Текст книги "На небеси и на земли… Чувства и думы мирянина"

Но одного она не снесет, с одним не примирится. Это знать, что ее рука не пожмет его родную руку в вечном царстве, что не увидать ей там в нем дивного расцвета всех сил и способностей, которые она в нем знала, и которые вполне развертываются в человеке лишь в вечном Граде.

Мысль быть разлученной в вечности со своими детьми: вот единственное несчастье для христианской матери; вот единственное определение Божие, против которого она будет роптать, и которому она не подчинится.

Как жена Хананейская, она наполнит небо неумолкаемыми, неотступными воплями о том, чтоб – если ее дети не могут разделить с ней ее блаженство, ей было дано разделить с ними их муку… И этот вопль веры не встретит ли у всеисцеляющего и всеразрешающего Христа тот же крик изумления: «Жено, велия вера твоя» – и дети, как бы грешны и недостойны они ни были, оправдаются и будут помилованы за любовь своих матерей…

Наше время требует особого напряжения материнской заботы и материнской любви. Зло разнуздалось. Похоть растеклась по миру всеувлекающим потоком, отовсюду грозит опасность потери веры и вместе потери совести, правды, души…

Несчастные матери осуждены на то, чтоб видеть, как дети с легким сердцем изменяют Богу отцов своих; как в безумной погоне за наслаждениями гибнут, не проявившись, великие, светлые силы; как задыхаясь в грязи, изжив душу, чувствуя, как жизнь сгубила, прежде чем началась, впечатлительные, чуткие молодые люди, несогласные ходить по земле живыми мертвецами, самоубийством поканчивают счеты…

О, бездонная материнская скорбь!

Пусть ваши дети погибли для земли… Пусть они умерли или, живя, ведут себя так, что вам бы лучше хотелось видеть их мертвыми.

Не все потеряно. Или, вернее сказать, ничего еще не потеряно, когда вам и им еще остается небо: все небо, вся вечность.

Духом подымитесь туда, к неприступному Престолу.

Грозные ангельские ополчения, стоящие стражей у того Престола, дрогнут, и не посмеют задержать мать, идущую говорить с Богом о своем ребенке.

Помните, что у этого Престола стоит Та, Которая Сама была Матерью этого Христа, держащего в Своих руках судьбу вашего сына, Сама пережила безмерно сильнейшую, чем ваша, скорбь материнства, видела всю вашу душу и всякую в ней рану сочувствовала вам и, прежде чем вы о Ней вспомнили, уже предстательствовала о вас.

И вот, ваш дух стоит пред этим священным и страшным Престолом. И Бог ждет, чтоб вы просили у Него за ваших детей.

Помолитесь же Ему всесильной материнской молитвой.

«Приход» о. Иоанна

«Едино стадо и Един Пастырь» – вот великий идеал христианского общества: верующие, объединенные одной верой во Единого вечного Пастыря, слившиеся в этом единстве веры, как неделимый монолит.

Как ни молится Церковь об этом блаженном объединении всего мира вокруг Единого Главы – Христа, как ни желанно это объединение, можно думать, что настанет оно лишь в загробной жизни, в вечном, непреходящем Царствии Божием, куда люди не перенесут с собой всех разделяющих их земных перегородок.

И, конечно, это чувство, которое переживают освободившиеся от земных уз души, это счастье сознания, что все вокруг тебя с тобой единодушно и единовластно славит Творца, это счастье будет одним из основных главных элементов небесного блаженства…

«Едино стадо – и Един Пастырь…»

Но чем ближе подходит земной пастырь к идеалу Христа, Предвечного, Доброго Пастыря, тем шире граница его паствы.

Вспомним, например, о необъятной, неисчислимой пастве, какую имел, живя на земле, и еще многочисленнейшую на той же земле после своей земной смерти обрел дивный Святитель Николай Чудотворец. К его, как бы силой некоего магнита влекущему сердца людские, сердцу широкому, всех вмещающему, всех жалеющему – стремятся люди ежедневно, во множестве, с разных концов мира.

«Пред ним ходят и овцы по нем идут, яко ведят глас его». Кому из обращавшихся в тяжкие минуты за предстательством к чудному Святителю Николаю неизвестен этот его зовущий, обещающий, утешающий «глас» от его переполненного любовью сердца, к истомленной ищущей облегчения душе?

И вот эта «паства сердца», паства людей, которых вождь духовный облагодетельствовал, пригрел, осчастливил, – которым он может быть, и не помог в их трудностях житейских, не снял с них тяжкое иго бедности, лишений, скорбей и одиночества, а только шепнул чудным образом весть о счастливом крае, где все муки земли бесследно растают: вот эта «паства сердца» и составляет величайшую похвалу святых людей, и является признаком действительной святости.

Что бы там ни говорили про ожесточающееся в известные времена неверие, как бы ни кричали о том, что люди забыли Бога: душа, исшедшая от Бога, не может не сохранять во всяких падениях и искажениях своих стремлений к Богу.

Самые кощунства людей неверующих являются только отголоском их внутренней боли, обоснованным на том, что при всем своем желании они не могут уничтожить Бога в своей душе, что, не желая Ему поклоняться, они Его тем не менее над собой чувствуют.

И вот, в людях такой праведности, что они кажутся в расцвете своего подвига словно самыми Божьими, от Бога исшедшими посланниками: в этих людях всякий человек чувствует что-то свое родное, – родное потому, что небо является всем родным, и все, где небо, так сказать, сильно выражено, является для всех родным и близким.

И, радостно раскрыв глаза на такое явление, люди к нему тянутся с детским доверием и усердием, образуя, насколько это возможно в ограничениях земли, ограничениях временных, географических и иных, «единое стадо Единого Пастыря».

Соберите почитателей Святителя Николая среди громады православного мира, среди десятков миллионов католиков, среди отметающихся святых, а его призывающих лютеран, среди инородцев, магометан, – и вы будете поражены, сколько лиц объединены одним чувством и надеждой на этого одного человека, какие миллионы людей составляют, если можно так выразиться «духовный приход» Святителя Николая.

Над этим человеком более чем над кем-либо другим сбылись слова Христовы: «Единое стадо и Един Пастырь».

От этого великого Святого полторы тысячи лет наполняющего историю христианства своей славой, а мир своими благодеяниями, мысль моя обращается к тому, недавно ушедшему в небо человеку, который сумел раздвинуть пределы своего «прихода» до пределов России и даже перешагнуть их.

Отца Иоанна Кронштадтского знала вся Россия и многие в Европе.

Люди, никогда его еще не видавшие, шли к нему, как к близкому и родному.

Отчего они так шли? Что их к этому, по мирским понятиям чужому, далекому человеку влекло?

Влекло их то, что в отце Иоанне, сквозь земную оболочку его, как земного человека, просвечивала согревавшая, наполнявшая, переполнявшая его любовь божественная. Быть может, люди, к нему шедшие, не отдавали себе отчета в том, почему, зачем, как они к нему идут, что именно бросает их в объятия этого замечательного человека, но, конечно, в его объятия они бросались, как в лоно безгрешной, божественной любви, которая через него действовала и давала смысл и значение его жизни и его личности.

С юных лет познав Бога, с юных лет полный «божественного желания», он в начале своего пастырства как бы сказал себе: «уничтожу свою личность, задавлю в себе все мирское, как бы вычеркну свое человечество, стану органом, отголоском Божиим». И «мирская» жизнь для него перестала существовать.

Все мирское в нем служило молитвенным целям: он ел и пил только для того, чтобы быть в состоянии вынести громадные физические труды, каких требовали в его жизни – ежедневный объезд множества людей, ежедневное путешествие из Кронштадта в Петербург и обратно, и посещение дальних мест России.

У него был свой пароход, но только для того, чтобы посещая родину, совершать как бы крестовый поход благовествования Божия в лежащих на дороге местностях.

Через его руки прошли многие миллионы рублей, но эти руки были как бы руслом многоводной реки, которая посылает волны вдаль, в море, для него – в море человеческой нищеты и бедствий.

Полный мысли о Боге, всегда занятый молитвой и беседой с Богом, как бы воочию Его пред собой видя, и во время молитв своих как бы упрашивая, уговаривая, склоняя Его преклониться на то, о чем он просит, отец Иоанн ходил по земле, как бы сбросив свою человеческую природу, и вместив в себя божественное сострадание и благодать. И вот, к этой святыне добра люди тянулись отовсюду, по-видимому, люди, которым нужна была помощь, братское слово участия, сострадательный взор, денежное подаяние, или которым просто, как легким людским хочется чистого воздуха, так им хотелось веяния святыни.

На огонь, в отце Иоанне горевший, шли отовсюду, издалека, и можно сказать, что по мере его духовного роста расширялись границы его духовного прихода.

Есть замечательный рассказ о встрече отца Иоанна с одним американцем. Американец этот, много об отце Иоанне слышавший, приехал в Кронштадт и желал видеть отца Иоанна, которого он называл «чудом» 20-го века. Они встретились. При посещении американец не говорил по-русски, отец Иоанн не понимал ни слова по-английски.

Американец заговорил о том, как он счастлив видеть отца Иоанна. Отец Иоанн сказал ему на русском языке несколько слов любви и горячо его обнял. Так продолжали они говорить каждый на своем языке, не понимая произносимых слов, но понимая духовное содержание речи, и расстались друг с другом чрезвычайно довольные. Американец говорил: «Разве не чудо то, что этот человек меня понял, и что я, находясь с ним, почувствовал к нему такую близость, как будто давно его знал, и он мне был родным».

Надо было видеть торжество перенесения тела отца Иоанна с Балтийского вокзала на Карповку в Иоанновский монастырь, чтобы понять, сколько народа считало себя ему близким и обязанным, и теперь едва ли когда прекратится пение панихид над его гробом, угаснут свечи, возжигаемые у этого гроба народным усердием.

Вместив в себя полноту веры и совершенства любви, он как бы раздвинул свою душу до таких размеров, что она готова была вместить в себе человечество.

Его любовь чуяли, к его любви шли, и вот почему, когда хочешь составить себе понятие о размерах и границах «прихода» отца Иоанна, чувствуешь, что эти границы перешагнули за границу России.

Отчаяние и спасение

«…Пришел подполковник Горский, наш батальонный командир, и сказал, чтобы мы отступали.

Командуя 2-му взводу «кругом» и приподнявшись с колена, чтобы перейти на другую сторону взвода, я почувствовал, – рассказывал Хелковский, – легкий удар в ногу. Он ничем не отличался от других таких же ударов, мной уже испытанных ранее, но не имевших никаких последствий. Один из них пришелся даже по тулье фуражки, в которую отскочила пуля от штыка солдата. И теперь я не придал этому удару никакого значения. Между тем в этот раз я был ранен.

Передав команду Горского об отступлении, я пошел среди роты.

Японцы надвигались за нами на перевал, стреляя пачками, и уже снова заняли окоп, который мы только что у них отбили. Идя, я все время спотыкался… Нога подвертывалась… Сказав командиру своей 2-й полуроты шт. – кап. Раевскому, что я, кажется, ранен, я, действительно, упал. Меня бросились поднимать, но я приказал людям отойти, сам поднялся и сошел в канаву, чтобы осмотреть свою ногу. Сюда ко мне явились фельдфебель моей роты Тарасов и ефрейтор Батрак и сказали, что они меня поведут. И повели. Но мне было очень трудно идти, и я просил их оставить меня. Однако, они все же поволокли меня под руки… Я приказывал им… Они не повиновались и волокли… – «Грех бросать раненых», – как бы в оправдание своего ослушания говорил Тарасов на ходу ефрейтору Батраку.

Наконец, мы все выбились из сил и присели. Я оглянулся назад, на японцев… Они приближались. Между ними один, став на одно колено, все время прикладывался из ружья по мне. Я ясно это видел. Но так как мы все шевелились, то японец не стрелял. Отдохнув, Тарасов и Батрак решили тащить меня дальше. Они усадили меня на ружье, за концы которого взялись, и понесли. Но едва мы отошли несколько шагов, как я получил пулю в спину. Метко стреляют японцы, – с расчетом… Пуля вышла на полпальца ниже левого соска. Я свалился с ружья. Меня опять подняли, опять понесли… Наконец, когда мы зашли за какую-то фанзу, я потребовал, чтобы меня оставили – я решил покончить с собой. Но фельдфебель силой усадил меня снова на ружье, отобрал револьвер – и меня понесли дальше. Я не помню, долго ли меня несли и как. Кровь у меня лилась из носу, изо рта, голова кружилась, я терял сознание… Очнулся от залпов, прогремевших где-то очень близко… Это стреляли наши. И от одного сознания, что я уже среди своих, что уцелели и мои спасители, Батрак и Тарасов, – мне стало легче…»

Так описывает офицер, участник ночного боя у Хояна (20-го июня), свое спасение от смерти и от плена.

Удивляться, радоваться надо доблести этих двух солдат, которые, с явной опасностью для жизни, выволокли из верного плена своего офицера. То слеза навернется, то сердце закипит горячей благодарностью, когда читаешь такие строки.

Ах, русский народ, русский народ!

Есть ли что-нибудь на свете лучше его, когда он подымется во весь свой богатырский рост.

А мне кажется, что во время совершения этого высокого подвига эти солдаты доказали, что в них, действительно, есть великая искра Божия… «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш ебесный». Только короткими мгновениями взлетает душа человеческая на ту высоту, к которой нам должно стремиться. И спасение, ценой своей жизни, жизни другого человека – принадлежит именно к этим счастливым минутам, в которые человек становится «совершенен, как Отец Небесный».

Но в этом маленьком случае, в жестокой обстановке боя, я вижу еще другую сторону. Я, читая эти строки, был поражен мыслью, как упорно Господь преследует спасение людей.

Человек ранен, не может идти дальше, лошади у него нет, и, падая, он приказывает его оставить. И его часть проходит дальше, а он остается один и думает осмотреть свою рану… Какое отчаяние надо иметь в душе, чтоб просить себя оставить на произвол судьбы, в нескольких, может быть, сотнях или, даже, десятках саженей от наступающего неприятеля, который или заберет, или уничтожит его.

Появляются эти спасители, фельдфебель Тарасов и ефрейтор Батрак, берут его под руки и ведут. Им тяжело, офицер просит бросить – они все не бросают его. «Я приказывал им… Они не повиновались и волокли меня: «Грех бросать раненых», как бы в оправдание своего ослушания говорил Тарасов на ходу ефрейтору Батраку».

И вот, опасность еще усложняется. Все трое выбились из сил; видят, что японцы приближаются, и один японец, став на колено, уже целится в офицера. Тарасов и Батрак тащат раненого офицера дальше. Они усадили его на перекрещенные ружья и понесли; но тут японская пуля вторично настигла офицера: он был ранен в спину, на вылет, и он свалился со своего седалища из ружей. Опять подымают его неустанные, упорные его спасители, опять несут. Положение уже хуже отчаянного, положение безнадежное. Офицер требует, чтобы его оставили. Он знает, что ему не уйти от японцев, в плен идти не хочет и решает покончить с собой сам. Фельдфебель силой сажает его на ружье, отбирает револьвер, и несут его дальше. Кровь льется у него из носу, изо рта, голова кружится, он теряет сознание – и очнулся уже среди русских, между двух своих уцелевших спасителей.

Не с тем ли же упорством спасает Бог и людей? Не так же ли «не устает Его око», храня человека?

В собственной своей жизни или на жизни других людей сколько раз могли бы мы наблюсти совершенно подобное явление: человек как бы рвется на гибель, отчаивается в своем спасении, а благодать Божия его преследует, и, хотя кажется ему, что все хуже и хуже его положение, что все потеряно, – как ни ожесточается он в этом отчаянии, благодать Божия делает Свое дело, и человек не погибает.

Оглянитесь вокруг себя, присмотритесь.

Мало ли вокруг вас людей, из которых один закрутил напропалую, так что, кажется, и на жизнь плюнул. Другому, от его грехов, его внутренней неурядицы жизнь омерзела, грозится руки на себя наложить, и вот, проходит время, – не гибнут; настает минута раскаяния, люди исправляются, подымаются на ноги, начинают жить на пользу ближнему, на славу Божию, на радость себе.

И вот тебе совет. В каком бы положении сам ни был, в каком бы упадке ни видал другого, помни, что никогда не надо отчаиваться.

Благодать Божия сильна всегда найти человека и спасти его.

И как безмерно радовался определивший себя на смерть офицер, услыхав вокруг себя движение русского войска, так же и душа, погибавшая, но благодатью Божией настигнутая и спасенная, будет ликовать, из челюстей зла вернувшись снова в атмосферу добра, мира и правды.

Таинственный град

Был морозный поздний вечер, когда мне пришлось по льду залива ехать к одному приморскому большому городу.

Сколько раз уже ездил я и ходил этим путем днем, видя перед собой вдали темную массу домов и возвышающуюся над ними стрелой готическую башню собора, и не всматривался в этот город, хорошо его зная внутри.

А тут, только что я с поворота завернул на широкую, устроенную на льду дорогу, я был поражен развернувшимся предо мной зрелищем.

Там, за заливом, за широким вольным простором, вставал на высоте огненный град. То прямыми, как туго натянутая веревка, линиями, скрещиваясь между собой, то кривыми, закругленными, ломанными линиями сияли бесчисленные огни. Сколько их было, от крайних, прибрежных, до тех, что горели где-то там, на высотах, далеко-далеко. Домов не было видно: они чувствовались, как чувствовалась жизнь там, за этими яркими огнями. Какая-то тайна была в этом огненном городе с невидимыми домами, невидимыми жителями; все было так прекрасно, загадочно, необъяснимо, что слезы навертывались на глаза от его красоты. И высокое небо, казалось, сосредоточенно созерцало этот город, любовно покрывая его своим необъятным шатром, и звезды, замирая в восхищении, сплетали ему из своих лучей безглагольные чудные песни.

Я не мог насмотреться на это зрелище, и душа моя от земли была унесена пред этой красой куда-то далеко.

За огненными линиями этого преображенного в ночи знакомого города чудились мне очертания другого, таинственного, вожделенного града, по ком тоскует душа, к кому, как ни любит она землю с блистающими на ней лучами богозданной красоты – постоянно возвращается она в мыслях, чуя, что только там она насладится вполне, только там упьется всей полнотой безграничного блаженства.

О, мир откровения, где увидим мы Бога лицом к лицу, где будем жить среди вечно обновляющейся красоты близ тех святых, кого любили, не зная их, кому молились, не видав их!

«Не леть есть человеку глаголати» – нет тех слов на нашем языке, нет понятий в нашем мозгу, чтоб хоть отдаленно представить ту красоту и всю высоту того счастья. И, если сердце наше будет полно предчувствием этой страны, открытой нам жертвой распявшегося за нас Христа: как легка будет наша жизнь, как ничтожны будут казаться земные огорчения и неудачи!

Как нищий, получивший весть о выпавшем ему громадном наследстве, будем мы равнодушно переносить бессильные, против громады ожидающего нас счастья, земные огорчения.

Что земные бури!

 
Смело, братья! Туча грянет,
Закипит громада вод,
Выше вал сердитый встанет,
Глубже бездна упадет!
Там, за далью непогоды,
Есть блаженная страна,
Не темнеют неба своды,
Не проходит тишина.
 

О, гори, гори неугасимо в сердце эта вера в высокий, ждущий нас удел, не сдавайся душа, смело, непоколебимо уповай на отмеренное тебе Богом немыслимое, невообразимое счастье.

А Ты, создавший этот прекрасный мир, который однако лишь несовершенно и тускло отразил приготовленный Тобой Твоим верным мир потусторонних чудес, славу и красоту Твоего будущего незаходимого Царства, научи нас во всем: в блеске Твоего солнца, в волшебном цветении Твоей весны, в сладком пении Твоих птиц, в красоте Твоих гроз, в величии Твоих гор, в рокоте Твоих морей и в тихом блистании Твоих звезд – читать и чувствовать Твое великое обетование приготовленного Тобою для нас таинственного вечного града!

Крест

Его выносили при тихом пении. Он медленно двигался, весь окутан цветами, и густая гирлянда других цветов была приготовлена на аналое, на котором его положили.

И, когда он шел из алтаря на середину церкви, между двумя рядами стоявшего на коленях народа, я думал о его пути на нашей земле, о его будущем в нашем мире.

Орудие пытки, символ преступления и позора, он стал знамением освобождения, памятью о Боге, купившем ценой страдания счастье людей.

Прошло девятнадцать веков после того, как к нему был пригвожден Христос, и Крест пошел по вселенной победным шествием, как идет над землей, сияя светом и радостью, животворная весна.

Он стал величайшей святыней народов и заветной любовью отдельных людей.

Какие невыразимые муки не стихали, когда, полные горючих слез, глаза подымались к нему, – и сколько вокруг него дышало обетований успокоения, награды, блаженства.

Жизнь шла. Мир страдал под знаменем Креста, отходили одни поколения в вечную радость Распятого, и другие приходили страдать, и вновь находили в Кресте силы дотерпеть до конца.

И когда в храмах – два раза в год, к началу весны и началу осени, – выносили его, увитого цветами, это был символ земного страдания в оболочке предчувствуемого блаженства.

 
Жизнь наша – Крест
В цветах весны прелестной…
 

Чьей душе неизвестно это обаяние Креста? Кто, страдав, не чувствовал в те минуты, когда сердце разрывается невыносимой болью, эту тихую радость слияния в страдании со Страдальцем Креста?..

Кто не поймет этого великолепного крика, вырвавшегося из полной контрастов, но чуткой[1]1
  Alfred de Musset. Confession d’un enfant du siecle.


[Закрыть] души:

«Прости нам, когда мы считаем, что мы не веруем в Тебя.

Худшее из наших несчастий – это то, что мы пытаемся забыть о Тебе. Но один взгляд Твой разгоняет эту тень. Орудие казни послужило Тебе лествицей на Небо и вознесло Тебя, с распростертыми руками, на лоно Твоего сидящего во славе Отца. И нас также страдание ведет к Тебе, как Тебя привело к Отцу. Лишь венчанные тернием приходим мы склониться пред Твоим образом, лишь окровавленными руками прикасаемся мы к Твоим кровавым ногам, и Ты претерпел муку, чтобы стать любовью несчастных».

Да, как бы ни бродил сложный современный человек по воле разных течений далеко от пути Христова, – приходит час, когда страстная мольба закипает в его душе, и все существо его льнет к святыне Креста.

 
И я[2]2
  Некрасов.


[Закрыть] вошел, я умилился,
И долго я лежал и бился
О плиты старые челом,
Чтоб осенил меня крестом
Бог сокрушенных, Бог скорбящих,
Бог поколений предстоящих
Пред этим скудным алтарем.
 

И сколько сил черпает он в эту таинственную минуту от благодати Креста!

О, не Крест нуждается в поклонении, но человечество, чтобы жить и дышать, нуждается в поклонении Кресту.

Дика, жестока, беспросветна, печальна, хотя бы в разгуле самых смелых радостей, станет жизнь, если над ней не будет выситься это напоминание Бога, заработавшего Своей кровью вечное счастье человеку.

И неужели придет день, когда забытым, не возбуждающим уже ни в ком усиленного биения сердца, не вызывающим могучих чувств, останется этот Крест, столь долго озарявший мягким, греющим светом жизнь вселенской души?

Сияй, свети, Крест, – и пусть цветут вокруг тебя земные цветы, как предвестие незаходимой, невянущей райской весны!