Текст книги "На небеси и на земли… Чувства и думы мирянина"

Троицын день

Как хорошо!..

Над землей уже пролетела счастливая весна, облачив природу в блестящий зеленый покров, и незаметно тихо пришло вызванное ею повсюду великое напряжение жизни.

Природа работает изо всех сил. Сколько дела! Надо вырастить жатву. Зазеленевшие, высоко поднявшиеся всходы ржи начинают желтеть, и на этой желтизне как приветливо смотрят голубые цветы васильков!.. Высиженные в гнездах под сладкие весенние песни птенцы уже пробуют силы молодых крыльев. Сквозистый весной лес стал непроницаем, и все зеленей и темней на нем зелень. Высоко поднялась на лугах трава, запестрев неисчислимыми цветами. Всюду жизнь, всюду рост и работа, и все царственнее и поразительнее красота счастливой природы…

И с этим великолепным праздником мира совпадает тот Троицын день, который является, можно сказать, заключительным словом Христова дела на земле, который запечатлел все, что Христос принес на землю, что сказал нам и что сделал для нас, – все запечатлел током благодати Духа Святого, ниспосылаемой нам для того, чтобы мы могли Христовы заветы исполнять на деле.

В Троицын день мы приносим в храм Божий зелень и цветы. Ему, Творцу, приносим Им вызванные к жизни и Им после зимнего оцепенения вновь возрожденные произрастания земли. Как будто говорим: «Все это дар Твоей благости нам, все согрето и вспоено и взрощено Твоей силой, – прими же, как всегда принимаешь от нас «Твоя от Твоих», что можем от себя принести мы Тебе, хотя оно есть и было Твоим… О чем мы можем подумать таком, что не прошло бы раньше через Твою творческую мысль? И вот мы срываем цветущую красоту с Твоей земли и приносим ее Тебе. Прими же и благослови, и развивай ее на радость для нас…

Когда в Троицын день видишь в церквах в руках у народа ветви деревьев и цветы лугов и кажется, что народ держит на своих руках всю цветущую живую красоту мира, подымая ее к Самому Богу, – тогда от этих деревьев и цветов мысли невольно переходят к душе человеческой.

О, если бы мы могли в тот же Троицын день принести Богу не одну зелень и цветы, а и ту красоту, какая бы расцвела для Него в нашей душе, – цветы добродетели, свежую зелень наших подвигов для Него.

И тут вот поймешь, как мало в душевной жизни нашей благодатной весны, цветущего лета, как большинство из нас живет в зиме, одной постоянной, непроходящей зиме.

Долго подготовляются в природе весна и лето. Но нет законов для жизни душевной, и под влиянием одной счастливой минуты, под действием неожиданно полившейся на душу струи благодати вдруг возрождаются падшие, вдруг расцветают добродетели в людях, по-видимому, безвозвратно погибших.

Наша современность грешит тем, что старается убить в людях веру в себя.

Звери мы, гадкие звери с мерзкими похотями, которых не можем стрясти с себя. Все мы во власти низких инстинктов, и некуда нам стремиться, потому что все равно, порываясь в высоту, упадем в лужи земной грязи. Все полно эгоизма, похоти и расчета. Все в жизни для золота и чрева, и нет Бога в душе нашей, и нет над миром доброго и мудрого Хозяина.

Вот какое впечатление выносите вы из наблюдения современной жизни – и погружаетесь в глубокое уныние: зачем стремиться, зачем совершенствоваться, когда все стремления будут тщетны, когда все равно будем стлаться безнадежно по земле.

Нет, нет, не так, не так! В нас есть великая сила. Мы можем быть богатырями и гигантами. Только мы эту силу забыли в себе, только мы смущены наводимым на нас извне кошмаром безволия и своей ничтожности.

Смотрите: вот две картины духовной спячки и духовного возрождения.

«На краю дороги стоял дуб. С огромными своими неуклюжими, несимметрично-растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. «Весна и любовь, и счастье! – как будто говорил этот дуб. – И как не надоест вам все один и тот же глупый бессмысленный обман. Все одно и то же, и все обман. Нет ни весны, ни солнца, ни счастья…» «Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, – думал князь Андрей, – пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, – наша жизнь кончена!..»

Тут мертвенность, тут безнадежность, тут все кончено.

«Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и понятно поразил его. «Да, где он? – подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и, сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь, в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», – подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему: «Нет, жизнь не кончена», – окончательно, беспеременно решил князь Андрей…»

Эти великолепные строки из лучших страниц «Войны и Мира» служат удивительно яркой характеристикой противоположных моментов, переживаемых каждым из нас.

Как часто чувствуем мы, что все для нас в жизни кончено, что остается только, сложив руки, спокойно ждать конца, – и как редко сходит на нас то ощущение духовной весны, какое низвело во много страдавшую душу князя Андрея созерцание расцветшего вновь дуба, недавно еще своим видом погрузившего его в уныние.

Секрет весь в том, чтобы сохранять в душе своей постоянное ощущение возрождающейся светлой весны и держать свою душу на уровне светлых мечтаний и горячих надежд. Мечта наша – небо, надежда наша – вечное блаженство. И нам надо только думать об этом, чтобы чувствовать себя счастливыми и сильными сознанием связи нашей с небесной Родиной. Сознание связи нашей с вечной Родиной – вот что одно может держать нас в нужном настроении. Мы падаем духом потому, что слишком много думаем о земле и мало о небе.

У русских людей есть обычай, отправляясь в дальний и опасный путь, например, на войну, брать в мешочек на грудь комок родной земли. Вот духовно такой же комок неба должны мы постоянно держать у себя на груди.

Как находящийся вдали от родины человек мысленно гуляет по ней, обходит знакомые места, видит милые лица родных и друзей и слышит, кажется ему, обаятельные звуки их речи, – так должны держать себя и мы по отношению к небесной Отчизне. Человек неподвижным быть не может. Он ходит, он странствует и телесно, и нравственно. И мудрость человека в том, чтобы выбирать приятный путь и полезный предел своих странствований.

Вот я засиделся, устал за долгой утомительной работой, голова уже плохо работает, нервы напряжены, все тело как-то ослабело, и нет уже в нем силы. Я унываю, мне нужно отдохнуть, освежиться. Я выхожу, иду по толкучим улицам между тесно слившимися в одну унылую линию ящикообразными домами. В легкие мои льется тот же городской испорченный воздух, проникнутый пылью, миазмами отбросов и копоти. Разве я тут отдохну, разве я вернусь свежее, чем вышел из дому?

Таково же будет нравственное состояние того, который, в надежде обновиться духовно, станет искать обновления у людей. «Не любите мира и яже в мире», потому что мир не дает нам того светлого, чего требует наша душа, потому что он нас только обманывает постоянно и мучит тем более, чем более мы ему поддаемся…

Но вот в другой раз я сел на поезд и, проехав несколько станций, вышел в сельской местности.

Надо мной голубой свод неба, и ничто, кроме чистейшего эфира, не стоит между землей и высоко стоящим волшебным небесным сводом. Воздух напоен благоуханием свежей листвы. Над лугами носятся пчелы, на прозрачных крыльях ныряют в солнечных лучах легкие стрекозы. Как-то торжественно, восхваляя Творца своего, работает тут вся природа, в этом совершенстве своем не нарушая мысли и воли Творца. Какая-то гармония ласкает вашу измученную городом грудь.

Та же бодрость льется в душу, когда мы, живя в мире, чаще и чаще будем уходить в область веры, в чудную область великого царства духа.

Как могучие дубы, расцветшие в полной силе, покрывшиеся юной листвой, стоят образы великих подвижников, друзей Божиих, друзей человечества и, как тот дуб князя Андрея, как бы шепчут нам:

«Мы были, как вы, слабые, беспомощные, ничтожные люди. Но прошла над нами Божья весна, излилась на нас благодать, и вот мы красуемся вечной, неиссякаемой красой».

И все в этом царстве одна лишь святыня, одна лишь отрада и бодрость, и свежесть, и счастье.

Так туда, туда пойдем!

О границах доброты

Нет ни одного душевного свойства, которое бы было возвышеннее, святее доброты. Выше милосердия нет ничего. Вершина милосердия – это Само Божество. Вот отчего величайшие проповедники христианства самые сильные свои слова посвящают прославлению милосердия.

Один из них восклицает: «Милосердие совершило величайшее чудо: оно Бога низвело на землю и сделало Его Человеком». Другой говорит: «Милосердие свободно подымается к Небу, беспрепятственно минует полки ангельские и дерзновенно становится у престола Вседержителя».

И в нас, жалких, слабых людях, только на словах чтущих Христа, в душе, быть может, поклоняющихся Его заветам, но делами далеко от Него отстоящих: в нас всякий рассказ об истинно-милосердном деле будит лучшие чувства. Нам стыдно становится нашей бесчувственности, нашего обленения, и нам в те минуты хочется сделать какое-нибудь светлое дело…

Есть прекрасное русское выражение: «Помогай-бросайся…» Да, именно «бросайся»… В помощи важно то, чтобы она была оказана вовремя, немедленно… Иногда какой-нибудь час промедления уже делает помощь запоздавшей, ненужной. Доброта состоит в том, чтобы чужое несчастье не давало нам покоя, пока мы его не облегчим. Чтобы мы над чужой бедой, так сказать, ломали себе голову, изощряясь в выдумках, как помочь людям.

Из Евангелия призывным благовестом к постоянному, неистощимому, неутомимому, безграничному милосердию звучат слова Христовы: «Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся» (Мф. V, 42).

И есть такие люди, которые, действительно, не знали в жизни своей, что такое отказать просящему.

Такой была скончавшаяся прошлой осенью краса русских женщин, праведница и подвижница милосердия, княжна Мария Михайловна Дондукова-Корсакова. Она, можно сказать, ощипывала себя всю свою жизнь для других. Она отдала на добрые дела все свое состояние и сама жила много лет подаяниями, делясь, однако, и этим подаянием с более чем она нуждавшимися в деньгах. Она была как бы сестрой заключенных в тюрьмах и неумолкаемой ходатайницей по облегчению их участи. Она снимала с себя теплую шаль, чтобы отдать ее встреченной на морозе, иззябшей женщине, и сама ходила иногда по Петербургу без чулок, в башмаках на босую ногу, хотя не прекращала сношений с высшим кругом, где родилась и где искала помощи своим бедным.

Таким же был скончавшийся недавно в Петербурге знаменитый художник-пейзажист, Архипп Иванович Куинджи. В детстве он был простым пастухом-чабаном на юге России, был замечен другим великим художником – Айвазовским и в молодых еще годах прогремел своими картинами. Отказывая себе во всем, он скопил себе капиталец, на который удачно купил доходные дома и землю в Крыму, и стал богатым человеком. Но всю свою жизнь он жил в лишениях. Но зато не закрывалась рука его для бедных студентов Академии.

Во время его председательствования в ученической кассе происходило изумительное, непонятное явление. В кассе не бывало постоянно денег, а между тем прошения о помощи все удовлетворялись.

Случай указал ключ к этой тайне. Как-то в собрании было доложено, что нескольким ученикам-вольнослушателям грозит увольнение за невзнос платы. Кассир по обычаю подымается, чтоб повторить свое постоянное заявление о пустоте кассы. Одновременно с кассиром подымается и председатель Куинджи и с секретарем выходит из зала. Они возвращаются к тому времени, как кассир кончил свой доклад о печальном положении кассы. Секретарь подает написанное на клочке бумаги заявление о том, что один неизвестный господин вносит сполна всю недостающую сумму.

С большой теплотой один из учеников Куинджи Герардов, вспоминает о том, кто так заслужил святое имя «человека», кто был один из тех мирских праведников и святейших сердец, ради которых держится еще мир.

Свою памятку о своем святом учителе он заключает следующими прекрасными словами: «Есть такие звезды… Ученые говорят, что они угасли уже давно, многие тысячи лет; но свет их все еще виден нам. Это – бесконечный, прощальный привет, давно угасшего, неведомого нам мира… Большое сердце перестало биться, но лучи его порывов будут еще долго в поколениях…»

Счастлив, кто прожил такую жизнь. Счастлив, кто оставляет по себе такую память…

* * *

Мне довелось недавно провести с неделю в одной старой усадьбе, вполне сохранившейся среди общего падения русских поместий. Им владеет в настоящее время женщина, выдающаяся умом и характером, с теми разнообразными достоинствами, какие все разом могут, кажется, встретиться только в русской женщине.

Будучи, что называется, завидной партией и имея много женихов, она никогда не вышла замуж и посвятила себя матери и отцу, который дожил до весьма преклонных лет, был человек замечательный по своим высоким убеждениям и по нравственному влиянию на окружающих.

Она была бесстрашная наездница и ранним утром совершала прогулки в двадцать-тридцать верст, возвращаясь домой как раз к утреннему чаю, чтобы напоить родителей. Практичная и решительная, экономная, она всегда умела прекрасно обойтись с небольшими средствами и по смерти отца, получив имение заложенным, лет в восемь освободила его от всяких долгов. Она чувствовала себя на своем месте и в «конторе» в разговоре с мужиками, и в великосветской гостиной, много путешествовала, знала многих выдающихся людей и всегда оставалась скромной, приятной, внимательной и женственной. Она имела прекрасный дар слова и была великолепная, с легким налетом тонкой иронии, рассказчица… Руки и глаза ее никогда не были праздны, и она превосходно выполняла всякие женские работы, много читала, владея в совершенстве несколькими языками, играла на старинном рояле классическую музыку.

Но самой замечательной чертой этой женщины было ее милосердие, как-то совсем неулегающееся в наши обычные рамки.

Она никогда не состояла членом никакого благотворительного общества. Она просто старалась помочь и помогала там, где указывал ей – сказали бы другие – случай, скажем мы: Бог… И она помогала не какой-нибудь единовременной подачкой, чтобы отвязаться: она смотрела в корень нужды, успокаивалась только тогда, когда люди были уж совершенно обеспечены куском хлеба.

Сама она жила больше в своей деревне, но часть зимы проводила в Петербурге у своей сестры, богатой женщины… Как-то зимой она услыхала от служивших у ее сестры людей, что в их дворе есть удивительно несчастная женщина, жена пьяницы-музыканта. Муж пропивал заработок и, возвращаясь пьяный, бил жену и выгонял ее из комнаты на мороз. У несчастной было много детей, она старалась подработать шитьем и стиркой.

Добрая помещица сейчас же вошла в ее положение.

Как раз в это время ее сестра, державшая доселе в городе своих лошадей, решила сократить эту роскошь. Поэтому освободилась при их квартире кучерская. Она была больше и лучше комнаты музыканта, и в нее переселили эту бедную женщину с детьми… Женщине доставили постоянный заработок, детей одевали и обували, помогали пищей. Дети стали ходить учиться. Мальчиков поместили в военно-фельдшерскую школу; девочек – в профессиональное училище. Теперь все дети уже взрослые. Двое имеют казенные места в больницах. Старший женат. Одна дочь недавно вышла замуж за конторщика большого торгового дома. Мать заведует теперь мастерской одного благотворительного общества; тут же служит с ней и ее незамужняя дочь…

Так, благодаря твердой и доброй, заботливой руке, счастливо повернулась судьба этой изморенной женщины и ее несчастных детей – детей улицы.

Однажды, находясь в Воронеже, эта помещица встретила в глухой части города заинтересовавшую ее собачонку, которой кто-то переехал ногу. Собачонка немилосердно визжала, а над ней убивалась какая-то простая женщина. Барыню поразило глубокое горе этой бабы. Она оказалась поденщицей; собака к ней пристала, и баба к ней страшно привязалась. Барыня решила вылечить собаку, а видя тяжелое положение и полуголодную жизнь немолодой уже бабы, предложила ей увезти ее к себе в деревню.

В последний раз как я гостил в этой усадьбе, там было довольно много и других гостей. Мы гуляли по старинному саду с темными липовыми аллеями, с рядами плодовых деревьев, с ульями пчел на веселой полянке; катались на доморощенных лошадях, слушали всегда занимательные и живые рассказы хозяйки, сытно ели и сладко пили, как в нашу тихую и привольную жизнь ворвалось маленькое событие, к которому отнеслась правильно одна только хозяйка.

Как-то раз, когда мы собрались все к завтраку на террасу, тонувшую в цветах и выходившую на ряд цветочных клумб, старая горничная хозяйки провела в ее комнату какую-то неизвестную нам девушку. Она осталась с десяток минут у хозяйки, так что мы сели за завтрак несколько позже обыкновенного.

За завтраком хозяйка рассказала нам ее странную историю. Она будто бы была внебрачная дочь каких-то богатых людей, которые сперва платили за ее воспитание, а потом перестали. Она попала к какой-то полковнице, которая возила ее с собой за границу, а умирая, эта барыня дала ей письмо к своим родным в Петербурге. Когда она приехала в Петербург, тех лиц, к кому было письмо, уже не оказалось: они только что уехали. Она еще кое-где побывала и, наконец, каким-то образом очутилась здесь, придя пешком со станции, пятнадцать верст по солнцу.

– Я оставлю ее у себя, – решительно заявила хозяйка в конце своего рассказа.

Мы переглянулись и стали «урезонивать».

– Как возможно оставлять в доме в деревне совершенно неизвестную личность? Дом наполнен всяким добром… Вдруг она принадлежит к какой-нибудь шайке грабителей!

– Я не могу отпустить ее в таком виде, – спокойно отвечала хозяйка на наши доводы.

– Подумайте, кто она была. Может быть, у нее была самая ужасная профессия.

– Она клялась на коленях, что она честная.

– Боже мой, – воскликнул один из нас, – как мало можно верить в наши дни клятвам!

– Я им верю…

Так мы ничего не могли поделать с нашими уговорами…

На следующий день опять мы собрались на террасе к завтраку. Молодежь отпускала шутки насчет неизвестной.

В это время подошла хозяйка.

– Господа, – сказала она, – как вам не совестно! Вы, сильные, взысканные судьбой мужчины, и вы издеваетесь над беззащитной девушкой, о которой вы ровно ничего не знаете… Какое вы имеете право бросать в нее камнем, когда Христос не бросил камнем и в явную грешницу?

Я не забуду никогда этих слов и того чувства, с которым они были произнесены…

Пришел несчастный человек с большой дороги, и в его несчастье поверили, не требуя никаких доказательств, приняли в дом, одели и накормили.

Не за такие ли поступки скажет Господь на Страшном Суде Своем: «Я был наг, и вы одели Меня; Я голодал, и вы накормили Меня». И не есть ли в таких поступках великая духовная мудрость?

Какой-то святой милостивец говорил: «Боюсь не принять человека, приходящего ко мне, ибо не знаю, в чьем образе посетит меня Христос».

Борьба христианской матери за вечное счастье детей

Христианская мать…

Сколько величия в одном уж этом слове, сколько радостей дает это чудное звание и вместе с тем сколько страшных скорбей.

Конечно, отношения матери и детей принадлежат к миру самых скрытых чувств, и редко чужой взгляд способен проникнуть в эту святыню. Но, пользуясь теми материалами, которые открывает нам история, сказания о Прошлых людях, мы имеем возможность дать в живых образах картину того, что такое материнская любовь.

Вот, например, ветхозаветная Агарь. Изгнанная из шатров Авраама, держа за руку сына, она углубляется в пустыню. Над головой горячее солнце; песок жжет ноги, терзаемый жаждой ребенок стонет, и сейчас на ее глазах умрет. Она на минуту останавливается и с тревогой ищет вокруг глазами помощи. Горизонт пылает огнем. И нигде нет той капли воды, за которую она бы заплатила ценой жизни. Тогда она кладет сына под пальму и убегает, чтоб не видать зрелища его смерти. Но она была не столь далеко от него, чтоб не слышать его вздохов. И когда они стали становиться все тише и тише: тогда, обезумев от горя, она упала на колени и крикнула в самое сердце Божие… И в ту же минуту источник зажурчал у ног ее. Этим чудом Бог как бы желал показать нам, что он не умеет противиться молитве матери, когда она просит за сына.

Агарь сумела вымолить спасение ребенка своего от гибели земной, но тем скорее слышит Бог материнское сердце, когда оно скорбит о сыне грешном и заблудшем, которому грозит гибель вечная.

Возьмите Новый Завет и вы увидите, что – ни один крик матери или отца не остался неуслышанным милосердным сердцем Христа…

Вот, например, центурион приходит ко Христу и говорит: «Господи, сын мой тяжко болен…» – Что отвечает ему Благой Учитель? – «Иди – сын твой здоров…»

Наир и его жена бросаются к ногам Христовым, потеряв двенадцатилетнего ребенка – дочь, со всеми покоившимися на ней счастливыми надеждами. Растроганный Христос все бросает, идет в их дом и, взяв девицу за руку, повелевает мертвой воскреснуть…

Не так скоро исполнил Он просьбу жены хананейской. Он принял на Себя вид равнодушия. Но сделал Он это для того, чтоб исторгнуть из груди ее вопль глубочайшей веры, вопль, завещанный векам, и тогда сказал ей: «О, женщина, велика твоя вера, пусть будет, как ты хочешь…»

Кто, наконец, не читал потрясающей истории о вдове Наинской?.. Она уже не пришла сама ко Христу, она Его не видала. Погруженная в свою скорбь, этой скорбью как бы отъединенная от всего живущего, ослепленная своими слезами, она идет за гробом своего единственного сына. И Христос видит ее: подходит к ней, останавливает погребальные носилки… «Не плачь», – говорит Он ей – и возвращает ей ее ребенка.

Чего же желал Христос, умножая такие чудеса? Он желал приготовить матерей к постижению того безграничного могущества, которое Он в них заложил. Научить их найти в своем сердце такой вопль, которому Он не в силах противиться. Убедить их никогда не отчаиваться, каковы бы ни были бури, волнующие юность их сыновей. Приучить их преследовать Его своими слезами и привести детей к Нему ценой своих молитв и страданий.

В наш век особенно утешительным примером христианской матери, дважды родившей своего ребенка, родившей для земли и родившей – вымолившей его для неба, должен стоять лучезарный образ Моники, матери блаженного Августина.

Она образовала сердце своего ребенка, как бы вылепила его своими руками. Постоянно опасаясь, что пережитки язычества возьмут в нем верх, она следовала за ним в Карфаген, в Рим и Милан, борясь с вредным влиянием язычника-отца, с непростительным легкомыслием подвергавшего сына всяким нравственным опасностям. Всюду с мужеством и последовательностью мужчины она напоминала ему о Боге. А гениальный сын предавался страстям, отрекся от истинного учения; пленялся то древней философией, то новыми ересями, и после долгих лет, как бы изжив душу, устав любить и падать, печальный и больной, пришел к величайшему несчастью: сомнению во всем. И все это должна была пережить и видеть неотступная его хранительница – мать. И в тот день, когда опасность стала ужасна и под ногами его засияла пропасть: эта вторая Агарь нашла в своем сердце такой вопль, такой стон, что Бог не в силах был не откликнуться ей. И из грешного ее Августина сделал святого Августина. А она умерла в радостях этого духовного рождения, как умирают другие женщины в муках рождения земного, проведя двадцать пять лет жизни в спасении сына, в слезах и испытаниях, стоя лицом к лицу с безнадежностью, но не сдаваясь и не слабея.

И не такая ли женщина с еще большим правом, чем жена хананейская, должна услышать похвалу от Христа: «О, женщина, велика твоя вера!»

В наше время сколько матерей делят печальную судьбу древней Моники.

…И как хочется крикнуть им всем: «Ищите же и венца Моники: боритесь, не сдаваясь, за ваших детей! Потеряв их для земли, боритесь за то, чтоб они вернулись вам в небе. Схоронив грешника, вы можете встретиться с ним, убеленным вашими всесильными материнскими молитвами, сияющим той же непорочной чистотой, как в те дни, когда вы склонялись к его колыбели, ища отражения небесности в глазах, не взиравших еще ни на что злое. Если вы оставите на земле ребенка, все чудные свойства которого знаете вы, одна только вы, а мир увидал одни его слабости; если вы оставите на земле ребенка, которого вы когда-то научили молиться, и который тогда видел в небе Бога и молился Ему за вас, а потом отвык склонять пред Ним непокорное чело и произносить устами Его имя: не скорбите, умирая, и не считайте все потерянным. У вас все остается ваша материнская власть и ведом будет вашему духу подход к духу ваших детей. Пусть во сне и в мечтах; пусть в те часы, когда душа сосредоточена и не только не дорожит безмерно внешним миром, но – быть может – и отвергает его – в эти заветные часы пусть ваш светлый, но и в обителях райских скорбящий за детей дух, спустится к ним на землю. И пусть в этом тайном посещении повеет на их опыленную и уставшую душу невыразимым благоуханием вечности, и пред внутренним взором блеснет забытое Божество счастливых детских лет… И сплетутся в одну святыню имена матери и Христа.

Никогда не сдавайтесь. Вы и дети ваши на земле. Вы на земле, а они в преисподней. Они сиротами в земном одиночестве, а вы в небе: все так же неразрывно звено. Все так же мать и дети, детская слабость и материнская опора.

Когда Бог хочет выразить величие Своей любви, Он сравнивает ее с любовью матери (Исаия II, 15): «Мать может ли забыть своего ребенка и не прийти на помощь сыну, которого она носила в себе».

Но если велика эта любовь в жизни земной, то где предел величию ее для вечности. И когда дело идет о жизни духа нам данной, которую столько людей стараются загубить в нас: неужели же Бог может оставить материнство безоружным, бессильной зрительницей опасностей, которых она не может предотвратить, развалин нас самих, которых ей никогда не поднять!.. Думать так было бы кощунством. Много может мать для нашей внешней жизни, для нашей же вечной жизни она может все. И мир был бы спасен, если б все верующие женщины были б в этом убеждены.

Женщины не создавали гениальных вещей, как мужчины. Они не собирали государств, не творили величайших произведений слова, кисти, резца и звука. Но они делали больше: на их коленях образуется все, что есть самого возвышенного в мире.

Какой вопрос может больше озабочивать христианскую мать, как не вопрос о том, проведет ли она вместе со своими детьми вечность.

Земная разлука для матери не страшна. Сколько женщин всех званий, с сердцем, обливающимся кровью, расстаются с детьми разного возраста на долгие месяцы и даже долгие годы, для блага этих детей. В самом ужасе разлуки есть какая-то сладость, когда дети уходят от матерей на великое и славное дело. Мне рассказывали об одной тамбовской помещице, у которой два молодые сына моряка бились под Севастополем. Один сложил кости в братской могиле, другой вернулся к ней с Георгием, и она обнимала его руками, на которых натерла мозоли от земных поклонов во время неотступных своих молитв в этой священной разлуке.

Да и когда выпадает матери на долю провести свою жизнь окруженной своими детьми. Оперившись ее заботами, они вьют вдали свое гнездо. И, дай Бог, чтоб вспоминали всю положенную на них любовь, бессонные ночи, силу чувства и нескончаемую тревогу.

Мать уступает место жене. И кто проник, кто постиг величие и святыню этой муки, когда мать уступает сына другой женщине, которая будет ли так лелеять и хранить его, как десятки лет берегла и сберегла его она сама – увы, не для себя, а для этой новой, чужой женщины…

К разлуке мать, как ни ужасна разлука, привыкла. Она должна уже предвидеть ее в те минуты, когда прижимает к груди новорожденного младенца. Разлука не страшна.

Не страшна и смерть для верующей христианки. Смерть открывает собой после земных призраков, колеблющихся бледных теней, громаду загробного, светлого бытия.

Один священник рассказывал о чрезвычайном волнении, которое он пережил, когда ему в первый раз в своем священническом служении пришлось присутствовать при смерти одного молодого человека. Он не мог забыть его отца, ходящего по комнате немым и сумрачным под гнетом того горя без слез, которое так невыносимо теснит душу; и матери, сидящей у этого ложа смерти, бедной матери, у которой прорвались, наконец, долго сдерживаемые рыдания. Священник сидел около нее, страдая и молча, не зная, как утешать ее, не решаясь даже к этому приступить. И во время этого продолжительного молчания, которое сопровождает великие скорби (ибо, что можно в такие минуты сказать друг другу?), он тревожно спрашивал себя, как разгадать ту тайну, что Бог, являющийся самой благостью, может допускать такие вещи и наносить сердцу матери столь жестокие раны. То, что он старался разгадать тогда, он понял это двумя годами позже, присутствуя в той же комнате и у той же постели, при агонии этой бедной матери и слыша из уст ее ее последнее слово, от которого он вздрогнул:

«Я иду на соединение с моим ребенком».

В озарившем его внутреннем свете священник понял тогда, что земная жизнь не является последним словом. Что если Бог, чтоб возвысить и очистить души, чтоб вызвать из них великие добродетели, разлучает иногда любящихся людей, то это потому, что Он может соединить их в стране, где станут любить друг друга еще сильнее, никогда не разлучаясь… Дрожащими от волнения пальцами он закрыл потухшие глаза этой матери. И часто впоследствии, думая о ней и ее сыне – обоих исчезнувших с земли, обоих соединившихся в небе, он спрашивал себя: что могло остаться в них от жестокой раны, полученной ими два года назад: смутное воспоминание – и, кто знает, не является ли это воспоминание временной разлуки источником еще более напряженного блаженства…

Но вот этот вопрос о том, состоится ли эта встреча, и составляет главнейший вопрос для верующей матери.

Со всем она примирится. Склонит голову пред Божьим приговором, вырывающим из рук ее молодую, цветущую жизнь. Отпустит ребенка для его блага на многие годы в далекие края, оставит его, умирая, беззащитным, будет видеть его страдания, своей рукой поведет его на эшафот во имя того, что она и он считают правдой.