Текст книги "На небеси и на земли… Чувства и думы мирянина"

О прикосновении ко Христу

«…И весь народ искаше прикасатися Ему, яко сила из Него исхождаше и исцеляше вся».

Такими словами в величественном описании нагорной проповеди говорится о великой целительной силе Христа.

И мы читаем эти строки, мы силимся перенестись воображением на тот холм, который послужил престолом Богочеловеку, с которого миру и векам прозвучал новый завет, завет любви и благоволения… Мы видим пред собой этот жаждущий слова народ: «многое множество людей от всея Иудеи и Иерусалима и помория Тирска и Сидонска, яже приидоша к Нему послушати Его и исцелитися от недуг своих…» Видим и учеников… Как глубоко, в подготовленную уже Учителем почву, в их сердце падает новое слово, которое они разнесут по миру, которое найдет отклик в лучших людях, за которое эти люди будут гонимы, мучимы, избиваемы, но не сдадутся, подготовляя этому слову всемирную победу.

 
Он сел. Ученики стояли
Толпой послушною пред Ним.
Уста Спасителя вещали
Глаголы сладостной печали
Сердцам высоким и простым.
 

И когда мы оценим великое счастье тех людей, что были свидетелями проповеди «на горе», нам станет жалко самих себя.

Отчего не мы ловим благодатный жемчуг словесный, падающий из уст Христовых? Отчего не мы согреваемся Его всеисцеляющим взором, отчего не нас он призывает кротким словом «иди за Мной», как призывал Он Своих первых учеников?

Или, если слишком дерзновенно мечтать о такой доле, то отчего не мы – тот юноша, сын вдовы Наинской, которого он воскресил; не мы – тот сотник, у которого заочно он исцелил слугу; не мы – тот Закхей мытарь, который в жажде лучше видеть Господа влез за малым ростом своим на смоковницу, и, видя усердие которого, Христос обещал придти к нему в дом; не мы – та жена хананейская, которая, получив отказ в мольбе своей, продолжала вопить и потрясла своей верой сердце Иисусово; не мы – тот Никодим, который в ночной тишине беседовал со Христом; не мы – та грешница, что помазанием мира и пролитием слез приготовила тело Христа к погребению, получив обетование, что до скончания веков о подвиге любви ее будет вспоминать человечество; не мы – тот Симон Киринеянин, который помог Христу, избичеванному, нести Его крест на Голгофу; не мы – тот разбойник благоразумный, которого первого Победитель смерти вводил в рай?..

Да, как часто, уходя душой в евангельские сказания, мы с грустью спрашиваем себя: отчего не мы при всем этом присутствовали, отчего не родились мы в то благодатное время, отчего мы в этом отношении так обделены пред современниками и свидетелями земной жизни Спасителя?

Иногда, во время тяжких искушений, когда мы бесплодно и тщетно боремся, чтоб не изменить Божьей воле, мы так горячо жаждем одного, что могло бы, как мы чувствуем, исцелить нас: прикосновения ко Христу, того живого прикосновения к живому Христу, которым исцелена была кровоточивая жена… Мы говорим себе: «таков ли я был бы, если б хоть раз в жизни увидал я воочию Спасителя, если бы остановился на мне Его взор, если б прозвучало мне Его слово, хоть одно из тех слов, которых так много слыхали Его ученики!»

Но лишь по неразумию нашему жалеем мы о том, ибо, вознесясь телом от земли, Христос оставил последователям Своим еще более, чем то, что имели Его современники. Он оставил нам таинственный, неиссякаемый, чудотворно даруемый во всех церквах во время литургии вызываемый источник Своей Божественной Крови. Он вдохновил апостолов изложить Его слова и дал этим словам такую силу, что они падают на сердце, как будто Он Сам их пред нами произносит… Наконец, Он дал нам столько способов постоянного соприкосновения с Собою, что надо быть непонимающим или неблагодарным, чтоб жаловаться, будто мы обделены чем-нибудь сравнительно с современниками Христа.

Когда происходят крестины родившегося в православной семье ребенка, и он погружается в купель руками священника, как некогда под рукою Предтечи погружался в воды Иорданские Христос, то разве за земными людьми, восприемниками от купели крещаемого, не стоит невидимо Сам Христос, бережно прижимая к груди эту новую овцу Своего громадного стада?

Когда в открытых Царских Дверях стоит священник и лжицей вливает верным Пречистую Кровь Христову, разве это не есть соприкосновение со Христом – еще более тесное, благодатное и чудотворное, чем то, которым прикоснулась ко Христу кровоточивая жена и получила оттого исцеление?

Когда, скорбя о грехах своих, о измене Богу, давая себе обещания крепкой борьбы, ты исповедуешь все зло, исказившее твою душу, священнику, и над тобою звучат слова разрешительной молитвы, не Христос ли тебе говорит, как сказал грешнице: «Иди, и впредь не греши»?

Нет, вообще, ни одной встречи Христа с людьми, которую ты не мог бы в себе пережить.

В нашей теплохладности мы жалуемся, что мы не слышим Христовых глаголов, но, ведь, они во всякую минуту дня и ночи могут раздаваться для нас – стоит лишь нам открыть книгу Благовестия. Были благодатные люди, не расстававшиеся никогда с этой книгой. Так, старец Серафим, вместивший ее в свою душу и воплотивший ее на деле, все же носил ее с собой ежедневно в мешке на плече.

Мы жалуемся, что нас не согревает Божественный взор, тогда как очи Господа отверсты на нас день и ночь и Бог постоянно следит за нами…

Когда нас обидели и в сердце закипает гнев и хочется проклинать и жаждешь отомстить, – тогда Христос глядит на нас и говорит нашему духу: «Любите врагов ваших…»

Когда мы спешим на веселый праздник и встретим по дороге несчастного, иззябшего человека, который молчаливой мольбой будет молить нас, – в эту минуту Христос смотрит на нас…

Когда под торжественные, могучие, как громовой раскат, или умиляюще-тихие церковные распевы, склонив колени, мы поклоняемся величию Божию, ничего не прося у Него, а лишь трепетно чувствуя Его, неужели в такие минуты Христос не смотрит на нас?..

Когда в ночной тишине, в ту пору, что ближе становятся и звезды, и небо, и вечность, мы в безглагольной молитве зовем Его, таинственного Жениха душ наших, то неужели Он тогда отвращается от нас и не смотрит на нас?..

О, нет! Он тут, Он в нас тогда, Он, ведь, ждал, Он долго стоял у порога. И, как только распахнулись в нас для Него двери сердца, Он вошел и стал вечерять с нами… О, таинственный, чудный вечер – еще более таинственный, чем Тайная Вечеря: там было двенадцать учеников и Христос, а здесь – Христос и единый дух человеческий; и все между ними – тайна и все между ними – святыня…

Разве много раз в течение нашей жизни не призывал нас Христос к Себе кротким призывом, говоря душе нашей: «иди за Мной», потому что идти за Ним значит оставить прежнюю жизнь себялюбия, страстей и творить Его волю. И разве эту волю Христову не нашептывает нам постоянно, при всяком поступке нашем совесть?.. И разве в голосе этой совести не звучит Божественный призыв?

Мы вспоминаем сына Наинской вдовы… Но если мы, оцепенев от горя при виде бесчисленных беззаконий наших, уподобимся в безграничной скорби своей той вдове, которая, терзаясь по сыне своем, уже и просить ничего не могла, ни на что не надеялась, не видела, вероятнее всего, Самого Христа и только вся исходила неописуемым, безмолвным страданием, – то в такие часы сокрушения над собой не подойдет ли к нам Христос и не раздастся ли и над нами из гроба отчаяния воздвигающее нас слово: «юноша, тебе глаголю, возстань…» И Божественная рука подымет нас. И в омертвелое для добра существо наше польются новые силы…

Мы говорим: «Отчего мы не Закхей, отчего не нас обещает навестить Христос?» О, Боже! Что сделали мы подобного ревности Закхеевой? Чем выказали то горячее, то бурное желание увидеть Христа?.. И если б мы только поняли Спасителя нашего, если б мы только почувствовали, как мы Ему нужны, как Он нас ищет, как Он стремится войти к нам, – мы бы не смели говорить, что Закхей вознесен перед нами. Чтоб видеть Господа, Закхей влез на высокую смоковницу, а был ли в жизни нашей хоть один высокий порыв, который бы вознес нас на ту высоту, где легче и ближе познается Бог?

Мы ли лишены возможности проявить веру, равную или даже большую, чем жена Хананейская? Кто из нас не может, вымаливая что-нибудь у Бога, вопия ко Христу дерзновенно, громко, неотступно. Кто мешает нам наполнить небо, после того, как молитва наша не будет услышана, такими мольбами, которые поразят слух небожителей, так что они скажут Христу, как некогда о жене Хананейской сказали апостолы: «отпусти его, яко вопиет вслед нас». Кто мешает нам превзойти верою своею самую веру жены Хананейской, которая просила минутами, тогда как мы можем добиваться исполнения мольбы годами, как годами молилась блаженная Моника о спасении погибавшего сына Августина, – так что, быть может, уже не в Палестине, а с престола вековечной славы, пред ликами ангельскими, пред рядами склонившихся святых раздастся о нашей вере счастливый приговор: «Ни в жене Хананейской толико веры обретох».

Кто мешает нам уподобиться Никодиму и тайно от людей искать в словах Христовых разгадку главнейших задач жизни? Кто мешает нам превзойти ревностью благообразного Иосифа из Аримафеи и, если он принял на себя хлопоты проводов тела Христова к той пещере, которую дала Христу земля, как пещеру дала Ему и при рождении, тогда как во время деланья Своего Он не имел пристанища, – то разве не можем мы превзойти ревность Иосифову и украшать те престолы, на которых возобновляется таинство Его воплощения, те храмы, где народ во дни святой седмицы в символе плащаницы погребает Христа, а потом верою своею вместе с ангелом отваливает дверь от гроба и славит воскресшего Христа!

Кто отнимет от нас право рыдать, как грешница у ног Христовых, и на ноги Его возливать угодное Ему и дорогое миро наших слез.

Мы говорили: «О, если б я был Симон Киринейский…» Так неси же кресты других людей! Смотри, сколько изнемогает несчастных в непосильной борьбе, сколько свистит над ними жесточайших бичей. Они падают, они не могут дальше влечь ярмо. Так под их крест подставь свои плечи. Ведь Христос в делах любви Себя заменил всяким человеком, сказав: «что сделали одному из малых сих, то для Меня сделали».

Если, наконец, ты горячо, искренно чувствуешь святыню Божества и ужас твоих преступлений, грязь твоего сердца, позор твоих падений, – кто помешает тебе свалить весь этот бесчисленный груз в бездонную, ежедневно наполняемую, но дивным чудом становящуюся от того еще более глубокою пучину милосердия Божественного и в ясном чувстве, что Он – Всемогущий Бог, за тебя пострадавший, а ты – мерзейший из людей, Его оскорбивший, воскликнуть подобно разбойнику, дерзновенно восхитившему рай: «Помяни меня, Господи, во Царствии Твоем».

Не будем же жаловаться на то, что мы не жили во время Христа. Кто знает, не на стороне ли врагов Его или гонителей мы были бы?

Страшно сказать, но сколько лжи в такой нашей самоуверенности!

Христос нас ищет теперь еще, быть может, усиленнее, чем искал души людские во дни земной Своей жизни.

Но кто из нас чувствует, что вот, Он стоит у двери сердца нашего, усталый, отовсюду изгоняемый, надеясь найти у нас приют Себе и стучит, стучит.

Стучит, потому что мы забыли Его, потому что не отворяем Ему, даже когда узнаем Его голос.

И нам ли сравнивать себя с теми великими людьми, которые откликнулись Ему тогда, Гонимому и Непризнанному, когда мы отвертываемся от Него, Прославленного и Превознесенного.

Но, если мы отошли от Тебя, Ты не отходи от нас и упорством любви Твоей одолей, наконец, наше ожесточение!

В Московском Успенском Соборе

Сколько бурь пронеслось над этим зданием, сколько событий глядит из его старых, так много видевших окон!

У меня на стене висит купленная на одной выставке акварель.

Осенний вечер. У широких ворот в высочайшей чугунной решетке горят белым пламенем фонари. Небо полузаволокли тучи. В просветах тихо теплятся звезды. А здесь, в голубом тумане, чуть прорезаемом лучами фонарей, встает громада белого собора с пятью золотыми главами. Он стоит обвеянный весь какой-то тайной, хранящий что-то неземное, полный нездешних образов, вместивший в себе нездешние звуки.

Отвесно поднялись его неприступные стены. Ничего не видно из узких окон, прорубленных высоко, под самою крышей.

В какую-то загадку уходят невидные уже кресты широких пяти глав, венчанных золотыми шапками…

Сколько воспоминаний, сколько событий!

Шумит сосновый старый бор, шумит и сбегает вниз, к светлоструйной речке Москве, а уже люди селятся тут, на холме, и бор редеет.

И дождалось своей участи святое место. Озаренные мягкими лучами солнца стоят на окраине холма святой Петр, митрополит всея Руси, и собиратель Русской Земли князь Иоанн Калита.

Святитель говорит.

Он просит князя поставить тут, в десятке саженей от окраины холма храм во имя Успения Богоматери и положить в новом храме его кости, пророчит славу городу, славу стране…

И храм воздвигнут. Одно поколение за другим его украшает, перестраивает… Наместная Икона Успения Богоматери – иконописного труда святителя Петра, когда он был игуменом Ратским. Наконец, торжественно переносится в собор величайшая, заветная святыня Русской земли – Владимирская икона.

Сколько раз спасала она Москву от разорения врагами.

И когда, бывало, я подходил к ней и сверкали в глубине часовенки киота драгоценные камни ризы, казалось: играют не каменья самоцветные, а слезы благодарности, застывшие, как каменья, возгласы радости, вздохи облегчения людей, измучившихся и пред этой иконой вымаливавших себе спасение.

Успенский собор, находясь в центре Кремля, тем не менее очень уединенен, так как жилья вокруг него нет. Двери его чрезвычайно солидны – металлические. Окна прорезаны на неприступной высоте.

Когда он бывал закрыт и мне приходилось подходить к нему во время его закрытия, он всегда производил впечатление величественной крепости.

Успенский собор внутри представляет собою обширное, очень высокое четырехугольное пространство, ограниченное тремя наружными стенами, а с четвертой – высочайшим, до потолка доходящим иконостасом. Четыре могучих столпа поддерживают своды, и на столпах изображения мучеников в рост и в натуральную величину выражают ту мысль, что церковь утверждалась на крови мучеников.

В правом углу собора, у иконостаса почивают мощи святителя Филиппа. В левом, отделяя главный алтарь от бокового придела, – святой митрополит Петр, духовный основатель Москвы. По обоим углам западной стены – митрополит Иона и святители Фотий и Киприан; святитель Феогност почивает напротив митрополита Петра, в боковом приделе.

По западной стене расположен большой бронзовый шатер, под которым стоит плащаница с хранящеюся в ней частью хитона Господня. От этого шатра тянутся по западной стене гробницы патриархов, находящиеся и по стенам южной и северной.

Ближайший к шатру – великий патриарх Гермоген, мученик за родину и православие, отстоявший своею жизнью бытие России, как самостоятельного государства.

Солея в Успенском соборе очень высока, а царские двери очень малы.

Над престолом возвышается на столбах богатая сень.

К ее крыше с внутренней стороны прикреплен скульптурный голубь, внутри которого сделан ящик для хранения в нем важнейших государственных актов.

Так, тут лежал акт отречения от престола Цесаревича Константина Павловича.

Иконы иконостаса нижнего ряда все старинные и замечательные.

Громадная, справа от царских врат, икона Господа Вседержителя – греческого происхождения, и Евангелие, раскрытое в руках Спасителя, содержит греческий текст. Далее следует большая икона Успения Богоматери, кисти митрополита Петра, и громадная по размерам, знаменитая совершившимся от нее чудом Устюжская икона Благовещения Богоматери. Молясь пред нею, блаженный Прокопий Устюжский отвел от города каменную тучу, и тогда от иконы обильно потекло миро. Еще доселе вы можете видеть на свободных от ризы местах иконы его запекшиеся с течением всесильного времени капли.

На вые Богоматери висит драгоценная цепь с каменьями, и великолепные бриллианты, ослепляя глаза, горят и сияют на венце вокруг главы Девы, покрытые толстым стеклом.

Тут же, близко к раке святителя Филиппа, стоит образ великомученика Димитрия Солунского, писанный на гробовой его доске.

Вся левая сторона иконостаса как бы пропадает в прочих иконах своих.

Одну только видишь среди всех их, на одну только смотришь, не замечая других, – на заветную, святейшую икону Владимирскую.

Надо стать на колени, чтобы приложиться к ней. Приблизительно на аршин вышины от солеи она стоит в очень глубокой бронзовой раме.

Вся риза в этом дивном образе Матери Иисуса Христа горит бриллиантами чистейшей воды.

Трудно где-нибудь найти более многочисленное собрание их.

Тихо и радостно на душе, когда стоишь у этой древней святыни.

О доверии к Богу

Мы ехали по Военно-Грузинской дороге, из Тифлиса во Владикавказ.

Май был на пороге. Для Кавказа – это поздняя пора весны, если не лето.

Нельзя на этом пути не переживать величайшего волнения. Власть природы над душой человека проявляется здесь с величайшей силой.

Едва ли в Европе найдется зрелище более потрясающее. Прославленная Швейцария кажется детской игрушечкой пред этим единственным, несравненным величием Кавказского хребта.

Впечатление тем сильнее, что к той каменной и снежной трагедии, какую представляют из себя самые высокие места пути, вы приближаетесь от глубоко мирных, чарующих прелестью своей пейзажей.

Мы выехали из Тифлиса поздним вечером, когда, пользуясь прохладой, жители этого прекрасного, своеобразного города, обвеянного задумчивой поэзией глубокого юга, высыпают на улицы, чтоб после дневного, томительного жара подышать прохладой.

Еще долго за Тифлисом, который сиял за нами яркими огнями, встречались по сторонам «духаны» – загородные ресторанчики с разными заманчивыми именами. Справа тихо текла по тихой спящей долине Арагва, полная противоположность стремительному, бешеному Тереку, который мы должны были увидать в последнюю часть пути. Изредка попадались тяжело навьюченные арбы, влекомые лениво, но покорно ступающими волами. Слева возвышаются горы, и под Мцхетом мы уже едем у основания громадных, уходящих вверх скал. Но и там, как и в равнине, все зелено, все растет, зреет, любит, и невидимый соловей оттуда, сверху, с кустов на скале заливается, свищет, рассыпается трелями.

Вот он, спящий Мцхет. Высоко взошедшая луна спокойно освещает древнюю святыню прежней грузинской столицы.

Дремлется, а может быть, и спится под быструю езду почтовой четверни. Ей не тяжела по ровной дороге четырехместная коляска, в которой мы сидим. Среди ночи меняем мы лошадей в Цилканах, а в шесть пьем чай в Душете.

Солнце постепенно становится все жарче и жарче. Временами мы останавливаемся и пьем воду, холодную, кристальную, из сбегающих с гор родников. Некоторые из родников отделаны камнем сердобольными людьми. На одном я читаю надпись: «Этот родник я устроил в память отца моего».

Постепенно природа становится суровее. Долина еще широка, но горы громоздятся с обеих сторон, некоторые вершины блестят на солнце непорочными, белыми снегами. С удивлением смотришь на селения, лепящиеся по крутизнам гор, на сакли, повисшие над пропастью. Кажется, сейчас вот опрокинутся и полетят. Временами нам перерезают путь лавины громадных овечьих стад.

Мы останавливаемся тогда и несколько минут окружены со всех сторон целым морем спешно двигающихся, теснясь друг к другу, овец.

Арагва теперь уже не течет спокойно, как вчера ночью, – она прыгает с камня на камень, струи ее разлетаются брызгами, она ворчит и шумит и раскидывает свои воды с такою силой, что – ясно это сознаешь – не устоять тебе, если бы захотел войти в реку.

Мы едем все кверху и кверху, и на станции «Млеты» находимся уже на значительной высоте. Но еще далее кверху…

От Млет до Гудаура все время крутой подъем. Тащимся почти шагом. Постепенно пропадают деревья. Вот уже нет кустов – только скудная трава, да желтые цветы – те самые, что первыми появляются на русских лугах вначале весны…

Но вот уж и трава пропала. Вокруг нас нерастаявший снег.

Мы в Гудауре – восемь тысяч футов выше уровня моря.

Меняем лошадей и едем далее.

Вот эта именно часть пути, между станциями Гудауром и Коби – и есть самое прекрасное и потрясающее зрелище природы, какое мне только доводилось видеть.

Отъехав несколько шагов от Гудаура, загляните налево… Какая страшная, глубочайшая пропасть… Вспоминаются слова Евангелия о непроходимых границах земной и небесной жизни, между которыми «пропасть велика утвердися».

Мы все карабкаемся. Вокруг все бело. Отовсюду сияющие снегом, неприступные в величии своем, неподвластные человеку снеговые вершины.

Мы едем втроем. Один – мой хороший знакомый, с которым я езжу по Кавказу, другой – случайный спутник, богатый господин, уже шестой раз делающий эту дорогу и громко ею восторгающийся. Мой приятель сидит молча, но я чувствую, что изо всех троих он глубже всех воспринимает в себя окружающее нас чудо и, украдкой следя за ним, я стараюсь уловить на лице его гамму переживаемых им чувств.

– Смотрите, смотрите, – говорит сидящий возле моего приятеля наш спутник, – вот видите там, эти вершины… это «Семь Братьев», а это вот «Крестовая», а там вот – «Майорша». С нее бывают очень опасные обвалы. Теперь кое-где сделаны тоннели и сообщение редко прерывается, а в прежнее время, бывало, по всем станциям вывешивалась многозначительная телеграмма: «Майорша висит». Это значило, что на «Майорше» образовалась громадная лавина и грозит обрушиться на дорогу. Тогда в виду смертельной опасности движение приостанавливалось. Ждали падения обвала и потом прорывали дорогу.

Надо видеть вокруг себя эти вольные снеговые вершины, чтоб наполниться понятием истинной, великой свободы.

Поставленные тут Божьей рукой, они словно царят над миром, одни во всей природе, оставаясь вольными, избежав власти человека. Он врылся в недра земли. Он избороздил океаны, он теперь завоевывает воздух, но над этими вершинами он бессилен. И, если редкий смельчак карабкается на них, то бежит быстро назад, как от святого и страшного места.

Не зная никого, кроме Бога, замкнувшись в одиноком величии своем, стоят они, первозданные, как отблески неприступной Божьей славы – века и тысячелетия, одни неизменные, несокрушимые в общей изменчивости, среди всеобщего мирского крушения.

И тут, перед этим замыслом и выполнением Творца, как осязательно, как близко чувствуется Он, Великий и Дивный в делах Своих.

Темнело. И я не успел рассмотреть того креста, который означает высшую точку подъема – «Крестовый перевал», 9594 футов (около 3 верст). Здесь соприкасается Азия с Европой…

Отсюда начинается спуск. Здесь самая опасная часть пути.

Пришлось ехать белым коридором с высокими снежными стенами.

Это на днях произошел с «Майорши» большой обвал… Сбоку глубокая пропасть, я приподнялся в коляске, чтоб заглянуть на дно. В темноте дна не было видно.

– Вот глубокая пропасть, – невольно воскликнул я.

– Не говорите! – воскликнул наш случайный спутник. – Мне и без того страшно.

Он то и дело кричал ямщику, сильно гнавшему лошадей, так как-при конце всякой станции давали ямщикам хорошие «на чаи», чтоб ехал осторожно. И в тех местах, где ему казалось опасным, всем корпусом валился на моего приятеля.

Я знал моего приятеля слишком хорошо и был уверен, что на этой, наводящей жуть дороге, он, любивший опасности, испытывает особое наслаждение.

Он сидел выпрямившись, спокойно куря и посмеиваясь над опасениями третьего спутника.

– Да сидите же, наконец, спокойно, – сказал он ему… – Если нам суждено свалиться в пропасть, то неужели вы думаете, что я послужу для вас тюфяком? Мы все одинаково разобьемся на смерть или спасемся, если нам суждено жить… Вы мне просто мешаете, возьмите себя в руки, неужели же вы не понимаете: все, что с вами должно случиться, не минует вас в назначенный час. И надо все принимать спокойно и с достоинством, а не нервничать, как вот вы.

Я чувствовал, что эти вот горы еще усилили в душе его то чувство зависимости от Бога, которое его всегда наполняло и выработало в нем удивительную душевную стойкость. Эта стойкость давала ему силы не только не бояться смерти и всяких земных несчастий, но как бы смеяться над ними.

Он хоронил очень многих людей, которые были необходимы для его счастья; и что еще ужаснее – терял таких людей еще живыми. И все это он сносил без стонов и жалоб.

Хотя он был обеспечен и сравнительно независим, имея все то, что необходимо образованному человеку с тонкими вкусами: все же он мог бы жаловаться на судьбу, так как раньше эта судьба сулила ему исключительные богатства. Но и тут он говорил себе: «Бог знал, что Он делал; верно, так для меня лучше». Иногда только, будучи человеком добрым, он жалел, что не может оказывать людям достаточно помощи, но в такие минуты он себе говорил: «Кто знает, будь у меня те сотни тысяч дохода, которые бы я мог иметь, не зачерствел ли бы я и, может быть, не стал бы подавать и того малого, что даю теперь».

Это Божье дитя, с детскою верою, принимавшее из рук Божьих всякое о себе определение, приучило себя к одной из труднейших в духовной жизни вещей: целовать руку Господню и тогда, когда рука эта карала; верить в Бога и прославлять Его и в те ужасные для верующего часы и дни, когда Бог, как бы скрывается от человека; когда человек жаждет, просит, но не видит Божьего вмешательства в свою судьбу, когда небо стоит над душой каменным, непроницаемым сводом и посылаемые к Богу молитвы словно падают обратно на землю, не дойдя никуда. Этот человек далеко не был праведником и широко откликался на призывы грешного мира. Но он мог сказать о себе прекрасными словами из молитвы к «Сладчайшему Иисусу»: «и согрешив, не прибегох ко иному врачу, ниже прострох руки моея к богу чужд ему».

Чувствуя себя в руках Божиих, этот человек ничего не боялся.

Не далось ему многое из того, что он жаждал от земли. Но в смерти красивой, самоотверженной ему не было отказано. Он «честно» погиб в последнюю войну, бесстрашно, «с достоинством», – как научал он трусливого спутника в ту недавнюю по годам и столь отдаленную событиями и потерями ночь, когда мы переваливали через Кавказский хребет.

Я часто вспоминаю этого человека мира, жившего в миру, с его страстями и падениями, и так доверчиво чувствовавшего Бога.

Лет более ста тому назад у одного богатейшего помещика Калужской губернии жил старый дворянин из бедных отставных военных. Он не блистал умом, но был человек мягкой, бесхитростной души и сбывались над ним слова Христовы, что Отец многое «утаил от премудрых и разумных, и открыл младенцам».

Когда в преклонных годах почувствовал он приближение смерти, он стал радостно и хлопотливо собираться в дальний путь. Он очень любил одного из членов призревшей его семьи и ему поручал последнюю свою волю.

– В гроб меня положи, Николай Иванович, в мундире… Сам знаешь, куда иду. Пред Господом-то Богом разве можно явиться кое в чем?

Потом, подумав и перечувствовав всю свою привязанность к этому Николаю Ивановичу, он вдруг воскликнул:

– Ах, Николай Иванович, как я тебя уж Господу Богу отрекомендую… Как уж отрекомендую!

Детская невинная душа!

Сознание Божьего бесконечного величия заставляло его хлопотать о том, чтоб его понаряднее одели во гроб, а, вместе с тем, он предчувствовал, что будет лицом к лицу говорить с Богом и расскажет Ему о своих прошлых земных горях и радостях и «отрекомендует» Ему тех, кто был к нему добр на земле, и Бог примет в расчет эти «рекомендации».

Такое вот чувство – да позволено так будет выразиться, – интимности с Богом, ясное его ощущение и сознание напряженнейшего внимания Творца к Своим тварям – составляет счастливый удел русских людей.

Коренная, типично русская душа полна доверия к Богу, и отсюда ее чудотворное терпение в земных скорбях, ее спокойное отношение к смерти.

Еще на днях при чтении получившего широкое распространение и очень умного французского романа «Les Cervelines», я нашел описание чувств молодой французской девушки прямо противоположное общерусскому спокойному отношению к смерти. Единственная сестра очень зажиточного провинциального доктора заболела туберкулезом. Брат отправил ее в Ментону, но там ей не сделалось лучше и под самый праздник Рождества брат везет ее умирать домой.

Сопровождавшая больную сестра милосердия уснула. Все было тихо в их отделении. Сестра позвала брата.

– Сейчас зазвонят колокола к полуночной обедне, – сказала она шепотом, с трудом переводя дыхание. – Ты меня предваришь. Я хочу услышать. Это будет в последний раз. Конечно, на будущий год я их уже не услышу.

Она остановилась. Ее теперь сокрушала эта мысль о близкой смерти. Она о ней говорила часто, и всякий раз не могла победить в себе чувства раздражения против тех, кому предстояло жить.

– Ты-то в будущий год их опять услышишь. Ты услышишь их. Ты вспомнишь об этой ночи и подумаешь обо мне.

– Мы их услышим вместе, – сказал брат с чувством страдания в голосе.

– Нет, – ответила она, – меня больше не обманешь, я слишком много видела там больных. Я изучила себя по другим. Я не дождусь даже лета… Господи, а сколько людей будут летом наслаждаться!»

Эта трогательная сцена так понятна. Мы так сочувствуем молодому существу, уходящему от жизни, от солнца, от земных надежд, но эта умирающая француженка, уходя из жизни, тосковала, что не увидит новой весны, христиане же среди сказочных по красоте стран тоскуют

 
О блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов.
 

И странно кажется для христианина это опасение, тревога и страх, когда идешь в объятия любвеобильного Отца. Ибо, отходя от жизни, мы идем принимать великое наследие…