Текст книги "На небеси и на земли… Чувства и думы мирянина"

Какие чудеса в нашей власти

В комнате было тихо. Сквозь стекла окон при надвигавшихся сумерках еще видны были желто-красная листва кленов и зеленые пока развесистые вязы. После прогулки по бесконечным аллеям, где подбадривал свежеватый воздух с крепким запахом преющего листа, так хорошо говорилось. Тело было приятно утомлено, голове было как-то легко, и мысль работала свободно.

В этом доме, на краю громадного парка, я чувствовал какую-то особую атмосферу задумчивости и надежды, – два элемента, наполнявшие жизнь ее хозяина.

Судьба не побаловала его. Расстройство его родными их значительного состояния, неудачная любовь, – все это тяжело ложилось на его сердце… Но теперь, начиная уже стареть, он был вполне независим и с грустным вниманием наблюдал жизнь. Ничего уже не ожидая лично для себя, он все свои надежды перенес в другое существование. Мне никогда не приходилось встречать человека, для которого это существование представлялось бы столь несомненным, осязательным, как для него.

И после беседы с ним то, во что я стараюсь верить, казалось мне всегда ближе и доступнее.

Безо всякой религиозной исключительности, не навязывая своим знакомым своих взглядов, он жил в своем особом мире светлых упований. И, когда я бывал у него, отделенный от суеты столицы всего каким-нибудь получасом езды, все страсти, волновавшие меня «там», мелочные вопросы ежедневной жизни как-то сами собой забывались и изумленными глазами я всматривался в громадную открывавшуюся предо мной область духа.

– Вот у меня к вам просьба, – тихо сказал он. – Хочу вам предложить принять участие в одном деле. Ответьте мне: если б на ваших глазах тонул человек, и вы могли бы его вытащить, сделали бы вы это?

– Конечно.

– Так вот, я теперь расскажу вам об одном человеке, который тонет. Пусть вы его никогда не видели и только сейчас от меня в первый раз о нем услышите. Это все равно. Ведь можно пожалеть человека, не видав его в глаза.

Одна мать написала мне о своем горе. Ее любимый сын, богато одаренный, нравственно гибнет. Он студент и не хочет заниматься. Как ни хорошо живут его родители, ему все мало; он стремится все к большей и большей роскоши. Ему надо в театре первые ряды кресел, лихачи, лучшие портные. Карманных денег, которые, и очень щедро, выдают ему родители, постоянно не хватает. Он, несмотря на запрет их, занимает у родственников и начинает пристращиваться к картам. Нечего и говорить о разных двусмысленных знакомствах и связях. Но ужаснее всего для матери, очень религиозной женщины, что он совсем потерял веру. Когда-то, я помню, заезжая иногда в тот город, где они жили, я видал эту красивую женщину идущей в церковь со своим изящным, красивым мальчиком. Как она тогда им гордилась: его хорошим учением, его серьезностью, его светским тактом! И что переживает она теперь!

Ведь тот путь, на который он теперь вступил, может привести к самому ужасному концу. Конечно, родители могли бы отказаться от него, напечатать в газетах, что не платят его долгов. Но они знают, что, очутись он в безвыходном состоянии, он застрелится. Можете вы представить себе положение матери?

Я давно знал эту много уже выстрадавшую женщину. В последний раз, когда я ее видел, она мне говорила: «Как я завидую тем матерям, у которых дети убиты на войне. Это легче, чем хоронить их живыми. Вася довел меня до болезни, и, когда я буду умирать, что мне иного просить у Бога, если Вася до тех пор не изменится, как его скорейшей смерти». Помните вы, из жизни многих святых, частые драмы, когда дети стремились в монастыри или в пустыню, а родители страдали от чрезмерного, как им казалось, благочестия детей. Если бы только они могли тогда представить себе другое, действительное несчастье, когда дети гибнут на глазах матерей, которые рады бы за них умереть, но ничего не могут для них сделать!

– Да, – вставил я, – конечно, все это очень грустно. Но едва ли можно отчаиваться в судьбе человека, у которого такая мать. Помните Монику и Августина, о которых сказано дивное слово: «filus tantarum lacrimarum» – «сын столь великих слез». А это еще глубокое народное слово: «Молитва матери спасает со дна моря». При жизни или по смерти своей эта женщина вымолит сына и он опомнится.

– Я уверен, – продолжал хозяин, – что самому этому Васе страшно тяжело. В нем есть много хороших, благородных черт. Он всегда вступался за слабых и младших, очень прямой, добр и щедр. Но бывают такие натуры, в которых зло вцепляется с великой силой, и которые поддаются ему с каким-то отчаянием. Часто это бывают такие же именно одаренные, горячие натуры, как этот Вася, который прекрасный музыкант и вообще очень живой, всем интересующийся человек. Невольно, глядя на таких лиц, вспоминаешь про один рассказ из «Отечника». Пустынный старец осудил и довел до отчаяния своим осуждением молодого инока, открывшего ему нечистые, томившие его помыслы. Об этом узнал святой старец Аполлон и сказал первому старцу: «Думаю, что в тебе было так мало доброго, что демон не обращал на тебя всю твою жизнь никакого внимания. Ибо как иначе объяснить, что ты не испытывал доселе искушения греховными помыслами? Знай, что демон особенно искушает тех, в ком видит много добрых сил, и кто способен стать великим праведником. И именно потому он так напал на того юного инока, которого ты своим бессердечным осуждением довел до отчаяния».

– Есть такие избранные натуры, которым суждено с беспощадной силой испытать на себе эту вечную трагедию человечества: внутреннее раздвоение, эти почти одновременные порывы к добру и злу. Вы говорите, что ваш студент – любимый сын своей матери, женщины тонкой и чуткой. Конечно, она любит его за то добро, какое она в нем чувствует и проявиться которому пока мешают рано пробудившиеся в нем страсти. Возьмите апостола Павла до его обращения, Марию Египетскую с ее ужасной молодостью, и сколько еще других! Во всех этих людях под наслоением зла скрывались великие залежи добра, и нужен был лишь глас Божий к их душе, чтоб спала эта чешуя порока или заблуждений, и они явились в своей истинной сущности.

А тот юноша, которого обратил в христианство Иоанн Богослов и который сделался потом атаманом разбойников! Вы помните то упорство, с каким великий и уже дряхлый апостол преследовал его, чтоб его спасти, не постояв даже за тем, чтоб идти на поиски его в те места, где он разбойничал. Так же как мать Августина, вымаливая его, чувствовала то великое добро, на которое способен, и ту светлую судьбу, для которой рожден ее сын так же и Иоанн Богослов знал, что обращением этого юноши не только спасет его душу, но и внесет в мир крупную положительную величину. Чем дольше я живу, тем более я убеждаюсь, что нет падения, от которого нельзя встать и подняться затем очень, очень высоко.

– Ну, хорошо, – стал говорить мне мой собеседник. – Изо всего, что вы сейчас высказали, я вижу, что вы легче всех поймете мою мысль. А она в том, что мы должны помогать людям в таком положении. Конечно, о них всенародно молится церковь, например, этими трогательными словами, читаемыми на литии «о всякой душе христианской, скорбящей же и озлобленной, милости Божией и помощи требующей». Но, если мы узнаем лично о таких людях, как нам особенно не молиться, чтоб Господь совершил над ними чудо: чудо их возрождения.

Эта несчастная мать написала мне строки, хватающие за сердце.

Он достал писанное на толстой нарядной бумаге письмо, и мне пришлось лишний раз сказать себе, как часто слезы льются, как говорится, «чрез золото».

– Ну, слушайте, какая тут глубина горя, – сказал он, – начиная читать письмо с середины.

«Только теперь я поняла, что смерть людей, которых любишь, есть самая легкая из потерь. Я с ужасом говорю себе, что временами я желаю смерти Васи, потому что, с его увлекающимся характером, если он не остановится, он может доити до последней степени падения. Но неужели Бог это попустит, когда я молюсь за него с такой неотступностью! Меня больше всего волнует вопрос о том, какая ждет его вечность. Большее или меньшее счастье в этой его жизни для меня не так важны. Мне радостно, и я привыкла иметь его около себя. Но его смерть не была бы для меня неисцелимым горем, если б я знала, что он предстанет чистым пред Богом, или что я, пережив его, могу замолить его грехи. Потому что нет той муки, на которую я не была бы готова, чтоб моим материнским страданием искупить его ошибки. Но самой умереть, оставляя его на том пути, где он сейчас стоит!.. Вы знаете, как мало дала мне жизнь, и как все время я поддерживала себя надеждой на загробное счастье, где я буду окружена своими детьми. Что же мне остается, если и это рушится? Вы поймете, что я сейчас переживаю, и вы услышите мой крик: «Молитесь за Васю! И просите других, чтоб молились за него!»

Когда он кончил чтение этих, как бы кровью написанных строк, мы долго молчали.

Вы видите, – начал он наконец, – как тут не тронуться и не подумать, что тут можно сделать? Знаете, мы как-то утратили сознание силы молитвы. Даже верующие из нашей среды обыкновенно забывают слово Христа о вере, способной двигать горы. Мы стонем под гнетом несчастий, но просить не умеем, или просим о самых лишь обыденных вещах. А тут душа гибнет, и неужели Бог отвернется от этой самой возвышенной молитвы, молитвы о гибнущей душе христианской! И нечего нам говорить себе, что мы сами грешны, и не дойдет наша молитва до Бога. Что-то за душу хватающее есть в положении грешного человека, который молится о спасении другого человека. Ведь это все равно, что голодный, который отдает другому нуждающемуся единственный кусок хлеба. И, быть может, громадную цену имеет на весах правосудия эта молитва.

Так вот, я и задумал просить нескольких лиц согласиться молиться, чтоб Бог коснулся сердца этого погибающего человека. Если вы, наконец, сами этого не в силах сделать, у вас, наверное, есть знакомые люди духовной жизни: какие-нибудь благоговейные священники, которые с особым усердием поминают пред Чашей Христовой тех, за кого им поручено молиться. Какие-нибудь пустынные иноки с высокой душой, более близкие к небу, чем к земле.

– Есть, – отвечал я.

– Напишите им, расскажите вкратце, в чем дело. Я не раз к этому прибегал и получал, более, чем мог ждать. В одной знаменитой пустыни у меня есть знакомый старый монах, бывший военный. Он живет почти затворником. И я догадываюсь, что он стоит высоко в духовной жизни. Одним словом, когда я его вижу, меня охватывает что-то неземное. Как-то раз я был в затруднительном положении. Один мой знакомый, прекрасный, выдающийся человек, несущий большое жизненное горе, вступил со мной в религиозный спор. Он переживал такие обстоятельства, что стихия веры ему была нужна, как воздух, чтоб не задохнуться, не впасть в отчаяние. Сердце его было готово, а ум был горд, и все, что его окружало, все отводило его от веры.

Спорить с ним – значило только раздражать его. Я написал сердечное письмо моему иноку; он ответил мне глубокими словами ободрения. И я знал, что он исполнит обещание.

Прошло несколько месяцев. Сомневающийся мой приятель вдруг прислал мне полное лиризма письмо с описанием своего говения.

– Так ведь надо действовать? – спросил меня хозяин.

– Надо, – отвечал я. И в моем уме встали люди, которые способны были откликнуться на это великое горе и начать, невидимо и таинственно, извлекать молодую горячую душу из пропасти, куда она летела.

Сумерки все сгущались. Мы молчали, и я взволнованно чувствовал в ту минуту с чрезвычайной ясностью трудно определимые, непостижимые силы: дерзновение молитвы, великое значение общехристианского братства, святость взаимной заботы и поддержки.

Мне представлялись с одной стороны усилия и ухищрения темных сил, влекущих юную неокрепшую душу на грех, измену Богу и себе, на позор, неудовлетворение и гибель. Роскошь, бесцельное швыряние денег, кутежи и разврат. И, ничего не говоря погруженному в эту жизнь человеку, который некоторых из них никогда не видал, несколько людей твердят о нем постоянно Богу: «Не забудь его, спаси его!»

Я видел глаза матери, полные слез и неописуемого горя, и ее неустанная, упорная, покорная молитва падала к престолу Бога, как капли дождя падают на камень, протачивая его.

Я видел старого монаха, который забыл о жизни на земле и лишь как единственную память о ней хранил в себе сострадание к терзающимся на этой земле людям. В безмолвии его келии в душу его глядел дивный лик Владычицы, озаренный синим огнем лампадки, и старец шептал Ей, всесильной Исцелительнице людского горя и Споручнице грешных: «Владычица, спаси его! Владычица, подыми его!»

И мне казалось, что великое чудо совершалось этой неотступной молитвой, которую поднял в разных краях православной страны крик матери, отстаивающей судьбу сына, великое чудо. И словно какие-то невидимые веревки подымали выше и выше падшую, но еще не погибшую человеческую душу.

История одного порыва

Предо мной лежат две пачки писем: переписка между двумя серьезными и сознательно жившими молодыми людьми.

Как быстро идет время!

Минуло пять лет – и сколько перемен в судьбе этих людей.

Старший, уже тогда много занимавшийся религиозными вопросами и обсуждавший их в печати, теперь иночествует в одной отдаленной обители.

Младший, тогда студент, которому другой старался привить христианские взгляды, теперь видный земский деятель.

И я спрашиваю себя: неужели те хорошие, молодые движения души, которые отражены в этой переписке, полной искренности, заключавшей как бы куски сердца переписывавшихся, – не оставили следа в их жизни!

О нет, ничто благое не пропадает бесследно! И, мне кажется, этот обмен мыслями по поводу напечатанного в одной газете воззвания о помощи бедствующим учащимся женщинам – заслуживает внимания, как страничка внутренней жизни двух русских культурных молодых людей, как отблеск христианских чувств и настроений среди людей, поглощенных, по-видимому, мирской светской жизнью.

Москва.

18 октября 1900 г.

Прочли ли вы в 285 номере статью Вербицкой, ее горячий призыв о посильной помощи учащимся женщинам?

Я обращаюсь к вам, откликнитесь, расшевелите еще кого-нибудь. В вашем письме вы упрекнули меня, что я отвертываюсь от «обществом отвергнутых людей», – ну, так вот перед вами картина ужасающей нужды и сверхчеловеческих усилий в борьбе с условиями за цель святую…

Не хочется писать эти фразы, так пошлы и ничего не выражающи кажутся они в сравнении с действительностью. «Оглянитесь», – говорите вы мне, возражая против моего пессимизма. Нет, вы оглянитесь и поймете, почему ожесточен я иногда.

Пять коп. в день на еду! Нет, нет, я писать не могу…

Я знаю, что вы жалеете, например, детей, вы чувствуете…

Так не дайте и этим гибнуть. Вы литератор, уделите часть гонорара. Вы знаете многих, разве не откликнутся некоторые? Оставляю слово за Вербицкой.

Простите мой порыв, пусть не покажется он вам странным.

С. – Петербург 20 октября 1900 г.

Утро.

Что, кроме самого горячего сочувствия и радости за вас и за ваше благородное честное движение могло вызвать ваше письмо? И, по правде сказать, я очень рад, что это дело – выйдет ли из него хоть малость пользы для этих несчастных девушек или нет – заключает первый год нашего с вами знакомства.

Я еще в мае был поражен статьей Вербицкой (она писала про ихнюю столовую). За последнюю неделю я не имел возможности просматривать газеты и сваливал все в кучу, прочтя только заглавие статей. Вчера утром просмотрел главное и, помня, что была статья В., долго не мог ее найти. Наконец, даже решил при случае попросить ее у вас. Напоследок этот N 285 оказался запрятанным в номере другой газеты. И я прочел статью, которая меня чрезвычайно взволновала, так что я некоторое время ничем заняться не мог. В 4-м часу получил ваше письмо. В 7-м я должен был ехать читать в одном доме мою вещь. До отъезда успел набросать, как мне кажется, очень сердечное воззвание…

Нужно вам сказать, что таким путем мне два раза удавалось собирать на одну бедную семью, а раз на приют идиотов по просьбе М. А. Н., и тогда вышло очень удачно, даже кто-то по завещанию несколько тысяч оставил.

Я написал князю В. с приложением и воззвания.

Он хотел приехать ко мне в воскресенье. Не знаю, как отнесется он к письму моему.

Затем Д-вы. Младший студент, с виду пустой человек. Но у него есть одна черта, которая в моих глазах искупает все.

Сколько раз я не обращался к нему – устно или письменно с просьбой собрать на бедных – он всегда собирал.

Они получают безобразно большие деньги, рублей по сто в месяц на всем готовом и их тратят самым глупейшим образом.

Потом хочу я послать статью с кратким письмом N. Он тоже богат и отзывчив.

Потом хочу послать один экземпляр анонимно моей тетке (не знаю, здесь ли она и скоро ли будет). Она очень много тратит на благотворительность и очень сочувствует учащимся женщинам.

Вот вам и весь отчет по моим действиям… Fais се que dois.[3]3
  Делай, что должен.


[Закрыть] Сегодня, легши в час, я до девяти утра не мог уснуть, и так и встал…

Вопрос этот о наших обязанностях к бедным очень для меня наболевший.

Хотелось писать вам еще о разных вещах, но рука не ходит. Я в каком-то расслаблении.

Христос с вами!

С. – Петербург 22 октября 1900 г.

Хотелось поговорить с вами по поводу вашего последнего письма (от 18 окт.).

Очень оно меня порадовало.

Признаюсь, я боялся за вас, что у вас отзывчивость более выражается дешевыми слезами в театре. А попомните мое слово: она выражается главным образом кошельком. И то, что, вот, вы смущены были таким бедствием незнакомых вам людей, что послали от студента С. М. Л. 5 руб. и еще – конечно по вашему убеждению – получено от нескольких студентов по 5 и по 3; может быть, подговорили и кого-нибудь в вашей семье – все это очень хорошо.

Но от этого частного случая перейдем к общим выводам.

Можно ли успокоиться на этой подачке, подав тогда, когда вам ткнули в нос этим бедствием.

Нет. Мы знаем и уверены, что всякую минуту где-нибудь кто-нибудь гибнет от безвыходной нужды. И кто может быть вполне покоен. Только тот, кто ограничил себя так, что не берет от жизни ничего, кроме так называемой в политической экономии «existenz – minimum», т. е. наименьшее количество элементарных благ – пищи, одежды, помещения, которое необходимо для поддержания жизни. Вне же этого все мы будем хоть невольными и отдаленными, но все же убийцами. Вот именно этот взгляд и приводил столько чутких людей, каковы были святые, к отвержению всех благ мира. Вы сами говорили, что не только не знаете в подробностях учения церкви, но и понятия не имеете об основных истинах этого ученья.

Так вот, я могу вам сказать, что жизнеописания святых переполнены случаями, когда богатейшие люди, величайшей знатности, одаренные всеми дарами, каких можно жаждать на земле, раздав все бедным, становились нищими.

Какая чудная совестливость, которая не хочет счастья, если это счастье не может быть разделено всем человечеством!

Вот, единственное решение социального вопроса.

Социалисты говорят: «Отними у другого, чтобы самому попользоваться куском пирога».

Христианство: «Обездоль себя, чтоб не быть счастливее других».

Так или иначе, чтобы быть честным по отношению к людям, надо себя лишать. Иного пути нет. Ненужная кость, брошена ли она собакам или людям, одинаково не есть доброе дело.

Покажу примером, как и живя в известном кругу можно лишать себя.

Есть в Москве семья, очень богатая. В свое время у них бывали нарядные балы. Покойная их старушка-мать была так добра, что часто, когда я у них обедал, я был свидетелем, как с их же стола посылали обед какой-нибудь бедной. Раз как-то обедал я у них в Николин день, в именины сына. Они были в трауре по умершей месяца за 3 их тетке. Шел разговор об одной свадьбе. Они были званы на эту свадьбу. И вот мать говорит: «Знаете, Маруся, вероятно, не поедет… Видите в чем дело… У нее есть бедная семья. Она хотела бы дать этой семье стоимость того платья, которое надо сшить для свадьбы. А шить платье и дать такую сумму (вероятно рублей 150) зараз она не может».

– Зачем же ей белое платье, – спросил я, – в феврале я ее встретил на одной свадьбе в белом.

– Да, но то было шелковое. А теперь, по случаю траура, она не может быть иначе, как в суконном…

Она на свадьбу не поехала.

Дай Бог и вам не потерять этой отзывчивости. Дай вам Бог подольше сохранить многие теперешние взгляды; прожить, учась, читая, думая, вашу студенческую пору. И потом, право же – если вы будете, например, жить в деревне: то, что там ни говори – и в наше время, особенно в таких больших имениях, можно хозяйничать и уделять вместо 5 р. – сотни из заработанного своей рачительностью на бедных – учащихся женщин, между прочим.

Вы видели, как много мы с вами ругались. Но, вместе с тем, более чем кто, я глубоко чту то хорошее, отличающее вас от большинства, что в вас есть. Берегите это в себе Христа ради. Может быть, кто когда и посмеется над вами – в силу своей пошлости. Но что ж люди! Даже сказано: «Блаженны вы, когда возненавидят вас люди (за рознь с ними), и будут поносить вас» – «и пронесут имя ваше яко зло, Сына Человеческого ради» и Его правды.

Ведь интересно то, что Бог нам скажет потом за всю нашу жизнь. А не то, что дураки будут брехать, когда мы не будем идти в их мерку. Простите. Невольно все это сказалось. Христос да хранит вас.

С. – Петербург 31-го октября 1900 г.

Спасибо за описание пьесы Штокмана.

Благодарить меня за «отклик» не за что. Я сделал должное.

Завтра я буду серьезно говорить со своей теткой и рассчитываю на порядочную сумму. Но меня удивляет князь В. Он был у меня тогда в воскресенье, сказал, что статья Вербицкой произвела на него и на его жену очень глубокое впечатление и спросил: «В какой же форме можно содействовать этому делу?» Я сказал: «Пошлите что-нибудь в эту газету». Я дал адрес. Карандаша в комнате не было, и он с большими трудностями записал адрес карандашиком, висящим у него в виде брелока на цепочке. И ничего! Просто смешно… С тех пор еще несколько раз его видел. Но не напоминать же опять.

Особенно мне было дико вчера, когда я присутствовал у них на фамильном, очень роскошном обеде.

Просто стыдно становилось есть все это, когда вспоминалось мое прошлое потрясение и его «глубокое впечатление».

И думаешь, что это еще добрые, понимающие люди. Нет: и тут рассчитывай лишь на себя!