Текст книги "На небеси и на земли… Чувства и думы мирянина"

Явления Христа

Какая-то чудотворная сила запечатлевает страницы Евангелия. Простое, величественное сказание льет в душу смятенную, измученную миром, раздираемую противоречиями, какой-то умиротворяющий, целительный елей. Но и среди этих сплошь прекрасных, сплошь чудных и святых евангельских страниц есть такие, которые особенно близки душе, особенно заветны, заключают в себе особую силу. К этим страницам принадлежат, между прочим, все те, где описаны явления Христа Его ученикам.

Бывает так, что именно тогда, когда с нами нет тех близких людей, с которыми мы живем всегда нераздельно, именно в эти минуты разлуки мы особенно ясно чувствуем и переполняющую нас любовь к ним, и все их высокие совершенства. В разлуке, хотя бы краткой, как-то яснее стоит перед нами любимый образ. Одно из лучших средств проверить свои чувства к любимым людям – это на время покинуть их.

Я знал одну прекрасную женщину, которая, происходя из знатной семьи, будучи утонченно воспитанной, с обращением, чаровавшим приветом, лаской и заботливостью, – отличалась высокими внутренними свойствами и была праведницей по жизни. Все в ней было безгранично прекрасно, законченно, и невольно при взгляде на нее вспоминались слова Лермонтова:

 
«Глядит – и небеса играют
В ее божественных глазах;
Идет ли – все ее движенья,
Иль слово молвит – все черты
Так полны чувства, выраженья,
Так полны дивной простоты…»
 

У этой замечательной женщины был сын, который обожал свою мать. Я был близок с ним, и мы часто вдвоем делились нашими восторженными впечатлениями от этого прекрасного, духовно-стройного образа.

Как-то раз, отправившись со мной в путешествие, сын расстался с матерью на неделю. Потом мы встретились на одной станции, где среди общей суетни я увидал на платформе ее прекрасную фигуру, ее величественные, спокойные движения, ее простой, но обдуманный наряд. Я был лишний раз поражен ею. Я чувствовал также живое восхищение ее сына, и вечером он мне сказал:

– Я смотрю на мою мать с чувством вечно обновляющегося восхищения. Как прекрасна она была сегодня при нашей встрече!

Не то же ли, – конечно, в неизмеримо большей степени, – переживали и апостолы?

В обладании чем-нибудь как-то притупляются наши чувства. Привычка делает нас менее чуткими в ощущении нравственной высоты близких к нам людей. Человек, живущий в прекрасном горном воздухе или на прекрасном берегу моря, не может оценить так горячо, так полно высокую красоту всего, что его окружает, как оценит заезжий из унылых северных стран путник.

Так, – можно думать, – и апостолы в постоянном общении со Христом как бы теряли временами сознание той безмерной высоты, на какой стоит их Учитель, и сознание это особенно ярко выступало в часы разлуки.

Одна из самых красивых, самых, если позволено так выразиться, уютных страниц Евангелия есть та, которая описывает хождение Христа по водам.

Только что совершено великое чудо – насыщение пяти тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами. Христос приказывает ученикам переправиться на другую сторону Геннисаретского озера, а Сам подымается на гору и проводит вечер в уединенной молитве.

Ночь… Волнующееся озеро…

До наступления бури, – можно думать, – мысли учеников были все там, стремились к Тому, Кого сейчас не было с ними. Чья святыня только что просияла перед ними в столь великом знамении.

И вот буря, и Учителя с ними нет.

Как хорошо, с какой покоряющей простотой описана эта заветная буря этими несколькими словами: «Дул сильный ветер, и море волновалось. А лодка была уже на середине моря, и ее било волнами, потому что ветер был противный» (Мф. XIV, 24).

Уединенная молитва Христа кончилась, началось новое великое знамение. «В четвертую стражу ночи пошел к ним Иисус, идя по морю. Ученики увидели Иисуса, идущего по морю и приближающегося к лодке, и испугались. И говорили: «Это призрак», и от страха вскричали. Но Иисус заговорил с ними и сказал: «Ободритесь! Это Я, не бойтесь» (Мф. XIV, 27).

И вот Петр просит Господа позволения придти к Нему по волнам, и Господь говорит Ему: «Иди».

 
«И он пошел, и бездны влага
В сплошной сливалася кристалл,
И тяжесть твердого он шага
На зыбки воды упирал.
Но бурный ветр взорвал пучину;
И, в немощи душевных сил,
Он, погибая, Девы к Сыну
Молящим гласом возопил…»
 

Как часто с раннего детства старались мы представить себе эту картину: покрытое тучами небо с редкими просветами потемневшей ночной лазури, с которой мигают ласково звезды; затерявшийся среди волн утлый челн, рев бури; громыхающие, лезущие друг на друга волны – стихия бушующей, неограниченной свободы, робость учеников, – и в лучистом сиянии ходящий по волнам Христос.

Не потому ли так дорог людям был этот образ, что он являлся дорогим символом, напоминанием, чтобы в Нем черпали мы себе оплот от всего, что в будущем должно было встать угрожающим в жизни. Уже с детства чувствовалось, что забушуют в жизни твоей бури, и вставал весь ужас утопания в пучине. И верилось, что в тот час, когда непреодолимые волны будут грозить разбить утлый челн твоей жизни, как в ту заветную евангельскую ночь, – появится среди этих волн светлый образ идущего к тебе по волнам Христа.

Ты, Творец, Спаситель и Искупитель, Ты, тихое Плавание и чудотворный Кормчий, и надежная Пристань, являйся всегда нам, когда бьют нас бури! Научи идти с верой, не смущаясь, к Тебе, над бездонной стремниной жизни, со всеми ее опасностями, и в нужные минуты протяни нам руки, как в ночь Геннисаретской бури протянул Ты руку утопавшему Петру.

И вот еще и еще явления Христа.

… Христос воскрес. Смерть побеждена Им, узы ада расторгнуты, двери рая раскрыты, Он с Отцом снова во славе на престоле «одесную», благословляя в мире все Свое творение, через Него обновившееся, освободившееся от гнета древнего проклятия.

Уже чувствуют ученики, что Он удален от них, что миновали навсегда те дни, когда они неотлучно находились перед Ним, когда из часа в час звучал им Божественный голос, согревал их Божественный взгляд. Они одни, они печальны.

Христос является мироносицам, является двум ученикам по пути в Эммаус. Он говорит им о Христе, изъясняет все, что сказано о Нем в Писании. Но они не узнают Учителя. «Когда же Он возлежал с ними и, взяв хлеб, благословил, преломил и подал им, тогда открылись у них глаза, и они узнали Его, но Он стал невидим для них» (Лк. XXIV, 30–31).

Как часто не видим, Господи, мы Тебя, тогда как не пророчества книг Ветхого Завета, а все, что в нас и вокруг нас, гласит нам о Тебе и всякое честное биение сердца, и всякая светлая мысль, в нас возникающая, и все в природе, от недоступной звезды до попираемой нами полевой былинки, проповедует нам о Тебе.

И если во всем этом не узнаем мы Тебя, как не узнали Тебя два ученика Твои по пути в Эммаус, то дай познать нам Тебя хотя в преломлении хлеба. И пусть, когда мы после трудов сядем за трапезу, слеза заблестит в нашем взоре, при мысли о том, как Ты благодетельствуешь нас, как широко рассыпаешь Свои дары по вселенной, – и мы вдруг ощутим Твою близость, свое сыновство и Твое отеческое попечение, как некогда вдруг узнали Тебя в преломлении хлеба ученики в Эммаусе.

Вот Ты являешься ученикам, сидящим с запертыми дверями из опасения иудеев, и вновь являешься им в присутствии не бывшего при первом явлении Фомы.

Христос, как редко бываем мы «при закрытых дверях», как редко сосредоточиваемся мы духом и, подчиняясь всяким пустейшим впечатлениям жизни, почти не входим к себе домой, внутрь души, куда любишь приходить Ты, посещая детей Твоих.

Так вот в те редкие часы, когда мы, оградив себя от впечатлений мира, задумаемся в тишине и в тайне своего духа, тогда явись Ты нам, как ученикам «дверем заключенным», и дай нам тогда такое же ясное доказательство присутствия Твоего, как дал тогда апостолам, показывая им прободенные за них и за нас руки и ребра Твои, и если кто усомнится в Тебе, явись ему вновь и вновь, как Фоме.

…И вот опять гладь вод – море Тивериадское – и ночь, проведенная в бесплодной ловле. Брезжит утро, Христос стоит на берегу и кротко спрашивает: «Дети, есть ли у вас пища?» (сравн. Ии. XXI, 5–6).

– Нет, – отвечают апостолы.

– Закиньте сети по правую сторону лодки, и поймаете.

И как чудесен был тот улов!

Христос, Христос! Как часто, как почти постоянно ищем мы разных сокровищ без Тебя и вне Тебя. Как ученики Твои в ту ночь мы добросовестно служим миру, и, как в ту ночь, бесплодна наша ловитва. Явись же Ты нам и благослови закинуть нам наши сети, не в море жизни, а в Твое море – безбрежное море духа, чудное море благодати. И тогда так же чуден будет улов наш, как в то счастливое утро на море Тивериадском, и сокровищами той чудной ловитвы будем мы насыщены, просвещены, укреплены.

Христос! Ученики три года находились при Тебе. Три года вливал Ты в их душу святыню слов Твоих. Мы же живем и падаем, и грешим, и страдаем, и ищем, и гибнем вне чудного присутствия Твоего.

И вот в нашей тоске являйся нам, заброшенным в одиночестве, чаще и чаще, и утром, и днем, и ночами в их тайне и тишине. И в этих явлениях мы познаем Тебя и прозрим, и исцелимся, и спасемся.

Иконы

– Да, – говорил мне мой собеседник, – икона – это не доска с тем или иным изображением. Она оживлена чувствами, которые ее окружали, она хранит в себе те слезы и вздохи, которые пред ней изливали. Для человека чуткого сколько важных событий в жизни соединено с той или другой иконой и, приближаясь к старости, по этим иконам вспоминаешь свое прошлое. Вот я вам покажу, так как вы этим интересуетесь, мои иконные сокровища.

Мы сидели в небольшом, уютном кабинете, со старинной мебелью, с портретами по стенам. Фотографий было мало: все больше портреты масляными красками, акварелью, карандашом и гравюры. В углу комнаты висели два образа.

Один был неизвестное мне изображение Божией Матери. Изображение было поясное, и гранью между Богоматерью и доской иконы служили какие-то фантастические листья. Богоматерь, одетая царицей, поддерживала рукой Младенца Христа, одетого в торжественную длинную большую царскую одежду, с царским венцом на голове, держащего в руках скипетр и державу. В одной руке у Богоматери был длинный цветок, который причудливой своей чашечкой покоился на плече Богоматери. По низу иконы шла четкая надпись: «Список с иконы, которой греческий митрополит в городе Адрианополе благословил в 1829 году дежурного генерала русской действующей армии, генерал-лейтенанта Александра Ивановича NN. Сим списком Александр Иванович NN благословил сына своего Леонида Александровича».

На стене висел портрет-гравюра этого Александра Ивановича, известного генерала александровской и николаевской эпох.

– Вот видите, – сказал мне хозяин, – это для меня историческое воспоминание о моем прадеде. Обратите внимание, как отразилось на написании иконы место ее происхождения… Действительно, сбоку иконы была приписана неполная луна. Икона эта называлась «Неувядаемый Цвет».

Над этой иконой стояла старинного византийского письма без ризы, но в золотом, прекрасном тонкой работы окладе, икона какой-то святой, которая одной рукой высоко поднимала крест, а другой держала свиток с начертанными начальными словами Символа Веры. Лик иконы производил впечатление своим бесстрастным, несколько даже суровым видом…

– Эта икона Параскевы Пятницы, – сказал мне хозяин. – Она из икон моей прабабки, по другой линии. Смотрите какая милая старушка была прабабушка Прасковья Петровна.

Он указал мне на стене писанный пастелью (цветной карандаш) превосходно исполненный портрет. Бодрая старушка в затейливом чепчике, в синем платке, в белой турецкой шали смотрела, как живая, умными, живыми глазами.

– Какая умница была, – заметил хозяин, всматриваясь в знакомые черты… – Патриарх. В деревне у нее человек по пятидесяти за стол садилось одного своего потомства. Всех прекрасно воспитала, в люди вывела, рано вдовой осталась, состояние мужнее не только сохранила детям, но много увеличила.

– Пойдемте теперь ко мне в спальную, – сказал он, – там мои главные образа.

Стены небольшой спальни были сплошь увешаны иконами.

– Тут ведь вся Россия географически представлена, – сказал он мне, – тут иконы из Соловков, из Одессы, с Валаама и Кавказа, из Вильны, Казани, Киева и Сибири.

У изголовья висела прекрасного итальянского письма икона Вознесения. Хозяин снял ее со стены. На коленкоре, обивавшем исподнюю часть доски, характерным твердым, старинным почерком было написано, что иконой этой архиепископ рязанский Гавриил благословил храмоздателя каменного храма в имении «Вышгород» Николая Гавриловича NN в самый день освящения храма.

В кабинете висел большой, в натуральную величину, поколенный портрет этого Николая Гавриловича, одетого по моде онегинского времени, здоровяка с добрыми, темными глазами.

– Вы знаете, – сказал хозяин, – что дедушка Николая Гавриловича за свою жизнь поставил много церквей и ежедневно ходил к ранней обедне. А Гавриил рязанский был праведник, человек высокой жизни и однажды во время засухи низвел молитвой обильный дождь… Эта икона дорога еще мне тем, что лежала у гроба и провожала в могилу моего покойного отца. И схоронили его в самый день Вознесения.

«А вот смотрите, тут рядом две иконы, подаренные мне моей теткой, которая меня крестила и очень меня любила… Икона Спаса Нерукотворенного дана ею мне при окончании гимназии. А эту, с Афона присланную ее отцу, икону Троеручницы – она мне дала, когда я кончил университет. Конечно, на этих иконах остались вложенными те горячие чувства привязанности и доброжелательства, с какими она ко мне относилась.

Вот эта икона в киоте преп. Сергия Радонежского дана мне ее любимой двоюродной сестрой, княгиней NN, которая вела высокую духовную жизнь, а ко мне относилась, как к сыну. Вы увидите тут за стеклом засушенный цветок: я сорвал его однажды, во время пешего богомолья из Москвы к Троице-Сергию, уже в виду Лавры.

«Видите ли вот эту необычайную икону, – продолжал он, указывая на образ Божией Матери, Которая с облаков благословляла поле со сжатыми снопами. – Эта икона Богоматери – «Спорительницы». Она написана по мысли великого Оптинского старца Амвросия, которого Бог привел мне лично знать. Это символ помощи Владычицы людскому труду. Этой иконой благословила меня верная ученица старца Амвросия, игумения основанного им Шамординского монастыря, мать Евфросинья, когда я приезжал на похороны старца.

Я бегло оглядывал множество разнообразных икон всяких размеров, дорогих и дешевых, в ризах, окладах и без них, писанных на досках, литографированных на бумаге, финифтяных, шелковых и металлических. Мне бросилась в глаза резная икона инока, опирающегося на костыль. Оказалось, это известный Нил «Столбенский». И лик Богоматери необыкновенной красоты, запечатленный весь какой-то торжествующей святыней. Следивший за мной взором хозяин, увидав, что я всматриваюсь в эту икону, воскликнул:

– Неправда ли, какая красота! Это виленская, Остробрамская икона. Всякий раз, когда я езжу в Киев или заграницу, я, во время стоянки поезда в Вильне, успеваю слетать в часовню над Острыми воротами, где эта икона стоит в великой славе… За душу хватает видеть, как народ молится на тротуаре на коленях, подняв глаза к иконе, видной сверху, сквозь раскрытые, громадные окна. Это ведь наша православная святыня, присвоенная себе католиками.

Над старинным, тяжелым комодом красного дерева висела большая картина Моления в саду Гефсиманском.

Ни я, никто другой из знакомых его не могли сказать, чей это оригинал, хотя и хозяин, и мы знали главнейшие картины галереи Европы.

У Христа не было того измученного, истерзанного вида, в каком Он изображается обычно на всех картинах этого содержания. Коленопреклоненная поза Его, с чуть поднятыми на молитву руками, была спокойна. Вся скорбь, вся мука сосредоточилась в выражении Его глаз, и это тихое страдание производило тем более сильное впечатление…

– Эта хромолитография, – пояснил хозяин, – всегда висела у нас в детской без рамы, на гвоздях. Потом я как-то присвоил ее себе. Когда стал подростком, обрамил ее и с тех пор с ней не расстаюсь.

Кто знает, какое значение для религиозного склада моего знакомого имело это проникновенное изображение молящегося пред тяжким страданием Своим Бога…

Мы подошли к углу, где, по-видимому, были сосредоточены самые заветные его святыни. Там стояла этажерка, от последней полки которой поднимались кверху по обеим стенам большого размера иконы, из-за которых не видно было обоев. На верхней полке теплилась лампада, бросая мирный свет на стоявшую перед ней маленькую в золотом окладе икону Божией Матери, на рамку с изображением старца во гробе с изумительно ясным и святым выражением лица и небольшой кусок гранита, на одной стороне которого, отполированной и обделанной, был изображен молящийся на камне преподобный Серафим Саровский…

От этой полки кверху стояли старинные масляными красками изображения кончины преп. Серафима, большой по грудь его портрет. Икона Богоматери «Умиление» и еще старинный, от времени почерневший портрет того же великого старца и икона «Знамения».

По другой стене стоял в старинной, чеканной ризе образ какого-то преподобного, написанная на золотом фоне Смоленская икона и, сиявшая необычайной красотой, другая икона «Знамения», на которой Богоматерь представлена была юной Девой с печатью неизъяснимой чистоты и детской кротости. Наконец, сверху смотрела, нового свежего письма, икона Пресвятой Троицы, без ризы и киота.

Пред этажеркой стоял легкий, дубовый аналойчик, на нем лежали две иконы – Спасителя и Богоматери.

– Это благословения моего отца и матери, – сказал хозяин, указывая мне на эти две иконы… – А вот послушайте, я вам расскажу историю всех этих икон:

«Вот эта маленькая икона в золотой ризе – это Феодоровская Костромская. Я считаю ее явленной… Вот судите сами. Эта икона принадлежала мне с тех пор, как я себя помню. Я брал ее даже с собой, когда на седьмом году ездил с родителями заграницу, и до зрелых годов моих я не расставался с ней никогда… Я почему-то ее всегда считал Владимирской, и все в доме у нас знали, что у меня есть собственная Владимирская икона и что я ею очень дорожу.

Мне было лет двадцать, когда мне неудержимо захотелось иметь у себя Феодоровскую икону… В «Рассказах из истории русской церкви», графа М. В. Толстого, которые я тогда изучал, я прочел о явлении этой иконы при нашествии Батыя в Костромских пределах. Рассказ этот меня сильно заинтересовал. Я говорил себе, что мне непременно надо достать себе эту икону. Мысль эта не давала мне покоя и превратилась в горячую жажду. В это самое время эта маленькая икона однажды упала, и отделилось несколько гвоздиков, прикреплявших ее ризу к доске. Мне захотелось посмотреть, как написана икона; и каково было мое изумление и радость, когда осторожно вынув щипцами прочие гвоздики и сняв ризу, я прочел надпись у правого плеча Богоматери: «икона Феодоровская»… Конечно сейчас вам это может показаться случайностью, но тогда я не мог так думать, я счел эту икону «явленною» и был необычайно счастлив…

Вот эта икона в тяжелой ризе – старинная семейная икона прей. Александра Свирского… Иконой Троицы благословил меня преосвященный NN, – и он назвал одного из высших лиц русской иерархии. – Сам же он получил эту икону от Иерусалимского Патриарха… Она писана на куске из дуба Мамврийского…

Эта вот дивная икона «Знамения» – великолепный список с иконы, прославившейся недавно чудесами в Серафимо-Понетайском монастыре, основанном в память отца Серафима. Ею благословила меня после торжества открытия мощей великого старца Понетаевская игуменья.

А вот и другая икона, связанная со старцем Серафимом, – икона «Умиления», пред которой он скончался. Это благословение отца Иоанна Кронштадтского. Когда я был у него в последний раз, я просил у него на память икону. Заметив между ними икону «Умиления», я подумал: «Ах, вот если б эту…» Отец Иоанн точно без слов понял меня, взял эту икону и стал на обратной стороне делать надпись… Это было для меня большой радостью. Он так чтил преп. Серафима и раньше, чем был решен вопрос о прославлении его, восторженно говорил о нем в церквах народу… А какой любовью пламенел он к Богоматери!

Икона «Знамения» Царскосельская, напоминает мне годы моей молодости, проведенные в Царском Селе… Это старинная Византийская икона. Она отличается, несмотря на древность свою, необыкновенной свежестью красок… Как отрадно пред ней в Царскосельском маленьком соборе, когда он пуст, и лампада, да несколько догорающих свечей озаряют Пречистый Лик, и кажется, что румянец играет на ланитах Благодатной Девы…

Вот видите эту маленькую икону Николая Чудотворца. Ею благословил меня за месяц до кончины своей Оптинский старец Амвросий. Вот за лампадой он изображен в гробу. Через девять лет после его смерти я был ужасно болен. Я лежал в постели уже около двух месяцев. Вечером в Николин день, накануне памяти святителя Амвросия Медиоланского, я особенно сильно вспомнил старца, вспомнил, как, в последнее свидание, я просил его не забывать меня; как он меня благословлял этой иконой… Я снял ее со стены и положил себе на голову… В ту же ночь произошел кризис…

Теперь я расскажу вам о том, как доставались мне те многочисленные изображения старца Серафима, которые вы здесь видите.

Когда я взрослым уже услыхал о старце, душа моя навсегда наполнилась чувством благоговейного восхищения перед ним. Замечательно то, что я в детстве слыхал о старце Серафиме; затем забыл его имя и кто он, только образ его тихий, покоряющий, отрадный и ласковый жил во мне, так что, когда уже взрослым я услыхал о нем, показалось, что я вновь его обрел.

У меня вскоре образовалось сильнейшее желание иметь его хорошее, настоящее изображение. У меня был лишь небольшой печатный листик, изображавший кончину старца.

Я был в то время вольноопределяющимся и как-то в мае приехал на два дня в Москву. Идя по Кузнецкому мосту, я заглянул к продавцу старых книг и гравюр, доселе торгующему в воротах одного дома. Каково было мое изумление, когда я увидал висящим на стене портрет старца Серафима масляными красками. Он был от ветхости продырявлен в нескольких местах, но, как вы видите, имеет чрезвычайное выражение жизни… Я стал торговать его и, убеждая торговца уступить, сказал:

– Что вы так дорожитесь, – его у вас мало кто купит… На портреты монахов мало ведь спросу.

– Монах, монах, – проговорил ворчливо продавец, – может этот монах еще святой будет…

С какой радостью понес я домой этот портрет.

Почитатели старца Серафима очень дорожат частями того камня, на котором он молился тысячу ночей, и я мечтал иметь у себя такой камень. Когда я был первый раз в Сарове, Саровский игумен, без всякой моей просьбы или намека на то, вынес мне часть заветного камня с изображением на нем молящегося старца… Вот он тут и стоит за лампадой… Потом, одна знакомая благочестивая старушка, дала мне изображение кончины старца, писанное на куске дерева из его кельи…

Я находился в Петербурге в июле 1902 года, когда было объявлено о предстоящем в следующем году церковном прославлении старца Серафима. Я переживал тогда дни величайшего счастья… И в это самое время мне удалось приобрести несколько превосходных изображений старца.

Идя по Александровскому рынку, где я высматриваю и иногда покупаю разную старину, я нашел вот это изображение масляными красками кончины старца… Ни на одном из других изображений вы не встретите таких бытовых подробностей… Смотрите, вот большие бутыли с водой, которую он давал пить посетителям, и сухари, которые он им раздавал. Вот пуки свеч, которые он теплил за своих духовных детей. Вот, на стене висит его клобук, а тут вот топорик, на который он опирался во время ходьбы… Вот и камень в холстине, заменяющий дверной блок… А вот, посмотрите, – сказал он, – еще другой портрет старца, висящий наверху. Он очень темный, я его освещу».

И при свете электричества, на потемневшем полотне ясно вырисовывалось лицо старца под клобуком, и, как живые, смотрели на вас темно-голубые его глаза.

«Я уверен, – сказал хозяин, – что это изображение принадлежит к лучшим. Жизненность его изумительна… В то же время купил я старинные гравюры из жизни преп. Серафима, которые за ветхостью и неимением на стенах места хранятся у меня в папке, а вот четыре – на стене».

Он подвел меня к одной из стен, где под стеклом, по старинному оклеенным по бортам бумажной лентой с украшениями из золотой бумаги по бокам, висели в ряд четыре старинные гравюры: старец Серафим, кормящий медведя, молящийся на камне, идущий в ближнюю пустыньку и почивший смертным сном перед иконой «Умиления».

Я продолжал еще расспрашивать хозяина о разных иконах и других предметах. Обратил внимание на висевшее у изголовья распятие розового алебастра…

– Мой покойный отец, – сказал он, – привез из-за границы по такому распятию мне и сестре. Одно из этих распятий пошло на его груди с ним в могилу, а другое вот пойдет со мной.

Мы присели и долго молчали.

Хозяин ласковым сочувственным взглядом обводил свои иконы… И сколько дорогих лиц вставало пред ним в эти минуты, сколько значительных событий.

Я не смел спросить его о значении надписи на фотографии с Казанской иконы, висевшей тоже у изголовья:

«Господь взял – Господь отдаст»…

Под этой надписью стояли какие-то числа и года… Вероятно, это было напоминание о нескольких тяжелых утратах с выражением надежды на будущую встречу…

Мы молчали… Что-то тихое, успокаивающее шло от этих икон, пред некоторыми из которых молилось несколько поколений, которыми осеняли остающихся дрожащие руки отходящих в вечность людей, которыми благословляли пред концом своим великие праведники и чудотворцы…

И пестрая, докучная, утомительная жизнь забывалась в этом тихом уголке со святыми ликами… И казалось бы так хорошо «скончать прочие дни» жизни вот тут, пред этими отрадными напоминаниями о лучшем мире и лучшей доле…