Текст книги "На небеси и на земли… Чувства и думы мирянина"

Вера падших

Человеческая душа состоит из противоречий. И, чем богаче личность человека, тем иногда резче бывают эти противоречия, так что один и тот же человек кажется расколовшимся на несколько друг на друга не похожих людей.

Положительное и отрицательное, свет и тени, высокие дела и низменные поступки, лучшие, благороднейшие побуждения и своекорыстные расчеты сменяются в одной и той же человеческой душе.

Лучшие литераторы-психологи уже давно уловили это наличие в душе переживаний и настроений, ни в чем друг с другом не сходных.

В доброе старое время литераторы красили людей под один, так сказать, колер: злодея наделяли всеми чертами злодейства, героя – всем благородством, какое можно только себе представить.

После этой столь упрощенной обрисовки характеров, насколько сложней кажутся нам типы, выводимые, например, Достоевским и Толстым.

Вспомните хотя бы знаменитого бретёра – будущего партизана Долохова из «Войны и Мир».

В нем есть какие-то противообщественные элементы – какая-то враждебность ко всему существующему, ненависть к мужчинам, жадность власти над женщинами, и много темных дел на его совести. И этот же самый человек является нежным, ласковым, заботливым сыном своей старушки-матери. И как отрадно отметить в душе бурной и злобной этот уголок чистого, святого, естественного чувства.

Я невольно вспоминал об этом Долохове, который в злобе своей, во-первых, любил мать, а во-вторых, в нужное время горячо и беззаветно, хотя с тем же оттенком злобности, послужил своей родине. Я вспоминаю об этом Долохове, когда вижу религиозное чувство в людях, по-видимому, совершенно далеких от религии.

Мне случалось встречать людей, которые, как казалось, не искали в жизни ничего, кроме внешних наслаждений.

Достаточно богатые для того, чтобы не работать, ничем не связанные, они переезжали из одной столицы в другую, из Москвы в Петербург, из Петербурга в Одессу, из Одессы в Тифлис, из Тифлиса в Берлин, ища в разнообразии климатов, стран и быта новых и новых наслаждений. По-видимому, эти люди не имели уже никакой оседлости, никаких корней, никаких связей с прошлым. А между тем я знал, что у них есть постоянные квартиры со старой, семейной мебелью, с семейными портретами и бережно хранимыми семейными иконами.

В те недели, или даже только дни, когда они на перепутье бывали в этой квартире, приветливые огни освещали старые, уютные вещи, столько видавшие, могшие рассказать столько из заветной были…

И какие чувства переживали эти вечные странники, когда, вернувшись домой с какого-нибудь блестящего спектакля или многолюдного светского собрания, они останавливались перед старым киотом с зажженными, мирно горящими лампадами? Память о прошлом, о своем детстве, о семейной счастливой жизни не навевали ли им мысль о том, что им пора остановиться, пустить корни, завести свою семью?

Не слыхала ли тогда их душа шепот: «Остановись, пусти корни и развивайся?» И некоторые из них женились, становились хорошими семьянинами и деятельными энергичными работниками в той или другой области. И я невольно связывал возвращение их к нормальной, здоровой жизни, после болезненных скитаний, с этими семейными реликвиями, которые для них олицетворяли их прошлое и звали их к здоровому будущему.

В блудном сыне, который сознательно ушел от отца в далекую страну, чтобы там в новой обстановке, ничего общего не имевшей с его прежней жизнью, вдали от родителей и близких, которые стояли перед ним, хотя бы с немым, а все же укором, – отдаться на волю страстей, – и в этом сыне погибшем, под всеми вихрями бушевавших в нем страстей, под всем эгоизмом самоуслаждения, под всеми, по-видимому, окончательно порванными связями с прошлым, все же жило неистребимым одно сокровище, и это сокровище было воспоминание об отце. И, когда он окончательно опустился, когда не хватало у него и той пищи, какой насыщаются свиньи, перед ним воскресла в душе, по-видимому навсегда погребенная, забытая святыня – отцовский дом: «Встану, пойду к отцу моему».

Вспоминаются иудеи, которые сидели на реках Вавилонских и плакали об утраченном Иерусалиме. Скорбные, печальные дни… Но есть какое-то счастье в том, что можно что-нибудь оплакивать, что в прошлом было что-то значительное и дорогое, – великое, святое сокровище, к которому тянешься с воспоминаниями, о котором вспоминаешь, которым, быть может, вновь надеешься овладеть. Не вечно плакали иудеи. Им суждено было опять вернуться в Иерусалим…

Так, мы счастливы, когда служим добру; счастливы, если живем согласно с Божией волей. Но есть какая-то сладость, какое-то утешение в том, чтобы, и живя во грехе, тосковать по лучшей жизни, чтобы, окунувшись в омут греха, сохранять в себе неприкосновенную, великую, незапятнанную святыню. В ней якорь, в ней возвращение к прошлому, возрождению жизни.

Один модный проповедник, беседуя как-то с народом на внецерковном собеседовании, объяснял значение поста и развивал мысль, что пост состоит не в одном воздержании от пищи. Он привел, между прочим, такой пример. Судили какого-то человека, совершившего убийство. Было важно дознаться, как провел он время до убийства. Между прочим, он был в какой-то харчевне, там пил и закусывал. Его спросили, чем он закусывал – не колбасой ли. Он обидчиво отвечал: «Тогда был великий пост: я не басурман, скоромного в посту не жру».

– Вот посмотрите, – вывел проповедник такую мораль, – человек не посовестился убить другого, а считал в то же время грехом нарушить пост.

Я бы вывел из поступка этого несчастного другое заключение, я бы сказал: «Посмотрите, – преданность церкви, покорность ее уставам доходят в этом человеке до того, что и в минуты глубочайшего своего падения и решимости на смертный грех, он не решается нарушить церковного устава». И эта преданность и любовь человека к церкви, при всем его падении, ручаются нам за возможность его возврата к новой жизни.

Мы осуждаем купца-кулака, который, награбя копейками с народа многие тысячи и десятки тысяч, воздвигает на них храм. Мы говорим: «Лучше бы храма не строил, да народ не грабил». Не так надо рассуждать, а поклониться и почтить ту покаянную тоску человека, которая вызывает его на жертву, хоть и из дурно нажитых денег.

Между тем если мы позволили себе осудить купца, тогда о женщине-грешнице, которая возлила елей на главу Христа и омывала ноги Его своими слезами, мы могли бы сказать: «К чему вся эта сентиментальная сцена? Лучше не расходовала бы на это миро, зато раньше бы не грешила».

Знающие быт несчастных женщин, позором тяжкого ремесла добывающих себе хлеб, говорят, что у редкой из них не теплится лампадка. И вот у иконы горит этот маленький огонек. Смятенная постоянным грехом, задыхающаяся в непреходящей грязи душа как бы говорит к Богу: «Как бы я ни пала, какая бы я ни была презренная, а я помню о Тебе, Святом, Великом и Недоступном, и от моей осужденной и недостойной души приношу Тебе постоянный дар моей веры и моего благоговения».

И кто знает, что говорят Богу эти дары падших, Тому Богу, Который принял покаянные слезы и прославил елей, усердно возлитый на Него такой женой-грешницей.

Есть одно страшное слово. О человеке жестоком, о человеке, решающемся на какое-нибудь ужасное преступление – убийство и другие дела, наносящем людям непоправимый вред, говорят: «Он Бога забыл».

Вот, о том, чтобы нам никогда не дойти до такого состояния, чтобы, как грешны мы бы ни были, как бы низко ни падали, чтобы никогда в душе нашей не угасала память о Боге, никогда не нарушались чувства хотя бы отдаленной связи с Ним: к этому должны быть направлены наши заботы, этого мы должны желать себе всеми силами.

Есть разные духовные степени.

Можно всеми силами стремиться к Богу, все принося Ему в жертву, видя в жизни одного только Его.

Можно жить чисто духовной жизнью, не творя особых подвигов. Можно предаваться какой-нибудь одной страсти, будучи исправным в остальных отношениях.

Можно, наконец, всю жизнь свою отдать на служение страстям.

На какой бы степени мы ни стояли – об одном не следует забывать. Наличие одного – ручается за то, что хотя перед смертью мы обратимся всей душой к Богу. Это – вечная тоска по Богу, сознание, что живем не так, живое чувство того, что есть у нас где-то непогубленное великое сокровище, чтобы, как далеко мы ни стояли от Бога, во всякую минуту нашей жизни мы могли бы сказать: пойду к Отцу моему и скажу Ему: «Согрешил перед Небом и перед Тобой, и не достоин называться сыном Твоим».

И возвращаясь к тому, с чего мы начали, не будем никогда осуждать людей, в которых мы заметили этот страшный раздор настроений.

И когда мы увидим молящимся со слезами человека, о дурной и недостойной жизни которого мы доподлинно знаем, посовестимся подумать о нем, «какое лицемерие!» – а скажем: «Как, вероятно, трудно в душе ему, верующему в Бога, – как трудно ему под игом его страстей!»

Пожелаем ему, как пожелаем и себе, найти в себе достаточно сил, чтобы, наконец, нравственно встряхнуться, подняться на ноги от страшного обленения духовного и от всей полноты сердца сказать себе: «Пойду к Отцу моему».

И пойти, и упасть к Нему на шею, и быть облеченным от Него в светлую одежду, и сидеть на радостном пире по случаю своего возвращения в Отчий дом, и уже никогда, никогда не отходить от Него «на сторону далече».

Об одиночестве

Уход графа Л. Н. Толстого из дома выдвинул в умах вдумчивых людей мысль о том громадном и важном вопросе жизни, который можно назвать одиночеством.

С одной стороны человек создан для того, чтобы жить в обществе себе подобных. Бог даже в раю не оставил человека одного, и именно потому, что «не добро человеку единому быти», создал для него подругу, положив тем начало семьи, а через семью – племенам, народу и государству.

И, действительно, жить в обществе является потребностью всех почти без исключения людей. Мы как-то хиреем в одиночестве, становимся унылыми. Жизнь без людей кажется нам пустой и ненужной. Нам необходимы знакомые, с которыми мы делимся мыслями, доверенные люди, которым мы открываем свою душу, друзья, женщина, которой мы духовно поклоняемся и с которой жаждем пройти рука об руку наш жизненный путь – избранница сердца, рожденные от нее дети, вместе с ней составляющие семью. Нам надобен даже народ, публика, те прохожие на улице, отсутствие которых опять наводит на нас какое-то уныние.

Странное дело, что одиночество тяготит подчас одинаково как самых пустых, так и самых содержательных людей.

В наше время, при множестве городских удовольствий, в людях с ранних лет вырабатывается привычка никогда не оставаться одним. Я знаю молодых людей, которые в полном смысле слова ни одного вечера не проводят дома. Под вечер какая-то неодолимая сила тянет их куда-нибудь – в гости, в театр, просто на улицу Если людей, так сказать, чисто внешних, без всякого идейного содержания, пугает мысль провести наедине с собой несколько часов, так как они задохнутся от скуки, то люди глубокого содержания бегут сами от себя по другой причине – им страшно остаться под гнетом собственных бесконечных мыслей.

Один из наиболее вдумчивых русских людей, блестяще одаренный поэт Ф. И. Тютчев, находился в состоянии постоянных мыслей. Одна из дочерей его удачно выразилась про него, что мыслить было его физическим состоянием. Но он не любил оставаться один. Он словно боялся быть предоставленным на растерзание собственным мыслям.

И однако, одиночество составляет необходимую потребность людей, и лишение его – великое несчастие. В «Записках из мертвого дома» Достоевский утверждает, что одним из величайших ужасов тогдашней каторги является невозможность человеку никогда остаться наедине с собой.

Да, человек со своей не знающей границ душой, с той громадой и переменчивостью душевной жизни, которую Писание недаром сравнивает с морем, всякий человек является как бы громадным морем, и этому морю отрадно лежать в своих берегах, не смешиваясь всегда с другими водами.

В нас есть бездна чувств, которые мы хотим переживать наедине, тайно от других, никому их не раскрывая. В нас есть ряд заветнейших мыслей, в которые нам хочется углубиться, в которых нам хочется разобраться самим, никого к ним не подпуская.

Большинство глубочайших чувств сосредоточены и безмолвноробко сторонятся людей.

Когда вы увидите жену, бьющуюся в корчах над гробом мужа, уверяющую окружающих, что он жив и зовет ее: знайте, что это шумливое, беспорядочное горе не глубоко. И, может быть, не пройдет и года, как этот столь шумно оплакиваемый покойник будет забыт для другого. Но, если вы видите спокойную, неподвижную, как бы застывшую фигуру, которая не слышит произносимых к ней слов, не видит ничего происходящего вокруг, кроме одного дорогого лица, лежащего во гробе, и движется как бы машинально, не принимая никакого уже участия в событиях внешнего мира, знайте, что это горе защемило всю душу и едва ли рассеется до конца жизни, как бы эта жизнь ни была длинна.

Точно также, когда вы услышите восторженные отзывы и длинные хвалебные речи какого-нибудь юноши о пленившей его красавице, знайте, что и тут чувства поверхностны. Но если вы увидите при упоминании какого-нибудь имени краску, помимо воли озарившую лицо, или слезы, блеснувшие в глазах при этом имени, которого никогда раньше не произносили пред вами эти молчаливые уста: знайте тогда, что чувство это искренне и глубоко.

Странно сказать, но даже присутствие любимых лиц для очень глубоких людей как будто мешает им подняться до самых вершин своего чувства:

 
Мне не жаль, что теперь
Я тоскою томим:
Я в разлуке люблю горячей.
 

Мы иногда испытываем какое-то бессилие передать в словах всю силу нашей любви:

 
Не умею высказать,
Как тебя люблю.
 

Именно в одиночестве, когда остается только одна бесплотная мысль, когда нет плоти, которая создает такие ужасные коллизии в делах чувств, именно тогда чувство достигает своей вершины и концентрирования. Необыкновенен, по понятен был бы поступок какого-нибудь влюбленного, который, убедившись, что его любят всей полнотой чувств, навсегда бы расстался с любимым существом и ушел бы вдаль, ничего не требуя, но полный до конца дней своих громаднейшего, всего охватившего его чувства любви.

«Однозвучный жизни шум», как-то оскорбляет и теснит душу, ей нужна сосредоточенность и тишина, ей нужна возможность временами внимать себе, только себе одной, ей нужно одиночество.

Кто не видал чутких людей, которым суждено жить потом напряженной, душевной жизнью: кто не видал этих будущих маленьких отшельников духа, забившихся в какой-нибудь уголок и, не видя уже ничего из внешнего мира, не слыша доносящегося до них шума жизни, погруженных в какой-то свой внутренний мир. Щеки разгорелись, глаза блестят, грудь прерывисто дышит. Они над миром, в других, чудных краях, где их никто не достанет, и куда сильно заглянуть лишь одно Божье око.

Когда душа ваша переполнена, вас тянет в одиночество, чтобы святей, обособленней и полнее пережить поднявшее вас чувство.

Вспомните так обаятельно описанную последнюю ночь жизни молодого порывистого Пети Ростова из «Войны и Мира».

Он в небольшом отряде партизана Денисова, задремал на фуре. Около него казак натачивает ему саблю, и от этих звуков в его музыкальной голове заиграл новый хор.

О жиг-жиг, о жиг-жиг… – свистела натачиваемая сабля, и вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравший какой-то неизвестный, торжественно-сладкий гимн. Петя был музыкален, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, приходившие в его голову были особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее, напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы, но лучше и чище, чем скрипка и трубы; каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же и с третьим, и четвертым, и все они сливались в одно, и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно-духовное, то в ярко-блестящее и победное.

«Ах, да ведь это я во сне! – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, то моя музыка. Ну, опять. Валяй, моя музыка, ну!

Он закрыл глаза, и с разных сторон, как будто издалека затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.

Ну разве можно пережить такие вещи на людях, даже среди самых близких людей? Здесь нужна вокруг человека стена одиночества.

Для людей, ищущих Бога, одиночество дорого тем, что в нем как-то ближе и полней открывается Бог.

Одиночество, Бог и человек.

Одиночество – вот то, о чем мечтало множество душ, жаждавших уединения в Боге. И все бросали, оставляли имение и гремящую по миру славу, богатство, обычную жизнь, бежали в пустыни, где не только людей, где и зверей почти не было и где только пронзающий луч солнца да ночная звезда могли подсмотреть тайну сердца, распаленного огнем Божественной любви.

«Бог и человек, человек и Бог», и чтобы между не было никого.

Даже от солнца, от неба скрывались. Врывались вглубь пещер, и там только целомудренно падающая тень лампады озаряла лик распятого Бога, перед которым на вечной страже стояла умиленная и все для Бога забывшая душа человеческая. И тут незримые миру происходили эти трапезы любви, это восторженное принятие Божественного гостя человеческой душой, широко ему распахнувшеюся на усердный стук Божества.

Чувствуем, что прекрасна такая жизнь. Не знаем ее тайн, но думаем о них с бьющимся сердцем. Только угадываем, потому что есть вещи, которые можно понять только тогда, когда сами их пережили.

И после годов своего тайного счастья эти люди переходили к иному, еще высшему и безграничному счастью во Христе, оторого они так полно познали на земле.

Блаженны те, кто почувствовав в себе все покрывающую, от всего мира уединяющую любовь Христову, может бежать в пустыню, кто не увидит более ни одного лица человеческого и станет созерцать живущий у него там, в сердце, образ Искупителя.

Но как быть тем, кто почувствовал в себе полноту Божественного призвания, уже когда связан с миром неразрывными узами? Как быть тому, в ком все ярче и ярче распаляется мечта об отшельничестве, но кто должен служить своей семье, которая ведь ни в чем перед ним не виновата и вправе требовать от него заботы?

Отшельничество возможно и в миру, одиночество доступно и на людях.

Есть люди, ведущие двойственную жизнь. Они на вид ведут вполне почтенный образ жизни, являются хорошими семьянинами, а потихоньку предаются разгулу и служат своим страстям.

Возможно и обратное.

Можно быть семейным человеком, человеком мира, можно посещать шумный свет, нося в себе дух одиночества, и быть истинным отшельником. Один великий старец сказал об этом мирском человеке: «Он и на бал пойдет, и там будет монахом».

Никому не заказаны часы полного одиночества с Богом. Кто бы вы ни были, сколько бы трудов и обязанностей на вас ни лежало, кто мешает вам в зимнюю ночь рано подняться и пустынными улицами идти в полупустынную церковь. И там, в этой таинственной темноте, в том месте, где совершается величайшее из чудес и где за искупленных людей льется искупляющая кровь Спасителя, сколько можете вы пережить, пересказывая безглагольную речью Христу ваши к Нему чувства, ваши мысли о Нем, ваше все существо охватившее к Нему тяготение!

На улицах, залитых электричеством, полных снующей взад и вперед громадной толпой, кто мешает вам сосредоточиться в молитву Иисусову, повторять ее краткие заветные слова, которые будут отдаваться у вас в сердце, образуя там таинственную духовную сладость.

Если вы кого-нибудь любите всей душой, всеми мыслями, то в напряженнейшие дни вашего чувства, где бы, в какой обстановке вы ни были, вы будете всегда и всюду носить с собой в душе любимое существо, с ним говорить, его созерцать, его звать, ему поверять все то, что вас волнует.

И в каком бы шуме жизни вы ни находились: гремит ли перед вами оркестр музыки, гудит нарядная толпа, пируют ли у вас в доме, приглашены ли вы на блестящий праздник, вы всюду можете оставаться один с Единым Христом. Можно быть аскетом в роскоши и славе мира, можно во дворце вести жизнь смиренную, можно на миру быть отшельником.

Я знал людей, особенно женщин, которые проходили высшие ступени духовной жизни, находясь, по-видимому, в самой сутолоке жизни, имея множество обязанностей, семью, светские отношения.

И кто из нас не знавал иноков, преданных самым вздорным, мелким и пошлым интересам?

Раз к одному великому старцу пришел человек, который, будучи знатен и богат, оделся в простонародную одежду и считал, что он «опростился». Но жизнь его шла по-прежнему, и он считал себя мудрейшим из людей.

Указывая рукой на свою одежду, это посетитель с похвальбой сказал старцу:

– Вот, как я живу.

Старец пристально на него посмотрел, улыбнулся и тихо произнес:

– Ну так что ж!

И эти несколько слов как многое объяснили! Они объяснили, что дело не во внешности. А все дело в том, что творится у человека в душе, в его внутреннем расположении и настроении.

И о скольких людях, живущих будто бы в святом одиночестве, можно бы спросить теми же словами: «Ну так что ж!»

И, наоборот, сколько пустыннического настроения чувствуется иногда в людях, живущих в шуме мира.

Это тяготение души одинокой к Богу, но по обязанностям поставленной на распутиях жизни, проникновенно выражено митрополитом Филаретом Московским в его знаменитом слове при освящении в Сергиево-Троицкой Лавре храма прей. Михея. Слово это, представляющее собой гимн монашескому житию, заключается следующим, от души идущим восклицанием:

«А мне, который недолго беседую с пустынею и о пустыне, а потом долго пребываю в молве и попечениях града и дел человеческих, – «кто даст ми криле голубине; и полещу и почию?» О, дающий иному криле, яко голубице, дабы лететь и безвозвратно почить в пустыне, а иному глас «кокоши», чтобы созывать Твоих «птенцов» под Твои «криле»! Собирай Сам и храни всех нас под крилем Твоея благости и, стогнами ли селений, тропинками ли пустыни, приведи, наконец, всех в тот вечно безопасный град, из которого не нужно будет убегать ни в какую пустыню».

И наступит там для души, тосковавшей здесь в одиночестве, непрерывная блаженная трапеза с ее желанным и обретенным Иисусом.