Текст книги "На небеси и на земли… Чувства и думы мирянина"

«Верую»

Я находился в обширном соборе значительной крепости. Шла обедня. Вся церковь была наполнена тесно стоящими рядами солдат. Совершалась литургия верных. Громогласный диакон возгласил: «Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы!»

Хор откликнулся:

– Отца и Сына и Святаго Духа, Троицу единосущную и нераздельную.

– Двери, двери, премудростию вонмем, – пронесся, достигая высокого купола новый возглас, и вслед за ним заговорила вся церковь.

Я не был приготовлен к тому. Не знал, что здесь некоторые молитвы поют солдаты общим хором, и поэтому это громкое, смелое и дружное пение произвело на меня чрезвычайно сильное впечатление.

И неслись один за другим эти знакомые, священные слова, которые устами этих солдат, как бы вся церковь, и та, что когда то, страдая, совершала свое дело на земле, и теперь стоит торжествующим сонмом вокруг Престола Славы, и та, что еще теперь среди лукавого и холодного мира служит своему Христу и верует в Него, как в Бога: вся эта слившаяся во едино небесная и земная церковь, казалось, исповедывала пред новым повторением великого чуда пресуществления свою любезную веру нисходившему к таинственной брачной трапезе Жениху.

Что-то властное, до глубины потрясающее душу, от мелких дел и забот земли бросающее ее в неприступную высь, заключено для православного человека в этих словах «Символа веры».

А какими свежими чувствами трепещет она, когда под эти громкие звуки заветных слов, вспомнишь про то, как медленно, усилием и борьбой веков слагались эти слова, пока не отлились в эти незыблемые металлические формы, к которым ни слова ни прибавишь, ни убавишь.

И вспоминаются о них рыдания Откровения: «Если кто приложит к ним, на того наложит Бог язвы. И если кто отнимет что от слов, у того отнимет Бог участие в книге жизни и в святом граде».

И, когда под громовые раскаты Верую всматриваешься в лики иконостаса, кажется, что и они, точно ожив, шепчут те же слова.

Вот, суровый Предтеча во власянице со своим развевающимся знаменем, который первый свидетельствовал: «Се Агнец Божий, вземляй грехи мира!» Как радостно ему, видевшему на земле лишь начало дела Христова, слышать этот неба достигающий глагол о завершении дела Христова, о стройном домостроительстве нашего спасения, и не шепчут ли в восторге и его уста весть о Том, «Его же Царству не будет конца».

Вот, с зоркими очами седовласый святитель Николай с храмом в одной руке и с мечом в другой, готовый, как некогда Ария, вразумить всякого богохула. О, как и ему дороги эти слова Верую, и с какой любовью он, стоя в первых рядах торжествующей на небе Церкви, шепчет их вслед за людьми земной Церкви.

Вот, Святитель Спиридон, держащий кирпич, который на вселенском Соборе, по его слову и в доказательство троичности Божества, распался в глину, огонь и воду. И ему как сладко внимать громогласному исповеданию о Святой Троице.

Вот, другие Святители, чьи и «пастырские свирели риторов победили трубы», для которых каждое слово этого Верую было святыней души.

Вот, ряды мучеников, чьей кровью укреплялась Церковь, и которых ответ на самые невообразимые мучения было одно слово – «Верую, верую!»

Охваченный такими воспоминаниями, стоишь под эти громовые звуки, и что-то чудное творится в душе, и что-то закипает в ней святое, и все грязное, лишнее, темное спадает, словно пришел час спасительного возрождения.

Господи, Господи, продли этот миг умиления.

Нечто о русской бедности

«Не имамы зде пребывающаго града, но Грядущаго взыскуем».

Эти слова громко звучат в моих ушах, заглушая собой тот пронзительный, модный крик, который поднят теперь насчет бессилия русской народности.

Как-то с детства привыкли вы радоваться своей принадлежностью к русскому народу, и чувствовали, что, если не были русскими, то хотели бы быть русскими. Присматриваясь к народу, входя иногда в его среду, вы легко ощущали ту спокойную силу, какой он дышит.

Но, Боже мой, какой поднялся в большинстве газет вопль о русском бессилии, как только наша война с Японией стала затягиваться…

Где бессилие? – тщетно спрашиваете вы себя.

В этом ли Порте-Артуре, который, превосходя всякое вероятие, отстаивал себя долгие месяцы?

Или и эта стойкость, на которую не был бы способен ни один народ в мире, – есть доказательство русского бессилия?

В этой ли суровой решимости Куропаткина, который, зная, как скороспелые невежественные судьи порицают его, тем не менее, неуклонно, сломив пред требованием непреодолимых обстоятельств свое самолюбие, проводит свой план сосредоточения сил?

В этой ли вере в него армии, – не тех, которые судят издалека, в дыму благовонных сигар, развалясь на мягких креслах после дорогого обеда, а тех, кто там терпит всю невзгоду военной грозы: бессонницу, голод и холод, кому смерть глядит прямо в глаза, кто ежечасно готов умереть и умирает с верой в несомненность русской победы?

В этой ли героической бодрости солдата, – одинаково: матроса, стрелка и артиллериста, – в этих ли трагикомических выходках, читая о которых можно плакать сквозь смех, смеяться сквозь слезы: вроде этого тревожного заявления в Порт-Артурской газете о пропавшей собачонке или вопроса матроса:

– Где прикажете, ваше благородие, руку матросскую похоронить?

– Да чья рука?

– Моя, ваше благородие!

Между тем многие утверждают, что мы, так сказать, на ладан дышим.

Признаюсь, мне лично прямо смешно слышать эту панихиду, которую теперь постоянно поют над русским народом.

Высказывается и совершенно обратное мнение, что именно в неприхотливости русского человека, в его способностях обходиться малым, и заключается тайна его силы.

Не лишнее дать себе отчет в том, действительно ли мы бессильны, и есть ли показатель этого бессилия – нетребовательность и скромность русского человека!

Что так называемый «простой народ» живет не роскошествуя, – об этом распространяться нечего. Тем не менее он живет сытно. По крайней мере, сколько мне в разных местах России ни приходилось говорить с солдатами, на дурное кормление которых жаловаться нельзя, – всегда они вздыхают по домашней еде и постоянно твердят, какие они до службы были «гладкие» и как на службе похудели.

Но, действительно, дальше сытости довольно часто дело не идет.

Теперь надо спросить: почему русские так мало накапливают, создают так мало ценностей? Потому ли, что для этого нет никакой возможности, или потому, что к этому не стремятся.

И приходится ответить так: нет на свете, кажется, ни одного народа, который был бы равнодушнее русских к материальным благам. Но не невозможность копить, как копит западный человек, и облагораживать накапливаемым избытком жизнь, не одна, несомненно присущая славянской натуре, лень, препятствуют ему в увеличении благосостояния, а глубокое сомнение в полезности избытка, даже некоторое убеждение в греховности богатства, некоторый стыд богатством, как бы боязнь его.

Знаю, что на первый взгляд слова мои могут показаться парадоксом. Но для того, кто изучал русскую душу во всех ее проявлениях, это – несомненная истина.

Так глубоко, как ни один народ, восприняв христианство, русский народ вместе с христианством принял в свою душу глубокое сомнение в ценности, в значении и в нужности всего, что есть земное счастье и земное благоденствие.

Духовная жажда, жажда чего-то высшего и лучшего, более широкого и более захватывающего, чем земля с ее радостями, жжет народную душу: не только души великих избранников, но также души рядовых людей, – толпы.

Эта жажда выражается в разных, иногда болезненных и диких, формах. Ее показатели – и величайшие, неимоверные подвиги аскетизма, и заселение лесов отшельниками, и самосожжение раскольников, и, как вопль тоски, как временное отчаяние, как боль неудовлетворения от трудности достижения идеала, грандиозный разврат, мифическое пьянство, исступленное злодейство.

Абсолютного, бесконечного жаждет русская душа. Рыдает по утраченном рае, как Рахиль «плачет и не может утешиться, потому что его нет», – потому что он так далек.

И, смотря на жизнь как на темницу, редко, – даже если жизнь прерывается среди самого упоительного счастья, – жалея об уходящей жизни, переживая переход в иной мир, как возвращение домой, – может ли русская душа копить и скопидомствовать на манер западного человека?

В том, как русские швыряют деньги, – в которых, несомненно, самое сильное выражение «власти земли», – как не познать глубоко, хотя, быть может, бессознательно для нее самой, проникающего в русскую душу презрения к приманкам мира!

Не те люди, что мир покоряли, волнуют народное воображение. Хранит тверже всего в своей памяти русский народ ни завоевателей, ни блестящих детей мирских успехов, а людей, ушедших от мира, каких-нибудь святых пустынников, веривших при жизни и по смерти оправданных в своей вере в то, что единственно-ценное в области жизни есть лежащее за видимым миром, и что вне этого невидимого – все тлен и прах.

Известная графиня Орлова-Чесменская, упав раз на колени пред праведным старцем Парфением, воскликнула:

– Отец, чем мне утешить тебя! Не пожалею и миллиона!

– Вот, чем нашла еще! – отвечал он. – На что мне этот навоз!

И по тому, как иногда русская душа старается высвободиться из тенет этой внешней сытости, обеспеченности, невольно начинаешь думать, что не один Парфений считал миллион навозом.

Очень возможно, что многие упрекнут русского человека, не склонного придавать внешнему благополучию то чрезвычайное значение, какое дают ему на Западе, прямо в неразвитости и глупости.

Но у всякого свой взгляд на вещи, и никто не смеет погонять меня кнутом к тому, что другой считает благополучием, тогда как я довольствуюсь тем, что имею.

Два брата. Один жаднее, менее способный, но с большей выдержкой и превыше всего в жизни поставивший внешние успехи. Этот трудится упорно и равномерно, получает отличия по службе, старается быть в кругу богатых и знатных людей, принимает участие в денежных предприятиях, не знает покоя, всегда занят, и во всей этой гоньбе за фортуной иссушает свою душу.

Другой довольствуется малым. Более или менее вкусный хлеб насущный, скромное помещение, которое он охотно делит со впавшим в нужду знакомым; позже – жена по сердцу, любимые книги, маленький кружок единомысленных друзей, скромное место в хорошем театре, звуки музыки, и, главное, много досуга для своих мыслей и мечтаний…

Конечно, многие, понимающие первого брата, с презрением посмотрят на второго… Но кто из них счастливее? Кто, действительно, жил, кто предвкушал уже на земле минуты того блаженства, для которого мы исключительно созданы, и вся полнота которого наступит за гробом?

Ах, не в жизни неумолкаемо-шумящих фабрик, а в жизни человека, который часто прерывает свой труд, чтоб любоваться блеском дня, который поет, когда поет его душа, для кого нет лозунга: «больше, больше всего», а – «жизнь души, свобода души»: в такой жизни поэзия.

И кто перескажет значительность тех мыслей, благо всего того, что наполняет молчаливую и мечтательную русскую душу, когда, по-видимому, человек «лодырничает», но когда, на самом деле, душа совершает то дело созерцания, в какое будет она погружена и в вечности…

Вот старик Калитин из «Дворянского гнезда, всю жизнь работавший и осудивший себя пред концом за свою жизнь. И рядом – Лиза, его дочь, ничего не сделавшая. Она чувствовала, созерцала – и только. Но кто бессмертнее, прекраснее, чья жизнь лучше?..

Отдав дань труду, добыв то, что политическая экономия зовет «existenz minimum», как часто русский не хочет больше быть батраком внешней жизни и уносится душой вдаль!

«Ах, как он беден! Ах, несчастен! Ах, грязен», – завываем мы вокруг него.

Но, в своем царственном презрении к комфорту, из которого мы создали себе идола, для которого жжем бездну сокровищ, он, быть может, и выше, и счастливее нас…

* * *

Своими рассуждениями я вовсе не хочу сказать, чтобы русская душа была свободна от страсти стяжания.

Я хочу только сказать, что над этой страстью, от которой свободно множество русских, стоит постоянное сознание незаконности ее, постоянное оглядывание в ту сторону, куда «не потащишь с собой своего добра», что именно в России возможны те переломы, как тот, который так проникновенно описан в знаменитом Некрасовском «Власе».

Проникшие в печать слухи о злоупотреблениях при поставке, например, теперь в казну сапожного товара, свидетельствуют о тех искажениях, какие постоянно терпит и эта народная черта.

Но, говоря о русском человеке, я имею в виду не исключения, а обобщения, и истинную идею из того бесплотного, прекрасного мира идей, спокойно стоящих и колышащихся в непроходящем свете над мятущейся, полной колебаний и противоречий жизнью: идей, в которых больше правды, чем в самой действительности.

В эту идею русского человека я и старался вдуматься.

Быть может, мне не удалось вполне точно и ясно выразить то, что носилось в моих мыслях, когда я старался уяснить себе вопрос, почему же, в самом деле, столь несомненно блестяще одаренный, разумный и не лишенный способности к труду народ, как наш, так не блестяще устраивает, сравнительно с соседями, свою личную жизнь, и как же, несмотря на то, он создал такое сильное государство, за которое в нужную минуту так крепко стоит, – что никак не может служить признаком слабости.

Как сумел, я набросал здесь мое предположение, что человек русский слишком мистичен и слишком много ставит на счет загробного будущего, чтобы с нерассееваемым вниманием, рвением и страстностью, которые одни только и обеспечивают успех всякого дела, заниматься увеличением и упрочением своего благополучия.

Государству же своему русский человек радеет, – чему примеров сейчас искать не приходится, – потому что и ему придает какую-то мистическую цену, работает на него, как на какое-то таинственное великое Божье дело, значение которого он предчувствует, если не охватывает вполне.

Да, наши мечты и надежды будущего для нас часто дороже действительности. И в этом, быть может, мы правы.

Действительность пройдет, и пройдет скоро, мгновеннее сна.

А останется и воцарится навсегда то, о чем мы мечтаем, в то время как запад неустанно работает, – и слишком реальное и напряженное ожидание чего-то, быть может, атрофирует отчасти наш вкус к земным делам.

Звезды

Шумный день затих. Жизнь спряталась в дома. Погасла разноцветная окраска видимого мира. Все заволоклось одной общей тенью. И теперь, когда землю окутал таинственный покров, глаз невольно подымается к небу, ищет там ушедшей, замершей жизни. Случалось ли вам – не в городе, а где-нибудь среди природы, у берега моря, у большой реки или на обширном лугу – начать всматриваться в небо? Что-то манящее и притягательное есть для взора и для души в этой картине! Какая-то таинственная работа происходит внутри вас, когда, застыв на одном месте, вы вглядываетесь в звездное небо…

Что можно найти торжественнее, красивее, чище этого очаровательного зрелища?..

Все, что самого дорогого было в вашей жизни: безмятежное детство, невинная радость мечтательного отрочества, широкие мечты юности, первые горячие, святые чувства – все пройдет вновь перед вами, и, если много в вашей жизни пережили вы горя, если ваши надежды одну за другой разбила злодейка-жизнь, тихие слезы польются по вашим щекам. Но ни ропота, ни осуждения жизни, ни горечи не будет в вас в эту минуту Это ночное небо будет без слов вам шептать:

Подожди немного – отдохнешь и ты!

Вообще в картине ночного неба есть несомненное очарование, которое прекрасно рисует знаменитое восьмистишие Фета:

 
Я долго стоял неподвижно,
В далекие звезды глядясь,
Меж теми звездами и мною
Какая-то связь родилась.
 
 
Я думал – не помню, что думал…
Я слушал таинственный хор,
И звезды тихонько дрожали,
И звезды люблю я с тех пор.
 

Чем дольше всматриваешься в них, тем дальше уходит от вас земля со всеми ее мелочными заботами, с ее горем и ничтожными радостями, и доступнее, несомненнее, ощутительнее становится загробная, небесная, далеко-близкая к нам жизнь.

Именно что-то небесное, вечное льется нам в душу в этих мягких, загадочных сине-серебристых лучах звезд.

Недаром и первая весть о сошествии в мир Бога, о чудном Младенце, родившемся в Вифлееме Иудейском, была подана волхвам звездой, и звезда эта вела их и остановилась над яслями.

Кто из вас не мечтал в священную ночь Рождества Христова об этой заветной звезде, возвещавшей миру эту несказанную радость. И какие светлые, дорогие сердцу мечты подымаются в душе, как раздастся в церкви в рождественский сочельник тихий, задумчивый распев слов: «Ангели с пастырьми славословят, волсви же со звездою путешествуют».

А если у вас были дорогие, нужные вам для вашего счастья люди, которые были рано отозваны из этого мира: тогда среди ночной тишины, всматриваясь в эти горящие в небесной бездне огни, вам начинает казаться, что через эти огни эти далекие незабвенные люди подают вам знак своей непрервавшейся жизни, своей непрестающей любви к вам. И, вместе с тем, вам точно слышится тогда их шепот: «Не тоскуй в одиночестве; ждать недолго, и снова мы будем вместе в блаженной вышине». И вас охватывает тогда какое-то безмятежное счастье, живое ощущение вашей близости и вашей связи с ними, и вам вспоминаются во всей их зовущей силе отрадные слова Христа: «В дому Отца Моего обители мнози суть», – и за этим таинственным небосводом и любовью, приветливо горящими звездами в вашем воображении встают очертания таинственного вечного Града и многих в нем дивных обителей!

Я знаю инока одной строгой знаменитой пустыни, проводящего высокую созерцательную жизнь. Как-то раз, в час откровенного разговора, он сознался мне, какими глубокими чувствами наполняет его душу ночное небо.

«За полночь, – говорил он, – когда все тихо в обители, я выхожу на полянку нашего скита и долго-долго смотрю в небеса, и как громко тогда поведают они мне славу Божию… За ними я чувствую великие чудеса, вечность торжествующую, мир святых, страшный престол Господа Славы, и мне кажется, что я начинаю уже жить той неизглаголанной жизнью. Ах, не передать словами того, что говорят душе Божьи звезды. И как понимаешь эти детские и простонародные предания, что звезды – это очи ангельские. И как понимаешь порыв Василия Великого, который воскликнул, пораженный блестящим светилом дня и тихими огнями ночи: «Благословен, благословен еси Вседержитель, просветивый день светом солнечным, и нощь уяснивый зарями огненными…» О, только бы нам не забывать о небе духовном. А смотря в видимое небо и в звезды, невольно вспомнишь и о вечном небе.

Огни

Все бы мертво было во вселенной, если б над ней не горело великое, Богом зажженное светило. В его лучах все живет, цветет, развивается. Когда оно удаляется от земли – земля цепенеет, жизнь замирает, и под белым покровом зимы ждет нового появления солнца, чтоб воскреснуть к новой жизни.

Поколения сменяются поколениями, исчезают с лица земли целые народы, меняются климаты, очертания морей. Цветущие земли, кипящие народом, появляются там, где было дно океана. Лишь одно Божье светило, символ Божественной неизменяемости, горит не умаляясь, в тепле и свете, горит среди общей изменяемости мировой жизни…

Боже, Боже, как бы хотелось и нам, чтобы в краткое время, на которое Ты нас посылаешь на землю, в душе нашей горел так же неизменно, как горит Твое в небе солнце, огонь усердия и ревности к Тебе.

О, если б тот восторг веры, то проникновение Тобою, та печать Твоего Духа, которые видимым образом явились на Твоих учениках в огненных языках, горели не мерцая, ровно и кротко в наших душах!

Но наши огни бессильны; вихри жизни их задувают, они еле видны, склонные угаснуть, оставляя в душе нашей глубокую тьму Но нам хочется, чтоб пред Тобой горели наши огни, и не в силах сами всегда теплиться пред тобой угодным Тебе пламенем, мы зажигаем пред Тобой другие, видимые огни…

Принимай благосклонно этот дар. А мы будем утешаться, что и в те часы, в те долгие и многие дни и месяцы, когда грехи отводят нас вдаль от Тебя, все же пред Тобой будет теплиться засвеченный нами огонь. И скажет он Тебе о тех лучших днях, когда мы к Тебе обращаемся, о нашей тоске вдали от Тебя, о нашем бессильном желании к Тебе приблизиться, о нашей робкой вере в Твое всепрощение.

Когда ночь окутывает землю, смотри сколько огней в домах, где безмолвно спят люди; бодрствуют за них пред Тобой зажженные ими в лампадах огни.

А когда праздничные колокола созовут в церковь твоих людей: смотри, с каким усердием праведные и грешные засвечивают Тебе пред иконами огни, чтоб заменили они тот жар, которого так часто нет в бедных измученных грехом сердцах человеческих.

О, из этого страшного мрака, которым в глазах Твоих должна быть окутана земля, пусть святыми доходящими до Твоего престола лучами горят пред Тобой эти огни.

Мы зажигаем их в сознании Твоей невыразимой, неизменной святыни, Твоей вечной любви к нам в восторге и умилении пред непостижимым Твоим бытием, в стремлении сказать Тебе, что во всех страшных падениях наших мы не отрекаемся от Тебя и даже отходя от Тебя, не хотим изменить Тебе…

Пусть горят огни чистые, не мерцающие, пока мы здесь заблуждаемся, грешим и страждем. Пусть горят до тех пор, пока Ты не призовешь нас от земной жизни в Твою свободу и там, вне борьбы и искушений, мы разгоримся все пред Тобой светочами неугасимо пылающего добра!