Текст книги "На небеси и на земли… Чувства и думы мирянина"

Высокая доля

Грустное, тяжелое впечатление производит человек, попавший в совершенно неподходящее для него общество.

Бывает так, что люди бессознательные томятся в своей среде, не сознавая, что их несчастье происходит именно от несоответствия их запросов, их понятий и стремлений с окружающей их средой. Бывает так, что люди в этой неподходящей для них среде проводят всю свою жизнь в бессознательной тоске и так умирают, не попав в обстановку, которая бы им соответствовала.

Одна из прелестных сказок замечательного датского писателя Андерсена рассказывает историю маленького лебедя, который провел свои детские дни между гусями. Дело в том, что лебединое яйцо было положено под гусыню и высижено ею вместе с ее собственными яйцами.

Самый внешний вид лебеденка отличался от гуся, как отличались от них его наклонности. Он подвергался постоянно от своих товарищей насмешкам и осуждениям; чувствовал, что он им не свой, сознавал в глубине своего существа себя чем-то высшим против гусей. И вот однажды, плавая по зеркальной поверхности пруда и любуясь царственными лебедями, гордо и небрежно разрезавшими воду, он увидел в спокойной воде свое отражение, сравнил себя с лебедями, познал себя и с радостным криком присоединился к благородной породе, из которой происходил.

И много таких людей-лебедей живут в миру среди гусей, и странными кажутся прозаичным, мало одаренным, привязанным к земле людям их высокие мечты, их порывы в высоту, их несходящиеся с прочими понятия, суждения.

Кто не встречал обособленных, отличных от общего уровня детей?.. Они бывают замкнуты в себе. Видно, что уже тогда что-то большое, важное, особенное решается в их внутреннем мире, и зорко оберегают они этот свой внутренний мир, не допуская к нему ничьих посторонних, любопытных взглядов. Иногда чрезвычайно веселые, заражающие своим веселием толпу сверстников, они вдруг становятся задумчивыми, сосредоточенными, и ничем не выведешь их из этого тихого настроения.

Приходит заветная пора юности, и все то особенно ценное, что заложено в душу такого человека, расцветает теперь пышным цветом…

Какое глубокое понимание и прозревание Бога, какой глубокий восторг

 
«Пред всем, что чисто и светло!»
 

Какая жажда подвигов, самопожертвования, какое горячее сожаление ко всему страждущему и обездоленному, какая жажда побрататься со всем миром, заключить в свои объятия вселенную!

Не такова большая часть окружающей этих людей молодежи. Смешным кажутся большинству даже в эти годы это духовное парение, это горячее негодование на зло мира, эти светлые, широкие, недостижимые, быть может, но прекрасные и честные мечты.

Пошлякам скучно с такими людьми, и частые беседы двух столь различно построенных существ похожи на то, как если бы орел старался унести за собой в высоту неподвижного, жирного борова.

Вместе с тем инстинктивно люди чувствуют нравственное и умственное превосходство выдающихся над общим уровнем людей. Их насмешки и отчуждение от таких людей внушаются чувством зависти.

Одно обстоятельство еще осложняет отношения. Очень часто цельные души с высокими, идеальными настроениями бывают наделены страстностью еще большей, чем обыденные люди.

Человек, как тип, как яркий представитель человечества, тем совершеннее, чем больше в нем противоположностей и несогласимых противоречий, чем он в одно и то же время более небесный и более земной, чем дальше отстоят в нем друг от друга его так сказать края, чем на большее добро и на большее зло он в одно и то же время способен.

Толпа, обыденная толпа, люди, оскорбленные сознанием превосходства над ними такого человека, жадно выискивают в нем темные пятна, видят в нем недостатки, пороки, страсти, падения, быть может, гораздо более значительные, чем у самих себя – людей средних, и гогочут тогда: «Чем он лучше нас, он такой же, как мы, и хуже нас».

Нет, он не вы!

В самых крайних заблуждениях своих, в минуты низкого падения он сохраняет какое-то благородство и глубокая покаянная тоска не оставляет его и в то время, когда, по-видимому, он наслаждается грехом.

Недавно один очень верующий, очень милосердный, много сделавший для церковного строительства человек, в то же время очень страстный, мне говорил:

– Я грешил и грешу Но если бы вы знали, как мало удовлетворения дает мне грех! Во-первых, меня мучает постоянный само-упрек за измену Богу; во-вторых, я всегда ждал за грех наказания, и наказания падают на меня с какой-то математической точностью. Вот, если передо мной стоит какое-нибудь блюдо, к которому я не должен прикоснуться, и я возьму от него кусок, я наверно знаю, что в самом коротком времени мне будет за то отмерено наказание.

– Вы должны радоваться, – сказал я ему, – что земное наказание является расплатой за ваш грех тут же, на земле. Насколько ужаснее, когда человек, по-видимому, всю жизнь торжествует в своем грехе, – ему все записывается на счет, который будет предъявлен человеку на Страшном Суде. У вас, быть может, не будет большого счета там, в страшный день.

А все же как тяжело видеть человека, который, неся в душе высокие запросы, способен не только понять духовную высоту, но и сам взойти на вершины духовные, – как тяжело видеть такого человека, созданного для высокой доли, запутавшимся в тенетах мира.

Я представляю себе такое сравнение.

Где-нибудь в самой низкой доле прозябал бедный юноша.

По какой-то необъяснимой тайне происхождения или по счастливой случайности, он и видом и понятиями резко отличался от той среды, где жил. Умные, полные жизни и мысли глаза, правильные черты красивого лица, приветливое, вежливое обращение со всеми, с чувством собственного достоинства, – все это странно было видеть среди грубых некрасивых людей в нищенской обстановке. И если понимающий, тонкий человек встречал его, невольно становилось жаль эту среди сорных трав одиноко растущую лилию.

Какое-то неясное чувство говорит юноше, что он создан для чего-то лучшего, что не место ему здесь, среди этой бедности, в работе какого-нибудь жалкого поденщика, в труде, от которого нет никому никакой существенной пользы. Его душа рвется к чему-то высокому, он прозревает другую неизвестную ему жизнь, жизнь полную высоких задач и интересов, разнообразную, красивую. К этой неведомой ему жизни он рвется и по ней тоскует неудовлетворенный, а между тем он живет жизнью неподходящей ему среды, берет, какие ему там попадаются, ничтожные удовольствия и ему грозит опасность примириться, наконец, со своим бытом и мало-помалу опошлиться.

И вот тут происходит счастливая встреча. Его видит случайно царь и обращает на него внимание. Царь заговаривает с ним, приятно пораженный его ответами, его скромным достоинством и благородным видом, жалеет, что этот, как чувствует царь, рожденный для лучшей доли человек прозябал в неподходящей обстановке и берет его к себе на службу.

Как съежившийся в непогоду цветок вдруг пышно распустится, обогретый ласковым солнцем, взошедшим с утра на безоблачном, очистившимся от туч небе, так вдруг расцветает сжатая, постоянно раньше ограничиваемая душа благородного юноши под заботливым и ласковым взглядом царя.

Царь испытывает его, дает ему поручения, сперва мелкие, которые он исполняет с любовью и умилением, затем мало-помалу дарит ему все большее и большее доверие. Юноша становится полезным деятелем и нужным царским слугой.

И вот порой вспоминает он прошлое, вспоминает, как бился в когтях нужды, занятый делом, которого не любил и которое казалось ему ненужным. Как гадал о какой-то широкой, волшебной жизни и тянулся к ней, словно желая поймать руками и удержать волшебный сон.

Теперь сон сбылся.

Благородство души спасло юношу от порчи среди свалившегося на него счастья. В нем нет гордости, душа его полна состраданием, и над всеми думами его царит одна дума – как бы сделать счастливыми людей, как выводить на широкую дорогу таких, как он, одаренных, понимающих, чутких, созданных для высокого дела и прозябающих в ничтожестве людей.

Счастье сыскало его, и этим счастьем хочет он делиться с людьми.

Такова же судьба тех людей, которые, богато одаренные Богом, способные на глубокие религиозные переживания, бродят сперва вдали от Бога, – иногда по неведению своему, иногда по жестокосердию.

Как рожденный для царских чертогов человек, живущий в грязной лачуге беднейшего квартала, так порой валяются в житейской грязи эти люди, созданные для того, чтобы сидеть, как Мария, у ног Христовых, не отрывая усердного слуха от Божественных речей.

Как человек, которому суждено в царской свите объезжать царство, наслаждаясь празднествами, даваемыми во имя царя, посещать с царем разубранные флагами, залитые громко приветствующим народом иноземные столицы, развлекался бы какой-нибудь низкой уличной игрой, – так и эти люди… Им открыты нескончаемые горизонты духовной жизни, они во время совершения божественной службы за дивной, тайной Евхаристией могут переживать величайшее счастье, тогда как погружены в низменные, плотские удовольствия, которые никогда их не удовлетворяют. Все большей и большей остроты наслаждений требует испорченная природа, но остается по удовлетворении все более и более лютая тоска.

О Царь, Царь Всеведущий и Всемогущий, из перси создавший человека и одним призывом Своим возводящий душу из пленения греха на высоту света!.. Царь, всмотрись в душу и призови к Себе прозябающих вдали от Тебя людей. Ты знаешь, как живут и томятся в цепях греха благородные, способные жить Тобой люди; Сам возьми их из этого низкого положения, возьми их на Твою службу, в Твои чертоги.

Как разом от того привета Твоего, перед Твоим всеисцеляющим взором облагородятся они! Как разом вызовет этот Твой взор наружу все заложенные в них и даром пропадавшие душевные сокровища.

Ходи же, благой Царь, по Твоей земле, собирая тех, кто прозябает в духовном ничтожестве, тогда как способен познать Тебя, тогда как способен хранить Твои тайны и стоять в избранных рядах Твоих доверенных слуг.

Смирение пред Божьей волей

Недавно мне пришлось быть свидетелем беседы с человеком, находившимся в чрезвычайно удрученном состоянии, и беседа эта своим содержанием меня глубоко взволновала.

У одного господина, занимающего хорошее место в одном большом Государственном учреждении, была безнадежно больна дочь.

Господин этот пробил себе дорогу собственными способностями и усердием, был человек весьма добросовестный, честный и усердный к Богу. Был женат он трижды и страшно желал иметь детей. От первой жены, которая жила недолго, детей у него не было. Вторая неблагополучно разрешилась от бремени двойней и тут же с обоими детьми умерла. На третьей он был женат лет десять, не имея детей, когда, наконец, родилась хилая дочь.

Родители не могли на нее надышаться, но своими заботами, быть может, отчасти ей и вредили, они держали ее всегда в чересчур теплой атмосфере, мало давали ей пользоваться воздухом, да и организм этой девочки, родившейся от немолодой матери, был хрупкий.

Недавно девочка сильно заболела коклюшем, к которому присоединилось еще воспаление обоих легких. Положение было безнадежное, только чудо могло ее спасти.

Родители, кроме того, что это была единственная их дочь, любили ее за ее разум и ласковость. Ребенок был тихий, милый, оригинально рассуждавший.

Вот в эти дни ужаса мне и пришлось увидать несчастного отца. Он был в настроении какого-то бунта против Бога. Было страшно слушать то, что он говорил.

– Вот нас с детства учили, что Бог благ… Какая же благость в том, как Он с нами поступает, – не давал бы уж лучше нам совсем детей, а то на двенадцатом году брака послал девочку, к которой мы привыкли, привязались, а теперь отнимает, да таким еще способом! На что Ему нужны ее страдания? Разве не жестоко, что Он посылает ей такие невыносимые муки. Вот жена чуть с ума не сходит… Если что случится, придется ее веревками вязать. За что Он мучит маленькое беспомощное существо и терзает родителей?

Кто-то стал говорить ему о многострадальном Иове, он резко перебил: «А вот какой-то профессор нашел, что, может, никакого Иова и не было, это все придумано. Да что мне Иов, когда я сам страдаю».

– Послушайте, – перебил его старый его начальник, человек, который много лет страдал мучительной болезнью, лишившей его движения ног, причинявшей ему по несколько раз в месяц по целым дням невыносимые боли в ногах и руках. – Послушайте, неужели вы думаете, что вы только один переживаете такое испытание… На все, что случится с нами, мы смотрим, как на какую-то вершину испытаний, тогда как эти испытания могут быть ничтожны перед тем, что терпят другие.

Мне невольно пришло в голову, а что сказал бы этот отец, если бы дочь его достигла юности и попала в руки какого-нибудь негодяя, к которому бы искренно привязалась и который бы опозорил и бросил ее на произвол судьбы. И в голове моей тогда одна за другой стали проходить драмы, которых я был свидетелем и перед которыми смерть трехлетнего ребенка, хотя и обожаемого родителями, казалась малым горем.

Я вспомнил, как один отец, брошенный своей женой, воспитывал двух оставшихся ему детей…

Дела его шли плохо, и лишь чудесами умения и экономии он среди постоянных недостатков сумел не только вести детей через школу, но и образовать в них прекрасные манеры, научить их иностранным языкам.

Мальчику было восемнадцать лет, он шел первым учеником и давал несколько уроков, принося все заработанные деньги отцу.

Быть может, это беганье по вечерам во всякую погоду из дома в дом, сменявшееся долгими занятиями в своей комнатке, чтобы идти в гимназию, не уступая никому своего первенства, надорвало молодые силы не окрепшего еще организма. Мальчик заболел брюшным тифом, стал было поправляться; тиф вернулся опять, и приближалась смерть…

Я видел в те ужасные дни несчастного отца. Отчаянию его не было пределов. Близкие боялись за его рассудок. В некоторых поступках его проглядывали странности: так, он пошел купить свечей для панихид, пока сын был еще жив.

Доселе не забуду ужаса его кратких слов, когда я пришел в этот дом печали, дня за два до смерти мальчика: «Васька-то у меня умирает».

А этот обожаемый «Васька» должен был через четыре месяца кончить гимназию. Его блестящие способности, сильный характер, спартанская выдержанность, необыкновенное усердие и настойчивость обещали ему широкую дорогу в жизни.

Этот случай стал передо мной со всеми мельчайшими подробностями, когда отец умирающей Варюши бросал Богу упреки, зачем Он дал ему дочь, а теперь отнимает, зачем Он не оставил его вовсе без детей.

Тот отец, казалось бы, с большим правом мог спросить у Бога, зачем Он дал ему этого идеального сына, зачем развил в нем надежды иметь в этом сыне свою поддержку, зачем дал сыну прожить восемнадцать лет труда и подготовки к будущей деятельности, зачем лишил его материнской ласки, заставил его с тринадцати лет работать, помогая отцу в материальных заботах?.. И зачем, столько обещав, дав испробовать такого счастья и показав такие блестящие, чудные горизонты будущего решил все спутать и отнять.

И однако, помню я этого окаменевшего от горя человека у гроба своего мальчика во время похорон и навещающим тот могильный холмик, который придавил собой гроб с закатившейся в него молодой жизнью…

Я чувствовал, что в этом оглушенном страшным ударом человеке нет ропота на Бога, что вся его израненная, смятенная, истерзанная душа льнет к Божеству с кратким евангельским словом: «Да будет воля Твоя», и там, в далеком, недоступном пока небе ловит дорогой образ, перенося туда с земли все надежды.

Вероятно, этому истинному и мудрому христианину вера шепнула, что, быть может, в те дни Бог бывает особенно благ, когда, по-видимому, особенно тяжело поражает людей. Быть может, чувствуя идеальное настроение своего сына, он понял, какой сплошной мукой для него была бы жизнь, когда бы он с ней ближе столкнулся. Быть может, он понял, что Господь вырвал из земли и пересадил в Свой небесный цветник этот чудный цветок во всей красе, прежде чем его смяли бы жизненные бури.

Вера не может дать знания. Она не может всегда отвечать на пытливые запросы, зачем, почему.

Но вера дает человеку предчувствие того, что Бог не может быть не благ, что Он выбирает для детей Своих лучшие пути, как бы эти пути нам ни казались непонятны.

Я говорил с врачом, знавшим хорошо организм умиравшей Варюши. Он сказал мне: «Если бы она осталась жить, для родителей была бы сплошная мука. Организм ее хил и никуда не годится, она бы все скрипела, болела, подлечивалась. Для нее нужна жизнь в теплом климате, а вы знаете, что на это у них не хватило бы средств.

Страшно было бы подумать о том, как бы отразилось на ней рождение детей, если бы она вышла замуж. В сущности ранняя смерть этой девочки для них благодеяние».

А зачем Господь давал им дочь, чтобы ее отнять?

Может быть, для того, чтобы они подняли блуждавшие по земле взоры выше в небо, ища там свою малютку.

Может быть, в общей экономии жизни были необходимы эти дни пережитого счастья и радостей и затем эти дни сиротства и печали. Может быть, ее появление тогда, когда они уже и детей перестали ждать, и любовь, наполнившая их, и боль утраты – все это были чувства, необходимые для развития их души, как солнечные дни и последующие бури, и вновь затишье бывают необходимы для жизни природы.

Вера знает более страшные испытания, чем ранняя смерть маленького ребенка.

Ужасно бывает, когда один человек сосредоточил всю свою привязанность на другом, который стал для него величайшим нравственным благом. Ради этого дорогого существа человек освободился от своих недостатков, из-за него чувствует бодрость в жизни, ради него идет к заветной, светлой цели, и вдруг – смерть: все сорвано, смято, порвано.

Вы помните эту горестную драму в жизни молодого поэта Надсона, беззаветно привязавшегося к Н. М. Д-вой, которая взошла над его жизнью отрадным светилом, с которой он делил заветные мечты свои, ради которой трудился и совершенствовался, и которую унесла ранняя смерть? Помните эти полные какого-то спокойного, тихого отчаяния строки:

 
Я вновь один, и вновь кругом
Все та же ночь и мрак унылый,
И я в раздумье роковом
Стою над свежею могилой.
Чего мне ждать, к чему мне жить,
К чему бороться и трудиться?
Мне больше некого любить,
Мне больше некому молиться…
 

Поэту была суждена такая короткая жизнь. Детство и отрочество его были грустные, полные лишений, недостатков и горя. Что бы, казалось, значило для Божества дать несколько лишних лет жизни этому беззаветно любимому им существу и этой жизнью скрасить и дни приговоренного к ранней смерти поэта. Но нет, на замученную уже горем душу обрушился новый удар, и из-под чуткой лиры поэта вырываются новые и новые стоны.

Но, значит, для развития души человеческой необходимо это земное горе, и чем к высшей судьбе предназначена душа, тем больше падает на нее горя.

И вот, по-видимому, подвергая душу постоянным испытаниям или рано уводя ее из мира, Господь желает сохранить душу во всей ее поэзии, спасти ее от растления, от одряхления и пошлости.

Быть может, мы ужаснулись бы, если бы нам открылось то, во что могут вылиться рано отозванные из жизни дети, которые поражают нас своими прекрасными свойствами.

У графа Л. Н. Толстого есть на эту тему прекрасный рассказ. У матери был единственный обожаемый маленький сын, который заболел смертельной болезнью и за которого она неотступно молила Бога, требуя чуда. Бог ей не внял, – мальчик умер.

После его смерти мать забывается тяжелым сном с чувством громкого, страстного ропота на Бога. И вот ей снится… Снится ей отдельный кабинет богатого ресторана, разодетые, бесстыдные женщины, остатки вина и фруктов на столе. И в этой пошлой и гадкой обстановке сидит какой-то жуир. На тупом лице его какое-то пресыщение, видно, что духовная жизнь этого человека умерла. Но что-то заставляет мать невольно к нему приглядываться, и она с ужасом узнает в этом заживо умершем человеке своего любимого ребенка…

Вот какую шутку могла сыграть с ним жизнь, и вот от какой судьбы избавила его смерть…

Даже и тогда, когда мы видим, что чья-нибудь смерть дурно влияет в чисто-нравственном отношении на оставшихся одинокими со смертью этого человека людей, – и тогда мы не имеем права говорить, зачем Бог не продлил жизнь того человека?

Мы не знаем, мы не видим главного, мы не видим конечных целей Божества. И в громадной экономии спасения человечества могут быть такие странные и непонятные для нас случаи, что человеку бывает полезнее временами впадать в грехи и после покаяния подыматься еще выше, чем идти спокойным и ровным путем.

Мы ничего не видим, мы многих и самых важных вещей понять не можем.

Будем же с верой склоняться перед Тем, Кто все строит, от Которого все изошло, к Которому все возвратится. Терпеливо отложим постижение конечных целей Божества на жизнь будущего века, и обо всем том, что не есть наша вина и оплошность, а в чем видно непосредственное веление Божества, о том будем произносить со смирением: «Да будет воля Твоя, да будет воля Твоя».