Текст книги "На небеси и на земли… Чувства и думы мирянина"

Памяти отца Иоанна Кронштадтского
(К годовщине со дня его смерти)

Близится годовщина.

И ярче встает в памяти дорогой, светлый образ, знакомый, близкий, теперь разделенный от нас той прозрачной, таинственной, духом и верой прозреваемой далью, что легла между небом и землей и скорее соединяет, чем разъединяет их.

Вспоминается…

Вот идет он чрез толпу народа, в меховой шапке, по вокзалу.

Скорее несом толпой, чем идет. Глаза сверкают какой-то великою силою, и чудятся за этим взором, там, в глубине, чудные тайны.

Идет и движется с ним какая-то духовная мощь. Неслышно звучат вокруг него все молитвы, излетевшие туда, к Богу, из его пламенеющего сердца. И сейчас, кажется, прозвучат, уже слышно и громко, новые молитвы, которые с дерзновением пошлет он в то же видимое им и внимательное к нему небо… Кажется, теснятся вокруг него образы тех людей, которых от болезней подымал он словом, и тех, чью душу больную и волю падшую он исцелял, возрождая их для новой жизни.

Он идет – и вокруг, как море, бушует народ, порываясь к нему: жаждущие – к источнику благодати, истерзанные грехом – к очищенному, убеленному долгим, изо дня в день не прекращающимся подвигом, стелющиеся по земле, но тоскующие по горнему краю, – к нему, в земном теле «вознесшемуся превыше видимыя твари», искавшему и нашедшему Бога Искупителя, Бога Просветителя.

И так ходит из дома в дом и из города в город, бросая в мрак жизни лучи вышнего света…

Раннее утро или, скорее, конец морозной северной ночи. Звезды горят, поют несказанную песню в безоблачном, бесстрастном небе. Все притаилось пред утром, пред тем, как заря сверкнет первыми лучами на Божий мир… И в этот час тайны, один под небом, в огороженном пространстве около соборных кронштадтских домов он молился совершенно один бессловесной великой молитвой…

И немые небеса говорят ему о Божьей неисповедимой славе, и не поведает язык человеческий, что видит он там, за этим сводом небесным с его звездами…

Храм, полный народа, в необычном восторженном настроении.

Торжественные звуки «Тебе поем», с доносящимся извне гулом колоколов. Он склонился к Чаше, замер пред произнесением последних слов, запечатлевающих чудо пресуществления; и вот, слова произнесены…

Совершилось…

* * *

И нет его, и ушел.

Ушел в небо, куда рвалась сызмлада его великая душа…

Ушел досказать Богу то, что хотела и не успела, и не могла сказать отсюда, с земли, ограниченная землею душа…

К откровениям ушел, до которых даже и он тут возвыситься не мог…

Ушел зреть Бога лицом к лицу, завершить тот путь восхождения, который начал с первых своих сознательных годов и который увел его так невыразимо далеко…

Ушел… А мы одни…

И некого сейчас с ним сравнить. И некому сказать: «Помолись за меня твоей властной молитвой. Молись за меня, как если бы ты стоял воочию пред Богом. Молись, как если бы взирали тебе в душу благие очи Пресвятой Девы. Молись за меня, прося. Молись, требуя…»

Небесная Матерь

I

Минутой высочайшего значения в земной жизни Богоматери была та минута, когда Христос усыновлял Ей род людской.

Голгофа; мрак, окутавший Иерусалим, словно солнце в ужасе погасило свои лучи над местом казни распятого Бога; страдающий Христос; Матерь с душой, «пронзенной оружием»; вернейший ученик; и в эти минуты краткие слова – завет к Матери и призыв к человечеству:

– Жено, се сын Твой.

– Се, Мати твоя.

И Божье слово «не мимоиде». Оно воплотилось. Истекавшее мученически кровью сердце Пречистой Девы, по слову отходившего от мира Сына, широко раскрылось и вместило в себя человечество – чудное, беспредельное, бездонное сердце, никогда не требовавшее никаких прав, знавшее только одни обязанности.

Она исполнила завет Сына. Она бедное человечество, задыхающееся в житейских затруднениях, еще более страдающее от непримиримых противоречий природы своей, от бессильных порывов к добру и свету, от тяжких разочарований в себе и в людях, – Она это бедное человечество приняла на Свои руки и бережет его.

Неисчислимы милости, излитые Ею на то собирательное людское существо, которое составилось во стольких веках из стольких сильных и слабых, великих и ничтожных, мудрых и юродивых, мужчин и женщин, детства и старости, – из которых все одинаково нуждались в Ее помощи и заступничестве, в Ее жалости и в неслышном другим тихом ободряющем шепоте Ее могучего духа к истомленной и унывающей душе человеческой, из которых все вместе и каждый отдельно одинаково были поручены Ей в тот страшный час теми заветными словами:

– Жено, се сын Твой.

И Своим способом сообщения с людьми, живой вестью Своей на них направляемой благодати Богоматерь избрала Свои иконы.

Чудная тайна благоволения Приснодевы к людям, Ее заботы о них выражалась столько раз в явлениях нам – явлении, известном всему православному миру и вспоминаемом ежегодно установленными праздниками, и скрытых на дне одиноких, утешенных и благодарных сердец явлениях отдельным людям, оставшимся неизвестными.

И сколько таких видимых и невидимых, явленных и неявленных благодеяний Богоматери излилось на русских людей чрез знаменитую Казанскую икону и разные списки ее, из которых иные, находясь в храмах, являются как бы достоянием всей верующей громады Русской земли; другие же остаются известными только небольшому кружку семейному, не выходя из недр семьи, где хранятся и сказания об этих семейных святынях.

II

Половина шестнадцатого века. Как высоко подняла голову Москва, всего 170 лет до того бывшая главой подневольной Руси, вырвавшая на Куликовом поле у татар начало свободы для себя и всего только 70 лет назад окончательно свергнувшая иго.

Как ярко и смело глядит вдаль четырьмя пронзительными глазами двуглавый орел; каким бодрым звуком звучит над русским простором слово «Царь» – титул, принятый впервые молодым Иоанном Васильевичем. Сколько раз прославленная икона Владимирская спасала, бывало, Москву от разорения монголами. Теперь настали времена, когда та же Москва уже наступала пятой на монголов. Открывался Казанский поход царя Иоанна Васильевича.

Увещательные грамоты мудрого митрополита Макария подымали дух собравшихся полков. Вслед за полками поднялся сам царь. Блистательный поход этот казался крестовым. Церковные обряды смешивались с военными предприятиями. Вот уж Казань обложена. Предчувствие победы наполняло русских. Что переживали они пред укреплениями и башнями Казани, где скоро должны были засиять православные кресты. Какою радостью, еще прежде овладения городом, волновались они, помнившие все прежние унижения, гибель и бедствия, принятые предками от этих самых татар.

Иоанн мечтал.

Счастливые моменты двадцатидвухлетнего царя. Блаженная пора высоких порывов. Величайшее блаженство от возможности их воплотить. Могуче дышала грудь, разгорались глаза Иоанновы, когда он говорил себе, как будет смирен его ратью татарин, как крест воцарится над луной, так долго унижавшей Россию, как новое обширное царство из владений недавних угнетателей войдет в состав Царства Русского широкого.

Был назначен день приступа… В надежде на помощь Богоматери, столько раз спасавшей русское государство и помогавшей правителям и народу в их государственных делах, избран был праздник Покрова. Вспоминалось, быть может, Иоанну бегство Тамерлана в день перенесения в Москву Владимирской иконы; вспоминались слова, сказанные тогда Тамерлану его советчиками и старейшинами: «Являвшаяся тебе есть Матерь христианского Бога, Помощница русских. Ее сила неодолима…» Вновь и вновь с верою предков звал Иоанн на подмогу эту чудную «Помощницу русских» с Ее необоримою силою.

Все войско пред приступом исповедалось. Приступ начался.

Издали до шатра, в котором устроена была походная церковь, доносились звуки сечи, клики шедших на приступ войск. Но спокойно и торжественно звучали в шатре святые неизменные слова литургии, в конце которой Иоанн Васильевич должен был приобщиться…

Диакон стал читать Евангелие… Какие мысли и надежды на торжество православия в Казани возбуждали среди небольшой кучки придворных москвичей, стоявших с царем в храме, знакомые слова Евангелия о Добром Пастыре и об объединенном в едином Пастыре стаде… Громко, словно пророчествуя от лица Церкви, воскликнул диакон заключительные евангельские слова:

– И будет едино стадо и един Пастырь.

И вдруг земля потряслась… Пронесся страшный гул: грянул гром первого взрыва подкопов…

Присутствующие утирали слезы, мысленно молясь о скорейшем, с наименьшею тратою жизней, окончании начатого дела…

Литургия продолжалась… Диакон сказывал ектению, и какими усердными знамениями креста осеняли себя люди при словах: «О еже пособити и покорити под нозе его всякаго врага и супостата».

И все вздрогнули… Раздался вторичный, еще более оглушительный удар взрыва, и от этого взрыва стены Казани взлетели на воздух. Тогда около обломков этих стен началась резня между татарами и русскими, которые лезли внутрь города…

Еще более ожесточенные крики последних усилий доносились до походной церкви. Но так же спокойно раздавались в ней неизменные, вечные священные слова… Иоанн приобщился.

Вскочил на коня. В это время, как перекат грома, докатилась до него счастливая весть:

– Казань взята.

Молодой царь сам водрузил первый крест среди покоренного города… Так в счастливый день Покрова 1552 года, помощью Богоматери отошло к Руси Казанское царство. Следствия этого события были громадны. Властитель Сибирский предложил ему дань; князья Горские и Черкесские – подданство. Скоро покорено было и царство Астраханское…

Как бы в закрепление за Русью ее нового владения, в Казани, через 27 лет по покорении ее, в царствование еще царя Иоанна Васильевича, явилась чудотворная икона Казанская.

Этим Богоматерь торжественно подтверждала о непрестающей милости Своей к Русской Земле.

Дело в том, что незадолго до того в Казани произошел страшный пожар, истребивший всю почти русскую часть города, и татары стали смеяться над русскими, говоря, что русский Бог перестал их охранять. Ответом на эти глумления и было явление иконы.

Верующие вдумчивые люди поймут значение того обстоятельства, что икона явилась на земле, в развалинах печи. Не знаменует ли это «потаенное» сокровище веры? Много грехов тяготило часто душу русского народа. При глубоком нравственном развале населения колебалась иногда судьба всей земли, наступала, казалось, последняя гибель. Но, как только народ вспоминал Бога, все прояснялось. В лучах веры рассеивались все беды и горе.

Связанная с событием окончательной победы Русской Земли над злою татарщиной, Казанская икона связана еще с двумя радостными общегосударственными событиями.

III

1612-й год.

Смута изгрызла Русскую Землю. Время было страшное. Земля разорена скопищами Литвы и Польши и русскими изменниками, грабившими и сжигавшими села и города. Народ передавался от одного самозванца к другому. Наконец, забывшие честь бояре избрали на престол польского королевича Владислава и отворили полякам Кремль.

Развалу государственному соответствовала полнейшая внутренняя разруха. Опустели города. Боясь грабителей, народ укрывался в дремучих лесах. Но душегубы, оставив охоту на зверя, с собаками шныряли по лесам, отыскивая в них людскую дичь. В алтарях заброшенных церквей ютились собаки. Ночи освещались заревами пожаров.

И среди этих ужасов оставались последней надеждой те чистые, сильные, любящие и спокойные люди, которых летописец называет так проникновенно «последними людьми», когда, описав бедствия гибнущего отечества, пишет свои хватающие за душу слова: «И поднялись тогда последние люди».

Эти «последние люди» были троицкие монахи, отбившие от монастыря пятнадцатимесячную осаду тридцатитысячного отряда ляхов, Литвы и русских «воров» и затем принявшиеся подлечивать и подкармливать окрестное, разоренное неприятелем население. К «последним людям» принадлежал великий Гермоген патриарх, в заключении, томимый голодом, не сдавшийся на требования ляхов и изменников-бояр, не отменивший восстания городов, подымавшихся на выручку Москвы, славший из тюрьмы своей благословение борцам за родину и чудесным образом слышавший звуки битв и ими услаждавшийся. К «последним людям» принадлежали архимандрит Дионисий и келарь Авраамий Палицын, пламенными грамотами своими призывавшие народ к покаянию, молитве и освободительному подвигу. К «последним людям» принадлежал и нижегородский торговый человек, Козьма Минин Сухорукий, по приказанию преподобного Сергия кликнувший с нижегородской соборной площади громкий, на всю Русь, клич о спасении Москвы…

Славный час, славные дни! Мертвец, подымающийся из гроба, заря новой, прекраснейшей, чем прежняя, жизни – такова была Русь в эти дни.

Под предводительством Пожарского стекаются ополчения из различных русских городов. Казанская дружина несет с собой список с недавно явленной, по сравнению с Владимирской, иконы Казанской, однако уже окруженной благоговением народа. И весело играет солнце на окладе высоко на шестах несомой иконы, и весело осенний ветер раздувает русские знамена.

Когда Москва была взята, установлено было празднование Казанской иконе в день оставления поляками Кремля – 22 октября, а князь Пожарский на свои средства воздвиг на Красной площади в Москве Казанский собор, где поставил Казанскую икону, сопутствовавшую русской рати в ее освободительном походе.

Отчего придавал он такое значение этой иконе? Он знал, почему. Мы видим иногда проявление благодарности, не зная, в чем была помощь. Но ясно, что Пожарскому эта помощь была явлена благодаря Казанской иконе.

IV

И опять новая беда: 1812-й год.

Кутузов назначен, по общенародному желанию, главнокомандующим русской армии.

Кутузов был, как Суворов, просто и цельно веровавший русский человек. Сохранилось его письмо к киевскому протоиерею Леван-де, которому он посылает пред отправлением в турецкий поход три червонца и просит заказать «по примеру прежних лет» три панихиды в Чернигове, у гроба преосвященного Феодосия Углицкого, который как известно, прославлен только сто лет спустя.

Понятно, что такой человек должен был искать помощи свыше при начале своего бессмертного дела.

Отъезжая из Петербурга в армию, Кутузов останавливается у Казанского собора. Там, за стенами – волнующийся народом Невский. Выпрягли лошадей из кареты, везли на себе фельдмаршала. Стоял громкий клик: «Прогони француза!»

А здесь, в соборе – тишина и вечность.

С чувством ребенка, ищущего у матери ласки и ободрения, стоит тут пред Казанской иконой в человеческой немощи своей великан и просит…

Пред уходом из собора Кутузов просил возложить ему на голову икону и, осененный благодатью Девы, вышел на борьбу.

Не посрамился. Победил.

И вернулся во гробе на отдых в этот собор, под милостивый взор Заступницы усердной.

Божий цветник

Виноградарь и виноградник…

Он рисуется нам, этот заветный виноградник, озаренный мягкими лучами восходящего солнца. И с раннего утра до темноты ходит, трудится в нем заботливо и любовно чудный Виноградарь.

Идет Он между рядами высоко поднявшихся ветвей с причуд-ливымизолотистого оттенка листьями, всматривается в каждый отдельный куст, подрезает лишние ветки, чтобы вся сила растения шла в будущие гроздья.

И грустен становится взор Виноградаря, когда Он видит, что усыхает какая-нибудь из больших ветвей, на которую Он надеялся, которая в воображении Его уже нагибалась к земле, поднявши янтарные, сочные и полные ягод гроздья. И боль на лице Его, и страдание в сердце Его, когда Он отсекает эту ветвь, предназначенную огню.

И с утра до темноты все ходит и ходит чудный Виноградарь по Своему винограднику, не зная устали, не зная отдыха.

И чем больше работает, тем больше остается Ему работы.

И так в нем, в винограднике, не знающем зимы, с часу на час, изо дня в день кусты развиваются в красоте, растут в высь, покрываются плодами, дают одну, другую, много жатв.

И когда достигнут полного расцвета и сил, тогда выкапывает их целиком Божественный Виноградарь и уносит их, чтобы пересадить в другой Свой, таинственный, вечный виноградник, где все, что там растет, не будет знать умаления и увядания, а будет расти и развиваться без препятствий, без конца, в вечность.

И сколько чудес проницательный взор мог бы усмотреть в том винограднике!

Вот, с грустью остановился перед хиреющим кустом Виноградарь, берет лопату, вскапывает и разрыхляет вокруг почву. И всякий раз, обходя виноградник, останавливается над этим кустом дольше, чем над другими. И кажется, что уже от этого взгляда Его какая-то сила льется туда, под землю, в невидимые корни погибающего растения, и сила эта от корней бежит вверх по всему дереву, по ветвям, и благоухающие соки жизни медленно разливаются по усыхавшим ветвям, образуя на них новые завязи; умиравший куст становится олицетворением жизни.

И радостен теперь взор Виноградаря, когда Он проходит мимо спасенного Им куста. И, бросив к кусту привычный взгляд сочувствия и благоволения, спешит Он дальше к таким же погибающим и нуждающимся в труде Его кустам.

Тот, кто любил жизнь растения, кто хотя бы в небольших размерах – не под открытым небом, на вольном воздухе под лучами солнца изучал жизнь растений, а имел хотя бы несколько горшечков на окнах тесной городской квартиры, – тот не мог не поражаться теми многими аналогиями, какие существуют между растениями и жизнью человека.

Прежде всего несказанно удивляешься силе роста, которая дана всякой ничтожной былинке.

Вот, например, всходы озимого поля. Пашут у нас в большинстве случаев небрежно, земля мало разрыхлена и покрыта крепко слежавшимися комьями земли.

Какая может быть сила у слабого, бледно-зеленого росточка, что выходит из сгнившего в земле ржаного зерна? И вот этот росточек, который и взять на руки страшно, так он слаб, – этот ничтожный росточек пробивается через землю наружу, точно Божья рука заботливо раздвигает над ним слежавшуюся почву Потом крепнет, потом образуется на нем завязь колоса, потом стебель все твердеет, гонит себя в вышину со своим все более пышным и тяжелым колосом.

Меня всегда изумляла нетребовательность, живучесть и легкость разведений одной декоративной зелени, которая называется на житейском языке «жидовской бородой»: блестящие, коленчатые стебли с хорошенькими, блестящими листьями.

Стебелек в вершок, отрезанный от большого стебля, достаточно воткнуть в землю и поливать, чтобы он в ней укоренился и через год у вас будет горшочек длинной, чрезвычайно приятной, светло-зеленого цвета зелени.

Не так ли в душе нашей? Как только мы становимся внимательны к себе и постараемся вырастить в себе хотя одну добродетель – возникает через эту одну много-много других.

У вас отцвела к осени фуксия. По совету знающих людей вы обрезали все по возможности лишние ветки для того, чтобы в будущем году сила растения ушла вся в цветы. Растение на зиму замерло.

Как некрасив вид коленчатого стебля с прямыми коричневыми ветвями и несколькими точно по недоразумению оставшимися листьями. И вам грустно, вам кажется, что растение погибает совсем, что вы не увидите его опять, полным жизни с завязями цветов.

Но вот пришел новый год, январь, настал февраль. Солнце дольше загащивается на небе, в лучах его чувствуется какая-то сила, и ваша мертвая фуксия начинает оживать.

Бог знает как на коричневатых безжизненных ветвях из-под коры выбиваются комочки сложенных вместе листьев. Уцелевшие с осени понурые, зеленые побеги бодро теперь выпрямляются, выгоняя из себя лист за листом.

Вы пересадили растение в новую землю, рост пошел шибче. Вы чувствуете жизнь, которая закипела, забурлила в растении. И вот в середине лета появились гроздья длинных цветочков. Почти стали наливаться, розоветь, лопаться, и один за другим на вашей погибшей, как вам казалось, фуксии появились причудливые цветы с длинными сережками, затейливыми чашечками и рожками.

Лето идет вглубь, а фуксия ваша пускает из себя все новые и новые цветы, осыпаясь ими, как осыпается снегом в лесу зеленая ель, и от тяжести цветов опускаются книзу еле выдерживающие их ветви. И вам непонятно, как одно небольшое растение может дать эту бесчисленность цветов.

Не так ли и мы? И в нашей душе не царствует ли порой бесплодная и суровая зима? И кажется нам все погибшим. Не чувствуем мы более в себе духовных сил. Стоим унылые, как обнаженные от листьев растения, никому не нужные и себе надоевшие.

И вдруг польется на нас благодать духовной весны, и побег за побегом бегут из нас добрые чувства, рождая и светлые дела. И опять полны мы жизни, и опять стоим в цветущем с прекрасными растениями Божьем саду.

Что бы ни стало с человеком, как бы он низко ни падал, всегда в душе его есть одно, всегда под покровом духовной смерти таится в нем жизненная сила, способность к возрождению и развитию. Может усохнуть растение тогда, когда усохнут и станут окончательно безжизненны корни. Но наши корни в небе, в вечности, и потому для них усыхания и смерти нет. И мы, как бы низко ни пали и мертвенны ни были, все же в нас таится возможность новой прекрасной жизни.

С изумлением гляжу я на одно очень интересное явление. В Петербурге часто в казенных зданиях из нижних этажей, где в маленьких, тесных квартирах помещаются низшие служители, смотрят часто из окон на улицу прекрасно содержимые растения, иногда довольно редких пород.

Приходится слышать сетования от состоятельных любителей домашнего цветоводства, сколько трудности и забот стоит им поднять то или другое растение и как иногда их старания оканчиваются неудачей. И диву даешься, как в низеньких, темных комнатах со спертым большею частью воздухом, с небольшими окнами над самой землей, в которые так редко попадает солнце, как этим бедным людям удается добиться того, чего трудно добиться и знающим людям со средствами.

И тут понимаешь всю силу и чудотворность непрестанного теплого усердия. С умилением глядя на эти свежие листья и прекрасные цветы, глядящие над самой землей из тесных окон столичных служивых квартир, я с умилением вспоминаю о тех благодатных людях, что развились в духовных богатырей в самой неподходящей обстановке.

Да, в большинстве образованных семей детей повивают, так сказать, в добродетели. Сколько изливают на них ласки и заботы. Сколько с детства прочтут они хороших, благородных книг, где в захватывающих картинах изображены великие подвиги любви и человеколюбия. Как жизненная обстановка хранит их от возникновения в душе одного из худших человеческих чувств – зависти и ненависти. А между тем, что из нас при таких добрых условиях воспитания выходит?

Есть другие люди, подобные этим цветущим растениям, пышно развившимся в убогих квартирах. С детства не видали они ласки, солнце жизни не озаряло их пути. Не знали они материнской любви, прочной дружбы, людского сочувствия. Росли в слезах, среди ругани, под колотушки, впроголодь, не слыхали доброго слова. Но жило в них, во всем этом аде, какое-то великое добро, и сквозь все окружавшие их ужасы они живо над этой уродливой, отвратительной жизнью чувствовали Бога. И любя этого столь неведомого, далекого, небесного Отца, полюбили они и человечество, воздавая добром людям за то зло, какое от людей получали. Я вспоминаю одну подвижницу средней Руси, Матрону Наумовну Попову. Происходя из беднейшей сельской семьи, она осталась с братом и сестрой на руках, что-то по восьмом году, няньчила и кормила их, зарабатывая хлеб полосканием белья. Выросши красавицей, отказалась от замужества, ушла в Задонск. И там, сама нищая, получила от каких-то благодетелей избушку на курьих ножках. Стала принимать стекавшихся в Задонск богомольцев и покоить их и кончила тем, что воздвигла большой странноприимный дом, из которого потом возник монастырь. Чем не цветок, достигший пышного расцвета в убогой квартирке! Божественный Виноградарь – Ты лоза, я ветвь. Дай же мне Твоею силой цвести чудным цветом!