Текст книги "На небеси и на земли… Чувства и думы мирянина"

У порога последнего дня

Великие психологи – подвижники – советуют всякий день жизни считать своим последним днем, чтобы вернее предохранить себя от греха. В самом деле, неужели кто-нибудь стал бы грешить, если бы знал, что завтра, завтра непременно он должен умереть?

Люди, бывшие близко к смерти и потом вернувшиеся к жизни, знают хорошо, как все думы при умирании устремляются к загробным далям.

Я близко знал одного верующего человека, который болел тяжкою болезнью, так что он сам и все окружавшие считали его приговоренным к смерти. Он умирал сознательно и спокойно, ничего не боясь, соборовался, два раза приобщался. Он выздоровел и рассказывал мне потом о той полной отрешенности от мира, какую тогда переживал.

Земля и земное, и все, что было мне на земле близко и дорого, уже не волновало, уже как бы не существовало для меня… Мне было страшно потом, как это я, имевший на земле большие, горячие привязанности, совершенно как-то спокойно относился к предстоящей разлуке. Правда, я был уверен, что мы встретимся. А их я с полною верою и спокойствием поручал Богу… Все казалось на земле ничтожным, лишенным цены. Только еще раз в жизни, уже в здоровом состоянии, я пережил то же ясное ощущение мелочности и ничтожности всех земных вещей перед неизбежной громадой вечности.

Под Петербургом, в окрестности известного дачного места Павловска, есть так называемая Царская Славянка (прежде она называлась Графская Славянка) с домом-дворцом и парком. Раньше принадлежала она графине Самойловой, а теперь уже давно принадлежит Императорским уделам. Она расположена на очень высоком холме; внизу струится речка Славянка, а по сбегающему к ней склону холма насажены сады ягодных кустов, составляющие главный доход местных крестьян. После кипящего жизнью и многолюдного Павловска это место представляется чрезвычайно тихим и задумчивым.

Как-то раз в конце лета я возвращался под вечер из Царской Славянки в Павловск. Догорали последние лучи уже закатившегося солнца, бросая мирный отсвет на мирную картину… Какой-то неизъяснимой благодатью и покоем дышало все кругом. Сами собой шептались строки проникновенной «Вечерней песни» Хомякова.

 
Солнце скрылось, дымятся долины,
Медленно сходят к ночлегу стада;
Чуть шевелятся лесные вершины
Чуть шевелится вода.
Ветер приносит прохладу ночную,
Тихою славой горят небеса…
 

Сами собой вспоминались те высокие горы, которые я на своем веку видал и которые так могуче подымают ваши мысли, ваши чувства, вашу душу туда в высоту, в высоту…

В торжественности этого покоя мне почувствовалась как-то с изумительной ясностью вечность… И вдруг охватило меня какое-то реальное, осязательное сознание тщеты всего земного. Земное горе, земные радости казались так ничтожны. Великие подвиги и мерзейшие дела – все меркло, все казалось ничтожным в ее ярком, ослепительном сиянии… Счастье и горе, бедность и нищета, милосердие и издевательство над людьми – все это казалось не имеющим никакой цены, ничтожным и малым… Я вспомнил в ту минуту ужасавшие меня раньше выходки Иоанна Грозного, потопление им сорока тысяч новгородцев в водах Волхова, и спросил себя: теперь, в вечности, негодуют ли эти замученные люди на своего мучителя, не кажется ли им ничтожным то, что они от него претерпели?

В эту минуту где-то стали бить часы. Удар за ударом медленно разливались в неподвижном воздухе. И этот Глагол времен, металла звон еще усилил мое впечатление.

Я почти сказал тогда себе словами: «Нет во всем мироздании ничего, кроме вечности. Она одна существует… А все, вне ее, – призрак и тень, ничтожество и крушение… А что мне в том, как проживу я мою жизнь: окруженный привязанностями или бобылем, в почете или в уничижении, буду ли иметь радость сохранить до конца любимых людей, растеряю ли, схороню ли их, умру ли молодым, добреду ли до старости, – ничтожные, пустые подробности… Есть только вечность. Только она одна… И что мне страшиться за земную судьбу дорогих мне лиц! Не все ли равно, как они проживут, когда их жизнь только тень и призрак, когда есть только вечность, она одна?»

И вот такое-то равнодушие переживал я и тогда, когда собирался умирать. Оно было основано не на отсутствии любви, а на уверенности, что Христос знает, как их вести, и что они, как и я, тем же устьем вольются в тот же священный Океан.

И что было блаженно в те дни: это было – не чувствовать над собой вовсе силы зла и искушений.

Уж если своих забывал, то где уж тут было откликнуться на злые призывы… Вечность стояла, уж все поглотив, казалось, в себя: стояла открытая, доступная, близкая, звала и манила…

* * *

Да, над кем повеяла крылом своим вечность, тому уже не до греха. И если бы мы постоянно помнили о смерти, если бы мы по совету опытных Божьих людей проводили всякий день так, как будто бы следующей ночью нас должны были отозвать из этой жизни: как бы чиста и светла, как бы производительна была тогда наша жизнь.

Умирающие иногда говорят: «Если б я начал жизнь снова, то прожил бы иначе, чем жил…» Знаменитый Некрасовский «Влас», бывший в пасти у смерти, когда ему была дана отсрочка, как круто изменил свою жизнь.

Так вот опомнимся и мы! Опомнимся, потому что не знаем, застанет ли нас «завтра» живыми; услышим зов Апостола: «Се ныне время благоприятно, се ныне день спасения!»

И в самом деле, оглянемся на самих себя, на свои дела, на все свои обстоятельства с таким чувством, как будто мы доживаем свой последний день… Господи, какой во всем беспорядок, как мы неготовы!

Нахождение в мире со всеми людьми представляет первое условие того, чтобы мы имели право молить Бога о пощаде: «Остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим…» А между тем повсюду сколько врагов, врагов явных – людей, с которыми мы враждуем открыто, которых мы поносим вслух, которым мы готовы бы были вредить всюду, где только можно… Сколько врагов, врагов тайных, с которыми мы обмениваемся рукопожатиями и приятными словами и которых также в душе готовы, быть может, разорвать в клочья.

Простим же всем. Ведь если бы мы умирали, нам бы не казалось стыдным протянуть людям, на которых мы «не мирны», руку, попросить прощения у тех, пред которыми мы – без уверток и самооправданий – виноваты, сказать слово незлобия и любви тем, которые нас обидели.

«Да не зайдет солнце во гневе вашем», – а у нас не сутки проходили во гневе, а года, и вот этот вопрос о мире со всеми, о таком обращении с людьми, как будто мы видим их уже в последний раз, даст нам на всю жизнь правильный тон сношений с людьми…

Случалось ли вам когда-нибудь глубоко, мучительно раскаиваться в том, что вы отнеслись к кому-нибудь без должного внимания, прошли мимо человека, как будто не видя его… Случалось ли вам когда-нибудь на улице подметить усталый, робкий взгляд бедного, обращенный на вас с мольбой и тоской, а вы, спеша, ленясь достать кошелек или зная, что у вас нет мелочи, не желая утруждать себя разменом в ближайшей лавке, прошли мимо, ничего не сказав, как будто не видели человека… И вечером, ночью, когда вы оставались одни, не вставал ли пред вами укором этот взгляд, и вы говорили себе с болью, что, может быть, никогда, никогда уже не встретите этого человека, что он просил вас, а вы отвернулись. И вы чувствовали тогда, что встреча неизбежна, что встреча произойдет там, где вас обвинят за то, что вы, человек, отвернулись от другого человека.

Ах, если б мы помнили, если б мы постоянно твердили себе, что наше отношение со всякими людьми, со всеми, с кем была самая мимолетная встреча, будут разбираться на этом нелицеприятном Суде, в обнажении всякого поступка и намерения.

– Что сделал ты с братом своим? – спросит нас Господь о всяком таком человеке, как спросил Он Каина об Авеле…

И что тогда ответим? И не будет ли ангел Суда из свитка дел человеческих показывать против нас: «Этот человек думал только о себе. Чужое горе не трогало его, он затыкал уши от людей, которые пред ним рыдали, и не заслуживает снисхождения».

Если б помнили те, кто посягает на чужую чистоту, кто, ради мимолетной вспышки похоти, готов загубить молодую жизнь, сорвать и увядшим бросить свежий цветок, который не зацветет более никогда; если б такие люди подумали раньше, что эту поруганную ими и истоптанную душу поставят пред ними на Страшном Суде лицом к лицу и, показав, чем бы могла стать ее жизнь и как сложилась она из-за их преступления, спросят: «Что ты с ней сделал?»

Ужасно в жизни нашей то, что мы, и любя людей, не даем им всей той заботы и ласки, которая бы могла сделать их счастливыми, и только наслаждаемся их любовью, ничего не давая взамен.

 
О, как убийственно мы любим!
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей.
 

И вот, когда этих людей не станет – будь это родители, которые не дождались от нас заслуженной ими благодарности, или друзья, или братья, или любимая женщина, – и мы стоим перед гробом, и сердце их уже не бьется для нас и охладевшие губы уже не могут ласково шептать наше имя, закрывшиеся навсегда глаза не озаряют нас лучистым взглядом сочувствия, то мы тщетно стали бы говорить им на ухо те слова и речи, которые бы им дали, живым, столько счастья и которые мы им не договорили тогда!..

 
И каждый мой упрек тебе я повторяю вновь,
И каждое твержу приветливое слово,
Что мог бы я тебе сказать, моя любовь,
И что внутри себя я схоронил сурово.
 

Зато какая отрада, когда умрут любимые, близкие люди, знать, что мы до конца воздали им долг любви, что мы делали для них все, что могли, и, может быть, больше, чем могли, и что они этой любовью нашей утешались и перенесли с собою за гроб свою благодарность.

Блажен тот, и те тысячи людей, с которыми он при своей земной жизни встречался и которым протягивал руку помощи, скажущие на Страшном Суде в один голос: «Христос был посреди нас».

То есть со всяким человеком, с которым он встретился на жизненном пути своем, он поступил так, как заповедал Христос.

Покров Богоматери и чувство материнства

Какое прекрасное и значительное, утешительное слово – «Покров!»

Когда разбушуется буря, когда жестокие порывы ветра гонят челн или даже большой корабль по воле волн, когда падающие сверху каскады дождя как бы сливаются с морем в одно царство влаги неизмеримой глубины и высоты, – тогда как мечтают гонимые волнами люди о тихой пристани, до которой если и доносится яростный рев бури, так только для того, чтобы укрывшиеся в пристани наслаждались тем большим покоем…

Когда разбушуется над нами горе, когда со всех сторон наступают на нас всякие беды, когда они окружают нас, как окружает со всех сторон застигнутый бурею челн страшная, бушующая вода, – тогда нам хочется протянуть руки к кому-нибудь могучему, кто бы мог поднять нас на свои руки и унести от этих бед в тихую пристань мира и покоя, или кто бы мог, по крайней мере, дать нам силу нести все то, что выпадает на нашу долю.

Нам нужны небеса, в которые мы бы могли вопить о помощи; нам нужна всемогущая рука, за которую мы бы могли в минуту гибели ухватиться.

Новозаветное человечество нашло эту всесильную руку, эту скорую помощь или, по крайней мере, теплое упование в лице Пречистой Девы.

Личная жизнь Ее на земле была непрестанным страданием.

Мука сердца человеческого достигла своей вершины, когда Скорбная Матерь стояла у креста, переживая в душе страдания Распятого Сына.

И когда эти муки бедной земной Женщины сменились славою всесильной Царицы Небес, тогда Матерь Божия, стоя над миром, стала выслушивать стоны мира, отирать мирские слезы, исцелять мирские болезни.

Ей, как родившейся от людей, хотя и ставшей Матерью Бога, стесненное сердце как-то легче, чем Самому Богу, доверяет свои печальные повести.

Исстрадавшееся от горечи так называемой незаконной, хотя, быть может, возвышенной и самоотверженной любви сердце расскажет Ей, как ему тяжело, как оно исходит кровью, от Нее потребует помощи или утешения.

Мать не отличает дурных детей от хороших, правых от неправых, прекрасных от уродливых. Мать не судит детей. Она только любит. И еще больше заботится о сыне заблудшем, чем о сыне удавшемся…

Так и Богоматерь. Не судит Она род людской, а лишь жалеет, лишь умилостивляет неотступной молитвой праведный гнев Сына Своего.

Для падших, для слабых, для отчаявшихся и всеми презренных оставляет Она Свое небесное царство и невидимо ходит по земле… Тот самый Андрей Блаженный, которому было чудное видение Богоматери, распростершей над молящимся народом Свой омофор, был однажды восхищен в рай, и ангел водил его по обителям рая… Много видел он обителей разных святых и спросил, наконец, почему он не видит нигде Царицы Небес? «Ее нет здесь, – отвечал ангел. – Владычица отошла в многоскорбный мир помогать бедствующим и утешать печальных…»

И как отрадно жить, сознавая во дни печали, что страдаешь не один, что бьется для тебя это святое, всех вместившее материнское сердце и откликнется тебе, когда слишком невыносима станет мука…

Праздник «Покрова Богоматери», как символ материнского попечения Пресвятой Девы о людях, есть в то же время праздник того светлого начала, каким является материнство.

Материнство не есть только чувство привязанности к детям.

Материнство есть вообще попечение, сочувствие, забота, покровительство всему живущему и более нас слабому, нуждающемуся в нашей поддержке.

В лучших женщинах всех времен всегда было сильно это чувство, и особенно сильно оно в женщине русской.

Всегда в русской женщине выделялась особая черта ее – жалость ко всему и жалость к гораздо более ее, по-видимому, сильному мужчине.

Как угнетал русский мужчина русскую женщину!.. Среди страшных уродств, внесенных в русскую жизнь татарским игом, одним из главных является приниженное состояние женщины.

Насколько она была свободна до монгольского ига, видно хотя бы из примера великой Ольги, которая правила Русью. Как высоко стояла в коренной, домонгольской Руси образованность женщины, видно из жизни преподобной Евфросинии, княжны Полоцкой, которая знала много иностранных языков, занималась стихотворством, переводила с греческого.

Затем наступает эпоха полного исчезновения женщины из жизни общественной в терем.

Христианство первое освободило женщину, которая у иных считалась низшим существом, у других – приятной забавой, у третьих – рабочим скотом. Христианство провозгласило равноценность женщины и мужчины, с одинаково Богоподобной у обоих душой.

Но мир, хранящий еще в себе столько пережитков язычества, не внял этому завету христианства, связав женщину обидными ограничениями… Среди разных дикостей, которыми полна жизнь, нельзя не отметить, что в той самой стране, которая считает себя очагом свободы, женщина особенно бесправна. Это – Франция. Там женщина не имеет права без согласия мужа распоряжаться своим имуществом. Какой-то парией в обществе считается разведенная жена, хотя бы была она разведена по бесконечной пред нею виной своего мужа…

А у нас справедлива ли «четырнадцатая часть» – этот странный закон, который дает дочери право, в случае смерти отца без завещания и при наличии у нее братьев, лишь на четырнадцатую часть наследства?

Но русская женщина не хотела замечать несправедливости пред ней. Права ее состояли в любви и самоотвержении. И к этому самому, так стеснявшему, так мало ее ценившему, мужчине, она всегда относилась с бережностью и заботливостью матери.

Одно из событий русской истории дает яркий пример такого духовного материнства. Это – отправление в Орду благоверного великого князя Михаила Ярославина Тверского и прощание его с супругой, благоверной княгиней Анной Дмитриевной, сияющей в лике святых под именем «Анны Кашинской». Она предчувствовала, что ее князя в Орде будут принуждать отречься от веры. Она знала, что бесстрашное исповедание Христа он может купить только смертью. И она, любящая, верная жена, убеждает его стоять крепко за Христа, как бы своими руками надевает на чело его мученический венец.

В прежней Руси, когда образованные классы народа миросозерцанием своим не отличались от общей народной массы, русский мужчина был вообще сильнее. Но и тогда он много был обязан женщине потому, что она, в тиши терема умела выращивать тех орлят, усилиями которых потом долгими веками постепенно возносилась Россия от позорного положения несчастной татарской данницы до достоинства величайшей мировой державы…

Когда же с реформ Петра нахлынули на нас западные влияния, и образованные русские люди стали все больше и больше изменять не сложному, но могучему, придававшему прежним людям такой душевный закал миросозерцанию отцов, тогда русская женщина осталась одна хранительницею духовных сил народа.

В типах Тургенева особенно ярко сказалась эта крепость и цельность духа русской женщины, искренность ее увлечения, готовность жертвовать всем для того, чему она покорилась, – пред дряблостью русского мужчины, отчалившего от родного берега…

Как пленительны и теплы созданные лучшими русскими писателями образы русского материнства!

Эта лучистая, светящаяся каким-то изнутри идущим светом «Матаи» из «Детства и Отрочества» графа Л. Толстого; всепрощающая, бесконечно любящая графиня Ростова, с гибелью младшего сына Пети заживо умирающая; Мария Болконская с ее материнским отношением к капризному и властному, суровому отцу и с тем же материнским отношением к мужу; княгиня Трубецкая, бедная вдова, унижающаяся для того, чтобы обеспечить первые служебные успехи сына («Война и мир»); обманываемая мужем, ушедшая в детей княгиня Долли из «Анны Карениной».

Сколько их таких, унижаемых, отвергнутых и в самых тесных обстоятельствах свято творящих свое дело – ставящих на ноги многочисленные семьи.

Не одни несчастные люди или малые дети нуждаются в материнской ласке и заботе… Не учесть, сколько обязано, например, творчество Пушкина его няне, знаменитой Арине Родионовне. Она посвятила своего питомца в чудный мир русских сказок. Ей обязан он тою резко выраженною народностью, в которой состоит его главное значение. Наконец, ее бесхитростная материнская забота заменяла ему все то многое, чего не доставало ему в мало понимавших его и недостаточно его любивших родителях. Она дала ему ту простую, прочную и надежную привязанность, которая больше всего нужна для счастья. Из писем безграмотной старушки к ее гениальному и уже по всей России гремевшему питомцу видно, как велика была их близость. Полными тихой и теплой любви стихами:

 
«Подруга дней моих суровых,
Голубка нежная моя…»
 

– запечатлел Пушкин, ни разу не вспомнивший в стихотворениях своих о духовно чуждой ему матери, значение для себя безграмотной, старой крестьянки. А чем была Арина Родионовна в развитии его творчества – видно из того, что иногда образ его няни сливался в его воображении с музой:

 
«Я ждал тебя. В вечерней тишине
Являлась ты веселою старушкой
И надо мной сидела в шушуне,
В больших очках и с резвою гремушкой.
 
 
Ты, детскую качая колыбель,
Мой юный слух напевами пленила
 И меж пелен оставила свирель,
Которую сама заворожила…»
 

Есть женщины берущие, есть женщины все отдающие. К этим последним принадлежит русская женщина.

Отношение ее к мужчине состоит не в том, чтобы, как делают это самые порядочные и безупречные американки, эксплуатировать мужчину, который, работая как вол, доставляет ей до безумной роскоши доходящий комфорт. Ее отношение в том, чтоб развить душевно, возвысить мужчину, и что-то религиозное есть в любви ее.

Совершенно не понимаемая, например, французами, наша трогательная, наша бессмертная Лиза Калитина из «Дворянского гнезда», и увлеченная любовью, не оставляет дум своих о Боге и вечности и по убеждениям своим лишает себя счастья с любимым человеком, от этой земной любви идет прямо к любви божественной: так высоко ставят свое чувство лучшие русские женщины.

Разве не чувство материнства звучит в ответе одной из чеховских женщин, которую спрашивают, почему хорошая женщина привязывается более к плохим, порочным мужчинам, и которая отвечает приблизительно так, что женщине дорога та душевная работа, которую она производит в себе для того, чтобы заставить себя простить все недочеты такого человека.

Не потому ли еще, – прибавим от себя, – что женщина видит в таких людях падших ангелов и мечтает восстановить этих людей в их прежнем достоинстве?..

Вдумайтесь в русскую жизнь, всмотритесь, вспомните хорошенько ваши встречи с лучшими русскими женщинами, и вы поймете, как силен инстинкт материнства в русской женской душе.

От пятилетней крестьянской девчонки, которая, задыхаясь от тяжести, заботливо нянчит годовалого братишку, до старшей сестры-гимназистки, которая в осиротелой семье заменила собой младшим детям мать, до девушки, оставившей богатую, привольную жизнь, чтоб в ужасах войны ходить за ранеными, до дочери, которая, отказавшись от личного счастья, посвятила свои дни уходу за больным отцом, матерью или братом и цветущую молодость свою превратила в подвиг сиделки, – все это ведь то святое дело заботы, помощи и сочувствия, на какое указала Своим примером христианской женщине Величайшая и Святейшая из жен всего мира…