышал: «Как бы без дачников все это у нас было! От них большая помощь. Во сколько раз и свечная продажа, и спрос на просфоры летом больше!»

Вот еще новое опровержение того, о чем трубят многие направо и налево: будто религия умирает, и столицы перестали верить в Бога и молиться.

Вот уже поют «Причастный». В алтаре приезжий молодой протоиерей, профессор академии, родственник настоятеля, служащий обедню, склонясь к престолу, дробит Агнец, а в приделе на жертвеннике университетский студент старательно режет для причастников просфоры на куски, которые кладутся на блюдо с «теплотой». Вот уже и царские двери открылись, чаша вынесена, и священник читает заветную молитву: «Верую, Господи, и исповедую…»

Как малого ждет от нас Бог, призывая к таинственной чаше! Только вот этого одного «верую» и «исповедую». Вся неоглядная бездна грехов наших и измен Ему предана забвению, и новому Закхею раздается от чудной чаши только одной его душе слышный шепот: «Ныне у тебя в доме буду вечерять с Тобою…»

И вот Чудный Гость входит в храм души человеческой, пир веры открывается…

Не поражала ли вас когда-нибудь до глубокого волнения эта великая противоположность того сокровища, невыразимого, страшного, всякую цену превосходящего, которое мы получаем в таинстве причащения, и того сравнительно убогого внешнего вида, в котором оно преподается?..

Открытые царские двери, часто покоробленные, старые; чаша в руках священника, иногда дряхлого, дрожащего от лет; заржавленная лжица; порою, за ранней обедней в зимнее время, тоненькая восковая свечечка, которой диакон заботливо освещает внутренность чаши. А там… там что!..

Как хорошо и полно выразилась вера в сущность этого таинства в восклицании одного из замечательнейших русских подвижников XIX века, старца Амвросия Оптинского:

«Знаешь ли: жизни приобщаешься!»

И, если б были открыты сомкнутые грехом, нечистотой, маловерием и косностью нашей наши духовные очи, – какие бы высшие тайны уяснились бы тогда нам! И увидели бы мы недоступные нам теперь чудеса, совершающиеся в алтаре под произносимые священником обычные возгласы, под звучащие на клиросе распевы знакомых священных песен.

Тайновидец святитель Нифонт, епископ Кипрский, удостоенный великих откровений, был свидетелем этих чудес. Во время перенесения Св. Даров распахнулась церковная завеса, и раскрылось небо, и ощущалось чудное благоухание. Потом стали сходить вниз ангелы, с пением: «Слава Христу Богу!» Они принесли прекрасного Отрока, поставили его на дискос, а сами окружили престол и служили честным Дарам; а два херувима и два серафима, паря над главой Отрока, покрывали Его своими крыльями. Когда пришло время освящения Даров и совершения страшного таинства, один из первенствующих ангелов приступил и, взяв нож, заколол Отрока. Кровь он выпустил в святую чашу и, положив Отрока на дискосе, сам стал снова с благоговением на свое место. По окончании службы святитель увидел, что Отрок опять оказался целым на руках ангельских и вознесся на небо.

А преподобный Сергий Радонежский, который, молясь о пресуществлении Даров, казался окруженным каким-то пламенем, сходившим на Дары в минуту пресуществления!.. А старец Серафим Саровский, видавший в алтаре молниеносных ангелов, служащих святым Дарам!..

Верующие подходили к чаше.

Были дети, были и взрослые. На этот раз все дети были покойны, и церковь не оглашалась, как часто бывает, пронзительным плачем.

Отрадно смотреть на приобщающихся детей, радоваться за них, что их несут к этому Источнику возрождения. Видишь их на руках матерей, отцов и нянь безмятежными, с чистыми, ясными глазами, доверчиво раскрывающимися на мир Божий, и знаешь: пройдут годы, наступит заветная чреда могучей, светлой и пылкой молодости и рядом со святейшими чувствами, что тогда расширят душу, начнут терзать ее и темные страсти; но будет, будет гореть в душе неистребимо одна святыня, и капли Божественной крови оставят в душе среди ее всех несказанных падений спасительный след; запечатленные Христом, так или иначе они почувствуют на себе эту печать и безвозвратно не погибнут.

И нельзя спокойно, без радостного волнения смотреть на эти десятки детских головок, подносимых к чаше.

Незатейливо одетая крестьянская детвора и «господские» дети в разнообразных светлых костюмах. Вот прелестная двухлетняя черноглазая девочка в пышном шелковом капоре, рядом братец ее с шустрыми смелыми глазками; дети в матросских костюмах, белых с синим, девочка в волнах голубой кисеи; задумчивое личико четырехлетнего ребенка в шелковой светло-желтой русской рубашечке с белым и в бархатной поддевочке… Их всех по очереди подносят к чаше, и в минуту соединения со Христом откликается ли их невинная душа святыне таинственного, закланного за них Агнца?

Вот идут дети побольше, лет шести, восьми, – все, очевидно, заботливых родителей. Все подходят со сложенными на груди крестом руками. Священник низко пригибается к ним с чашей.

– Николай, – ясно говорит на вопрос диакона свое имя мальчик.

– Исповедывался? – спрашивает священник.

– Нет, я еще не исповедуюсь.

– Приобщается раб Божий младенец Николай, – говорит священник, влагая ему в уста лжицу.

Вот очень красивая, прелестно одетая молодая дама поднимает к чаше пятилетнего сына и, опустив его приобщенного на землю, сама скрестила на груди руки и принимает Христа.

Сколько красоты, сколько смысла в этом приобщении одновременно родителей и детей!.. Добрая мать! Как будет она бороться за духовное счастье сына, как грудью станет оберегать своего ребенка, когда он подрастет, от крушения веры и измены Христу!..

И длится, длится трапеза Господня. И Христос входит в души и не познавших зла детей, и новых Закхеев.

Но отчего не все стоящие в храме идут ко святой чаше? Отчего всего несколько человек пожелало придти сегодня к зову Христа, и не все пьют из чаши спасения?

О, когда же, наконец, станет ясно всем верующим, как необходимо для совершенства жизни христианской частое приобщение!..

Знаменитый благочестием духовник незабвенного митрополита Филарета Киевского старец Парфений однажды глубоко задумался, как жить со Христом в теснейшем единении. И послышался ему тогда таинственный голос:

«Ядый Мою плоть и пияй Мою кровь во Мне пребывает, и Аз в нем».

Многие верующие стремятся в Иерусалим, мечтают о тех временах, когда Христос ходил с проповедью по городам Иудеи.

Но престол всякого храма не больше ли и не святее ли Иерусалима?

И во дни земной жизни Христа, до приобщения учеников на Тайной Вечери, кто мог владеть Им больше, чем мы, которых Он ежедневно зовет к Своей чудесной Трапезе!

Хвала Богу

Хотя церковь стояла в селе, она была так обширна, высока, величественна, что таких церквей не всюду встретишь и в городах.

Она стояла над светлым большим озером, на крутом, обрывистом берегу, поросшем рядами старых сосен. С другой стороны лежало длинное село, летом сплошь заселявшееся дачниками, и церковь стояла на своем холме, царствуя не только над селом, но и над всей окрестностью, издалека видимая со своими пятью синими в золотых звездах куполами, увенчанными золотыми крестами, горящими на солнце.

И когда вы, гуляя где-нибудь в лугах, верст за пять, смотрели на нее, подымающую к небу свои кресты, неподвижную, полную светлой, сосредоточенной силой, – тогда она представлялась вам кораблем, плывущим бодро и величаво по волнам житейского моря. И казалось вам, что все: и луга с пахучими травами и яркими цветами, и зеленые рощи с притаившимися в них дачами, и темень видимых на горизонте лесов, – все зависит от этой восставшей на высоте церкви и все к ней тянет…

Был вечер Успеньева дня, канун праздника Нерукотворенного Лика Христа, третьего Спаса, которому этот храм посвящен.

Шла торжественная всенощная.

Величественная снаружи, прекрасна была церковь и внутри. На четырех могучих столбах легко стоял светлый купол, через окна которого глядели в храм загоравшиеся на небе звезды… Горел золотом весь высокий, до верху алтарной арки доходящий иконостас, начинавшийся от возвышенной солеи. У правого клироса, начавшись от верха решетки, высоко в воздухе над толпой вставало громадное распятие со Христом, распростершим руки, истекшие Божественной кровью, и склонившим бессильно главу с челом, израненным тернием. В уровень главы Его светился ряд лампад.

Когда я вошел в церковь, на левом клиросе молодой семинарист, сын одного из членов причта, громко и внятно заканчивал шестопсалмие. Потом после «Бог Господь» пропели тропарь «Пречистому Твоему образу поклоняемся», прочли одну кафизму, раздался громкий напев «Хвалите имя Господне», в ризах из тяжелой золотой парчи через открывшиеся царские двери вышло на середину церкви духовенство, пронесло аналой с обвитой веником живых цветов иконой Спасителя, и вскоре запели величанье: «Величаем, величаем Тя, Живодавче Христе, и чтим образ Твой святый, им же спасл еси нас от работы вражия».

Сперва громогласно пропел это величанье собор духовенства; потом настоятель, величественный старец с желто-белыми длинными волосами головы и бороды, пошел ходить по церкви в предшествии дьякона со свечой. Огонь свечи шел над народом чуть колыхаясь, склоняясь и вздымаясь, как колыхалась когда-то в воздухе таинственная звезда, ведшая волхвов в Вифлеем.

От клироса по церкви в то время мягко, задумчиво, задушевно плыли слова величанья: «Величаем, величаем Тя, Живодавче Христе…»

И сердце рвалось с этими тихими, проникновенными звуками через церковный купол, туда, в высоту, выше звезд, выше «третьего неба», к страшному Престолу Господа, отложившего для человека сияние вековечной славы Своей и сошедшего к людям в убожестве, чтобы принять несказанную муку.

Тихо, тихо плыли слова величанья; тихо колыхалась двигавшаяся по церкви свеча; и, полузакрыв глаза, начинало казаться, что не свеча, зажженная людскими усердиями, и не вещественный огонь переходит от иконы к иконе, что не людские голоса поют хвалу, а сами стены церкви заговорили…

Как сквозь сон, видел я и золотой иконостас с открытыми царскими дверями, из которых сиял алтарь, и вознесшееся над толпой Распятие, и умиленный этой минутой народ. Видел я и стоявшую около меня бабу, которая утирала платком капавшие из глаз ее слезы. Быть может, стесненная, смятая, обиженная горем, ее душа выпрямилась в эту минуту общения с Божеством в предчувствии райского счастья.

И все, что я видел и слышал тогда, все было, как бы в полусне, в каком-то тумане, и сквозь пение правого клироса, сквозь стены церкви до души моей доносились звуки иного величанья.

Охваченный весь в ту минуту живым чувством Божия величия и вседержительства, я внимал духом иному гласу. В одну дивную великую хвалу слились тогда в моей душе все когда-либо поразившие меня звуки природы.

Вольная морская волна, прибивая к берегу и разбиваясь могучим рокотом своим, пела величие вековечного Божества. В вершинах сурового сосняка шел непрерывный шепот о святых нескончаемых тайнах. Сладкий ветер, шелестя летней зеленой листвой, тихо поведывал о красоте обителей рая, и в журчанье по мягкому дну быстрого лесного ручья слышалась речь о сладких священных водах, райских источниках.

Господи, Господи, вся Твоя тварь поет Тебе неумолкаемо песнь великую. И в реве могучей волны, и в тихом шорохе ветра в камышах, и в грозных раскатах небесных громов звучит для чуткой души Твое невыразимое имя.

И в этом дивном созвучии Тобою созданного и Тебе служащего творения, как тихо и жалко звучит слабый голос нашей бедной людской хвалы!

А ее-то Ты и ждешь больше всего, и возглас восторга пред Тобой, вырвавшийся из души человеческой, согревшейся хоть на минуту чувством благодарности к Тебе, для Тебя дороже могучих вольных песен свободного океана… О, дай же и мне свободу морской волны, свободу от уз и ограничений земли; дай мне мою душу, смятенную миром, погрузить в Тебя, как погружает царственное солнце свои лучи в безбрежный, бездонный океан.

Я Тебя одного хочу славить. Тебя одного знать; я хочу, чтобы голос моего сердца звучал пред Тобою громче ропота бури, слаще голоса птицы, поющей Тебе на заре свою молитву…

Но Сам Ты знаешь, как далек я от того, чтобы утолить эту жажду: от грешной души – ничтожная песнь… Омой, укрепи, возроди!!!

Сотвори в моей немощи – Твою силу!