Текст книги "На небеси и на земли… Чувства и думы мирянина"

III

Бавария, в глубине которой расположен Обер-Аммергау, составляет счастливейшую и поэтичнейшую часть Германии.

Добродушие и ласковость жителей, теплый климат заставляют вас постоянно вспоминать о расположенной неподалеку обаятельной Италии. Нагроможденные тут и там горы с глубокими, прозрачными озерами образуют восхитительные виды. И какая-то всюду красота чувствуется в широких горных долинах, пронизанных лучами солнца.

Чистейший эфир радует глаз и каким-то бальзамом вливается в грудь.

Все в Баварии носит своеобразный и прекрасный оттенок.

На одной, например, из главнейших торговых улиц Мюнхена, кипящих народом, вы видите гауптвахту при королевском замке. К стене замка прикреплена большая статуя Мадонны с теплящейся перед ней лампадой. И под статуей крупными буквами написано: «Покровительнице Баварии».

Вообще Мюнхен, через который лежит путь в Обер-Аммергау, и в котором путешественники обыкновенно останавливаются на несколько дней, настраивает вас особым образом перед теми чрезвычайными впечатлениями, какие вам придется пережить в Аммергау.

Этот единственный город, с одной стороны – утопающий в зелени, садах и парках, с другой – переполненный и великолепнейшими зданиями, которые, как например новая ратуша, с чрезвычайной грандиозностью соединяют легкость и изящество детской игрушки; этот город переполнен сокровищами искусства.

Баварские короли собрали чудные картинные галлереи, громадное множество первостатейных мраморов, понастроили разных дворцов для выставок, воздвигли великолепные памятники и музеи.

Вечно оживленный, с весело снующей толпой, город, кажется вам, поглощен нескончаемым праздником, и вы жадно пьете разливающуюся вокруг вас красоту и жизнь.

В окнах всех весьма многочисленных в Мюнхене книжных магазинов и лавок, где продаются столь распространенные во всех европейских городах иллюстрированные открытки, вы могли видеть всяческие воспроизведения Обер-Аммергауских мистерий.

Тут и портрет Ланге, которому уже третий раз выпадает играть роль Христа, и вид самого театра, и разные сцены из мистерий.

Исполнение этой роли не передает той глубокой духовной сосредоточенности и того величия в простоте, каким поражает Ланге во время игры.

Лицо некрасивое, широкое, с довольно большим мясистым носом, вся фигура несколько тучна.

Много разных мнений услышите вы о мистериях. Одна русская любительница театров, которая внезапно должна была поехать в Швейцарию, по дороге заехав в Обер-Аммергау и с большими хлопотами достав себе билет, написала мне в высшей степени разочарованное письмо. «Не стоит представление ни тех денег, ни того времени, ни тех неудобств, которые переживаешь из-за него. Художественных впечатлений никаких. Все время треплют вам нервы изображением физических страданий Христа».

Через несколько дней по получении этого письма я встретил в вагоне около Петербурга возвращавшуюся домой русскую даму, которая со слезами на глазах передавала о потрясающем впечатлении, оказанном на нее мистерией.

Ей удалось познакомиться с Ланге, и он между прочим сказал ей, что, переживая всякий раз во время висения на кресте немалые страдания, он понимает, как безграничны были муки Христа, который висел измученный, избитый, на гвоздях, пробивших Ему руки и ноги.

IV

Я приехал в Мюнхен при отвратительной погоде, в проливной дождь, и боялся, что ненастье испортит впечатление от мистерий, которые, как известно, даются под открытым небом. Но со всяким днем погода становилась все лучше и лучше. И было безоблачное, ясное утро, когда я садился в вагон на небольшом вокзале, лежащем сбоку от громадного Мюнхенского вокзала. С этого вокзала едут в местечко Мурнау, которое соединено электрической железной дорогой с Обер-Аммергау.

Уютная, ласковая природа, по обеим сторонам железной дороги засеянные поля, зеленые, привольные луга, ухоженный лес. Вот сбоку видно длинное, светлое озеро с колыхающимися на нем пароходцами, лодками – Штарнберг-Зее, у другого берега которого утонул несчастный сумасшедший король-фантазер Людвиг Н-ой.

Как подходил этот король к Баварии, с ее таинственными преданиями и мистицизмом! Какими великолепными, сказочными замками украсил он свою страну!

Вот уже и Мурнау. Вырвавшаяся из вагона толпа сплошной цепью вливается в стоящий через вокзал поезд небольших вагонеток электрической дороги. И скоро мы трогаемся.

Поезд начинает ощутительно подыматься все выше и выше.

Мелькают прелестные дачи. Где-то внизу сверкает вода. Со всех сторон громоздятся горы. Поднявшиеся после первого сенокоса цветы ждут на лугах вторичной косы. Припекает. Вокруг становится все диче; долина суживается, временами жилища совсем пропадают. Один лес, растущий по склонам гор, дуб и пихта. И опять горы раздвигаются в приветливые долины, опять домики и царствующая над ними церковь с высоко поднятым крестом.

В вас то особенное, чуткое, далекое от земных мелочей настроение, которое невольно наводят на всякого человека, понимающего природу, высокие горы.

Сидящий против меня немец рассказывает, как хорошо в Мурнау и его окрестностях зимой, и как мюнхенцы приезжают сюда кататься с гор и бегать на лыжах.

Горы, лес, и опять долина, и опять горы… Наконец, открывается громадная, большая равнина с множеством домиков и высокой церковью Обер-Аммергау. Скоро поезд останавливается.

На станции разные агенты, которые объясняют, куда надо ехать. Прежде всего, с господином, который оказался моим случайным спутником, я отправился в распорядительное бюро, чтобы узнать, нет ли на завтра свободных мест.

Сразу внимание останавливают попадающиеся на всяком шагу мужчины и мальчики в обычной одежде простонародья, но с длинными распущенными волосами: все исполнители завтрашней мистерии.

Вот какой-то мальчуган тащит чей-то багаж. Вот какой-то человек, может быть завтрашний разбойник, усаживает какого-то господина в экипаж.

Маленькие, приветливые домики, окруженные чистенькими садиками с заботливо содержимыми цветами. В окнах многочисленных лавок – резные изделия: распятия, фигуры святых, резные животные, часики.

В бюро нам говорят, что мест на завтра никаких нет, разве кто случайно вернет. Но что может быть одно или два стоячих места, а стоять-то придется восемь часов, и что в виду большого наплыва публики, как было все лето, представление будет повторено в понедельник, но на понедельник тоже не обещают ничего наверняка.

Затем мы отправляемся отыскивать для моего знакомого ночлег. Ему кто-то дал какой-то адрес. Ночлег обыкновенно продается вместе с билетом, но и тут мы никакого толку не добились. Просили придти вечером. Опросят соседей, может быть, у кого-нибудь и останется одна комната с билетом.

Мы закусили в той гостинице, где мне был отведен номер, и затем поспешили к дилижансу, который отправлялся в скором времени в горный замок короля Людвига II – Линдерхов, расположенный верстах в двенадцати от Обер-Аммергау.

Мирное местечко теперь кипит народом. И на фоне богатой толпы, собравшей в себе представителей всех европейских земель, как-то ярче еще выделяются жители деревни со своими длинными волосами, покрытыми тирольскими шапками с перьями. Как милы маленькие голубоглазые девочки, которые завтра тоже примут участие и будут махать ветвями при входе в Иерусалим!

Счастливое место! Какой-то глубокий покой, несмотря на закипевшую в нем сегодня жизнь, царствует над ним. Как бесконечно прозрачен прогретый ласковыми солнечными лучами воздух. Как зелены деревья и свежа зелень трав. Как белы уютные домики. Как заботливо охраняют его со всех сторон черные, суровые горы. Как значительно выделяется там на самой высокой из ближних вершин простой четырехконечный крест, осеняющий село!

Счастливые люди, поставившие себя под знамя этого креста!

Мы двинулись. Прекрасная дорога в каменистом гроте со всех сторон. Все то нескончаемое разнообразие, какое дают всегда любителю природы наступающие с обеих сторон горы.

Вот где-то вдали чернеет высочайшая из вершин Баварии, гора Цуг-Шпитце. Кое-где водруженные кресты. То мы обгоняем, то нас обгоняют такие же дилижансы, полные путешественников; пропыхтит быстро несущийся мотор, проедет легкая коляска с двумя-тремя пассажирами, и опять тихая дорога, и наступающие с обеих сторон горы.

А там – причудливый замок, созданный жившим в мире мечты и имевшим возможность осуществлять свои мечты королем.

Маленький замок, внутри весь залитый золотом. Замок с таинственным гротом Венеры, с подземным озером, где король воображал себя Лоэнгрином и качался на искусственных волнах в лодке-раковине.

В пять часов пущен перед дворцом высочайший фонтан, раздробляющийся тысячами серебряных брызг. И как все это изощрение человеческой роскоши противоположно тому величайшему подвигу и той жертве смирившегося Бога, воспроизведение которой мы завтра увидим.

В десятом часу вечера в гостинице погашены уже почти во всех окнах огни. Чтобы поспеть к восьми часам, надо ведь подняться в шесть.

V

Утро было не только свежее, но и холодное. День обещал быть великолепным.

Я находился еще в гостинице, когда со стороны театра послышалась пальба, возвещавшая приближение мистерии. Лугом по берегу речки дошел я до большой площади, кипевшей народом.

Господи, какое разнообразие лиц и наречий! Давки у сцены нет. Над входами прибиты вывески, на которых очень крупными цифрами обозначены места, соответствующие всякому входу.

Лучшие места находятся в большом отдалении от сцены, более дешевые – ближе. Места расположены покато, так что отовсюду видно хорошо. Скамьи совершенно простые, с легкими спинками.

Места для всякого отведено немного, проходы очень узкие, так что приходится вставать, чтобы пропускать других. В случае пожарной тревоги было бы плохо.

Я добрался до своего места. Около меня сидела какая-то очень богатая на вид немецкая дама с добродушным здоровым лицом, с дочерью лет 12-ти и ее гувернанткой. Слева – иностранная семья: господин, дама и молодой человек лет шестнадцати. Сзади – полная итальянская дама с пожилым сухопарым супругом.

Меня очень интересовало, какой национальности эта семья. В Обер-Аммергау продают книги текста мистерии на трех языках: французском, немецком и английском. У них в руках были французские книги, но говорили они между собою на незнакомом мне языке, и, когда я поделился с главой семьи впечатлением какой-то картины на французском языке, он ответил мне на этом языке с некоторым затруднением. К концу представления мы познакомились ближе и провели вместе остаток дня, так как мы остановились, оказалось, в одной гостинице. Это был богатый родовитый португалец из Лиссабона. Он с грустью говорил об опасном политическом положении страны и о том, что ему надо поскорее вернуться в Лиссабон. Его сын, очень живой и впечатлительный, перешел уже на второй курс Коимбрского университета. Я ахнул от изумления: в 18 лет он уже вступит в жизнь.

– А у нас, – сказал я ему, – в 20 лет только вступают в университет.

– Но это, милостивый государь, очень постыдно для ваших студентов, – ответил он с южной решительностью.

Усевшись, я с любопытством стал рассматривать публику. Что в ней поражало, это ее почтенность. Здесь не было ни одной сколько-нибудь подозрительной личности, которыми так богаты места, где собирается большое международное общество.

Печать хорошо прожитой жизни, порядочности и порядка лежала на всех этих лицах. Тут были целые семьи, мать, отец с детьми, много молодых лиц. Большинство было одето очень хорошо, но не ярко и с безыскусственной, хотя, быть может, дорогой простотой.

Там, где кончалась громадная поверхность волнующихся голов, начиналась совершенно необычная сцена. Стоял небольшой театр с подъемным занавесом, на котором был изображен Моисей. По обеим сторонам этого театра были ворота с уходящею вдаль улицей.

К обеим воротам примыкали крылечки домов, около которых побокам стояли небольшие колоннады. Это были ступени дворца Пилата и дома первосвященника.

Громадное место, предназначенное для зрителей и вмещающее их свыше четырех тысяч, было крыто крышей на легких столбах, но все пространство сцены находилось на открытом воздухе. По сторонам Иерусалимских улиц росли настоящие деревья, а далее видны были настоящее небо и настоящие горы.

Вот слева открылось шествие в костюмах, которые я бы назвал скорее греческими. Вышел хор поодиночке, предводимый величественным полным стариком с высоко поднятой головой.

Старик все время произносил тирады, которые всякий раз сменялись пением хора и в которых описывалось значение следующих затем сцен.

Как уже говорил, эти описания и долгое пение хора только задерживают представление, утомляя зрителей. Выше всяких похвал те живые картины, которые предшествуют всякой сцене из Нового Завета и являются прообразом соответствующего явления Нового Завета.

Первая картина: Адам и Ева, изгнанные из рая. Полный сил мужчина с черной бородой и красивая, высокая Ева. Оба они покрыты звериными шкурами. На лицах написаны ужас и отчаяние.

Как известно, в Обер-Аммергау совершенно отрицается какой бы то ни был грим, поэтому всякий из изображающих лиц должен иметь тип, подходящий к ветхозаветному или новозаветному лицу.

Нигде и никогда не видел я в живых картинах такой неподвижности. Эта неподвижность так велика, что дает вам впечатление не только замерзшей скульптуры, но даже картины. Даже сознание объемности вы начинаете терять, и вам кажется, что вы видите все показанное вам на плоскости.

После картины изгнания Адама и Евы была показана картина – обожание христианами креста, и затем началось собственно евангельское «действо».

Народные сцены поставлены в Обер-Аммергау превосходно. Несколько сот человек народа дают иллюзию бесконечной толпы, она одета в цвета всевозможных оттенков и представляет яркую и разнообразную игру красок.

Толпа появляется с четырех сторон. Из обеих арок над Иерусалимскими улицами, прямо против зрителей и с обеих боков сцены.

Первая картина изображает вход Христа в Иерусалим. Сперва отдельными группами, потом разом вливающейся мощной толпой заполняется вся сцена. Мы видим в улице справа издали Кого-то, сидящего на осле, ведомом за узду. Затем вся сцена заполняется народом, и Входящий в Иерусалим появляется уже в левых воротах. Публика настораживается, и, наконец, Христос сходит с осла и медленной, величественной поступью подходит к сцене театра, изображающего внутренность храма.

Громкое восклицание народа и детей, махающих пальмовыми ветвями, сменяется тишиной, и в этой тишине звучно и свободно раздается мягкий и повелительный одновременно голос Христа.

Голос Ланге чрезвычайно гармоничен и торжественен без напыщенности… С каким проникновением и, вместе, простотою произносит он порученные ему великие слова.

Он входит в храм, где слышны звуки торга, звон бросаемых на столы продавцов монет, с негодованием озирает картину и вдруг опрокидывает столы меновщиков и клетки голубей, которые разлетаются, хлопая белоснежными крыльями.

«Что вижу Я? – гремит негодующий голос. – Так оскверняют дом Моего Отца. Дом тут Божий или рынок? Как священники, хранители святилищ, допустили это беззаконие? Вон отсюда, служители маммоны, возьмите, забирайте свое добро и уходите из этих священных мест».

Я со страхом ожидал, не окажет ли на меня в высшей степени отрицательное впечатление вид человека, осмелившегося изображать Христа. Но в этом изображении было столько простоты, благочестия, что чувство ни разу не было покороблено.

Потом, когда Христос ушел, старейшины стали возбуждать против Него народ, и картина завершилась раскатами угроз против Учителя.

Следующая картина была посвящена заседанию великого совета, на котором было решено взять Христа. Перед этим была показана живая картина: дети патриарха Иакова совещаются о том, как избавиться от брата их Иосифа.

В сцене в Вифании трогательно было помазание Марией ног Христовых и прощание Христа с Его Матерью.

Вот уже Христос на возвратном пути в Иерусалим. Он плачет при виде осужденного на гибель народа и посылает вперед двух учеников Своих, чтобы приготовить пасхального Агнца. В этой сцене Иуда решается убить Учителя и входит в сделку с клевретами первосвященника.

Вот полная наивности сцена у колодца, где Петр и Иоанн встречаются с владельцем дома, где происходила Тайная Вечеря, и говорят ему: «Учитель велел сказать тебе: «время Мое близко, где горница, где Я могу есть Пасху с Моими учениками?»

Быть может, самая захватывающая из всех сцен мистерии, даже более сильная, чем сцена распятия, есть Тайная Вечеря. Ей предшествует великолепная живая картина – манна падает с неба на странствующих в пустыне израильтян: неподвижная громадная толпа, на которую сыплется тихо благодатный дождь манный.

Вот знакомая схема Тайной Вечери по знаменитой картине «Леонардо да Винчи»: горница, устланная и приготовленная, длинная трапеза, в средине Учитель, около Него Иоанн и Петр, и заветные слова Евангелия от Иоанна.

Сцена при всем своем внешнем спокойствии полна глубокого внутреннего трагизма. Христос в сером хитоне и красной мантии встает со Своего места и начинает медленно обходить учеников и омывать им ноги.

Чувствуется волнение зрителей. Мелькают белые платки, слышно осторожное сморкание.

Христос медленно ставит таз под ноги, любовным взором всматривается в глаза всякого, медленно льет воду и вытирает ноги. Еще более глубоким взглядом глядит в душу умытого ученика и идет дальше, и все глубже и глубже льется вам в душу поэзия священного часа.

Христос воссел на Свое место, взял чашу, поднял ее к небу, и в затихшую толпу пронеслись великие слова, всегда живые для тех, кто верил, кто верует и питается ими:» Примите, ядите, сие есть Тело Мое… Пийте от нея вей».

Потом, взяв чашу, Он стал медленно обходить учеников.

Эта сцена наполняет душу трудно переносимым волнением. Я видел, как наполнились слезами глаза сидящего около меня пожилого, спокойного португальского господина. Итальянка сзади меня громко всхлипывала, немецкая девочка рядом со мной утирала крупные, катившиеся по щекам слезы.

Вот тихое объяснение с Иудой. Беседа длится; и, наконец, Христос выходит с учениками.

Следующая живая картина изображает продажу Иосифа братьями за двадцать сребренников. Сцена получения Иудой тридцати сребренников и уговоры о том, как он поможет схватить Христа.

Вот Гефсиманский сад и слева возвышение, на котором будет молиться Христос. Вот ученики остались одни. Словно неся на плечах неимоверно тяжелый груз, согбенный Христос медленно всходит на пригорок и опускается на колени. Раздаются слова Гефсиманской молитвы:

– Отче, Отче, если возможно, а все возможно Тебе, да мимо идет Меня чаша сия. Впрочем, Отче, не как Я хочу, а как Ты. – И Он сходит медленно к ученикам и находит их спящими, и снова всходит на пригорок, и еще больше ужаса и тоски в его молитвенном вопле.

Является ангел, подкрепляющий Его, и Христос произносит не находящиеся в Евангелии слова: «С радостью, Отец, иду Я к судьбе, которую Ты Мне назначил». И потом Он будит учеников. Слышен звук оружия, и происходит сцена лобзания и предательство.

Мы не будем останавливаться на довольно растянутой сцене суда и приведения Христа к Пилату. Скажем только, что совершенно неверно с исторической точки зрения первосвященник и его клевреты, когда им угодно, стучат без всякого стеснения во дворец Пилата и вызывают его наружу. Конечно, при той пышности, которая должна была окружать Пилата, доступ к нему был далеко не так легок.

Как все народные сцены, сильное впечатление производит сцена перед дворцом Пилата, когда народ требует осуждения Христа на смерть.

Но надо сказать, что вторая часть представления (первая заключается сценой в Гефсиманском саду) воспринимается далеко не так глубоко, как первая. Внимание и чувствительность зрителей истощены. Четыре часа первой части утомили и притупили духовные взоры зрителей. Обед и ясный день с дивным горным видом не мало разбили впечатление, и самые сильные сцены второй части представления воспринимаются гораздо слабей, чем, например, Тайная Вечеря.

В этой части выделился Иуда в сцене своего раскаяния, когда он чувствует, что любимый им Христос им погублен и что возврата нет. Сцена оканчивается тем, что Иуда подвесил свой пояс к дереву…

Полна великой скорби встреча Богоматери с Христом, несущим свой крест.

Вот, наконец, и сцена распятия.

Реальность полнейшая. Когда поднимается занавес, Христос уже пригвожден ко кресту. Перед поднятием занавеса со сцены раздаются звуки молота. Страшное впечатление производит поднятие и водружение креста со Христом. До того Христос лежит на кресте горизонтально. Маленький кусочек дерева поддерживает ноги, руки пронзены гвоздями и окровавлены. Совершенно невидимая для зрителей повязка поддерживает тело. А гвозди на руках и ногах нарисованы. Страдальческое лицо под венцом из терния. Полумрак. Центурион и стража. Эти насмешки фарисеев, метание солдатами жребия для разделения риз, исповедание разбойника, слова к ученику и Матери:

– Жено, се сын Твой… се Мать твоя. – Крик «стражду» и поднесение к устам Распятого губы на трости, «Или, или, лама, савахфани». И последний крик: «Совершилось! Отче, в руки Твои предают дух Мой»… Землетрясение, тьма, падающая на землю.

Вестник, прибегающий сказать, что занавес в храме разорвался пополам. Пронзение центурионом ребер и снятие тела с креста.

Когда Христу пронзают копием ребра, из них течет кровь. Реальность опять-таки полная.

Очевидно, под трико у Ланге кладут мешочек с красной жидкостью. Но говорят, что всякий раз он подвергается опасности. И за кулисами всегда присутствует доктор на случай несчастия.

Сцена воскресения не производит особенно сильного впечатления, и сильней сцена вознесения, которая является также заключительным апофеозом.

Над стоящими ближе к зрителям лицами Ветхого Завета, над окружающими учениками, Христос медленно-медленно возносится во славе к Отцу.