Текст книги "На небеси и на земли… Чувства и думы мирянина"

На Страстной неделе

Если мы будем разбираться в думах и чувствах, навеваемых на нас Страстной неделей, то наиболее яркой чертой в этих днях для нас будет та смена печали и радости, которыми полна наша душа.

Грустно, порой тоскливо, переживается, и глубоко, хотя бы порывами, чувствуется весь ужас того, что совершилось от Тайной Вечери до той минуты, когда бездыханное тело Иисуса Христа было внесено в погребальную пещеру и завалено камнями.

Скорбные, плачущие напевы, черные ризы. Но над всей этой великой скорбью сознание той незаходимой, невыразимой, необъятной радости, которая сменит собой эту скорбь.

И вот предчувствие этой радости дает душе минуты счастья еще большего, чем когда это счастье уже придет, потому что иногда ожидание и вера в счастье лучше самого счастья…

Когда вы стоите среди рощи поднявшихся в руках молящегося народа, заветных ветвей вербы и тихо оплывают повсюду скромные, отрадные свечи с маленькими приветливыми огоньками; когда раздаются из уст священника в последний раз произносимые слова молитвы «Господи и Владыко живота моего»; когда звучат скорбные напевы об Иуде, предающем Христа, или за «двенадцатью Евангелиями», вы слышите: «Слава долготерпению Твоему, Господи»; когда под тихие звуки «Благообразный Иосиф» увитую цветами плащаницу понесут на средину храма, – все же над всей этой скорбью предания Христа и томления молитвы гефсиманской, и над голосами бушующей пред лифостротоном толпы Иудейской: «Распни, распни Его!» – над всем этим ужасным и скорбным стоит одно близкое, все покрывающее и все заменяющее слово «Пасха»…

И вот эта идущая на вас заранее спереди от близкой Пасхи радость заглушает в себе скорбь, печальные воспоминания Страстной Седмицы.

А как ново все в вашей душе, которая после исповеди, как бы сбросив с себя старую чешую, полна надежд на лучшее, полна веры в то, что станет жить теперь угождая Богу! А поданные вам в Евхаристии силы еще более укрепляют эту надежду…

А вокруг!..

Посмотрите, что делается вокруг, во внешнем мире.

Еще до начала поста началось таяние, и хотя вся земля была покрыта белым саваном и реки скованы еще льдами, но всякая отдельная капля талой воды, падающей с крыши, говорила вам о победе солнца, о напоре новой жизни, которая съест надоевший и все покрывавший снег, взломает и разворотит льды, посылая их к далеким морям, оденет зеленью луга, облечет в свежий, зеленый покров леса и заставит природу опять весело и сильно переживать свой праздник.

И вот теперь летит над землей счастливая весна, и душа, как бы вся откликнувшись, идет к ней навстречу и льнет к ней, потому что земная весна была и всегда останется прообразом счастливой, вечно обновляющейся вечности.

И вот в эти прискорбные и радостные дни последней священнейшей недели великого поста, особенно кстати поговорить о том смешении скорби и радости, которое является одной из главных черт христианства.

Язычество знало одно безысходное горе. Жизнь язычества упиралась в грустное царство теней. Все гибло с земной смертью. Жизнь за гробом не расцветала, а поникала и увядала.

Тени… Царство мрачного Аида… Почти небытие…

Каким ужасом проникнут, наир., миф об Орфее и Эвридике. Страстно любивший и бывший с ней счастливым Орфей, утратив свою жену Эвридику, заворожил своей песнью привратника Аида, который впустил его в царство теней. Орфей имел право вызвать оттуда в жизнь Эвридику, исполнив одно условие – не оглядываться на нее. Любовь его не стерпела, он оглянулся – и утратил Эвридику невозвратимо, навсегда.

Есть какая-то жуть в этом царстве бесплотных теней, не желающих, все забывших, утративших краски и соки жизни.

И как все стало иначе, когда на усталое, унылое, смятенное этим призраком разлуки смерти, конечного небытия на человечество спустилось христианство!

Христианство знает скорбь и страдание более глубокое, чем у язычников. Но оно указывает конечный исход этому страданию. В христианстве борются скорбь и радость, но радость побеждает, и как славна и светла ее победа!

 
Не рыдай так безумно над ним:
Хорошо умереть молодым…
 

Слова эти языческий мир мог приложить к своей молодежи только в том отношении, что лучше умереть в расцвете красоты и поэзии, чем остаться жить, чтобы опошлиться и стать собственным своим извращением.

Язычество не могло сказать, как христианство, всякому возрасту:

 
Не рыдай так безумно над ним:
Хорошо умереть…
 

Да, хорошо умереть в христианстве всякому: младенцу, подростку, юноше, зрелому человеку. Одинаково ждет нас всех полный расцвет в вечном царстве. Христианство познало новую, незнакомую дотоле миру радость: радость и надежду у гроба.

Люди, жившие духовной жизнью и видавшие расцвет этой жизни в близких им, знают, что у гроба людей праведных и много страдавших испытывается какая-то великая радость. Это празднует свою победу и сообщает эту радость своим близким дух, освободившийся от сетей земных, избавившийся от низких людских искушений, начавший теперь новую жизнь в вечном развитии и совершенствовании, которому не будет конца, в том совершенствовании, которое будет все ближе и ближе подводить его к вечному Идеалу к горящему Солнцу правды.

Вот, если мы раз навсегда подумали то, в какое конечное счастье упирается наша жизнь, как велики данные нам обетования, то ничто на земле, никакие испытания нам не были бы страшны. И главное, мы бы чувствовали себя господами перед самым ужасным страшилищем нашим, перед собственной смертью и смертью близких нам людей.

Я видел одного умиравшего от ужасной болезни – воспаления мозга – праведного старца. Жизнь его сложилась не так, как сулила ему в его блестящие, молодые годы. Семейные нелады глубоко потрясли его нервную систему, он должен был оставить любимое свое дело, в котором приобретал уже исключительную известность. Весь отдался своим детям, некоторых схоронил, других поставил на ноги, но не видел от них той благодарности, которую заслуживал. Аскетической жизни, всегда умеренный, деливший свои последние годы между церковью и книгами, он в семьдесят лет имел вид пятидесятилетнего, когда от осложнения в ухе, давно у него болевшем, образовалось внезапное воспаление мозга. Три ужасных дня.

Вскакивая с постели, он с криком бегал по квартире. Наконец, силы его оставили, он стал умирать.

Я присутствовал при последних его минутах и, не отрывая глаз, смотрел на величественную, прекрасную, старческую голову с высоким лбом, на котором лежал отпечаток мысли и нравственной чистоты. Он что-то видел в эти минуты, какая-то рука сняла с лица этого исстрадавшегося человека печать долгих и неисцелимых земных горестей, страданий и последней невыносимой физической муки. Он уже чем-то наслаждался, богатством надежд, которые ему там открылись. Он что-то созерцал. И радость созерцания чего-то великого и доступного душе только тогда, когда она уже взмахнула крыльями, чтобы полететь в вечную отчизну, – была ясна на его лице. Потом все те дни, когда лежал он в гробу и когда его отпевали, какая-то святая радость испытывалась около этого гроба, словно счастливый навеки тем счастьем, которого уже ничто не нарушит, он делился с близкими этим счастьем.

Да, как хорошо придти к этой мысли, как хорошо это почувствовать, что для христианина смерть всегда приобретение и отход его к Богу только праздник и торжество…

 
Не рыдай так безумно над ним:
Хорошо умереть молодым…
 

Когда смерть вырывает из рук родителей счастливо одаренного сына, на которого надеялись, пусть они благодарят Бога за то, что из мира, полного соблазна и искушения, из мира неузнаваемо оскверняющего чистые души, из мира, делающего из нас лишь жалкие подобия того, чем мы должны и могли бы быть, Господь уводит не оскверненную еще душу в райские сады, где она будет развиваться на Божьем просторе, озаряемая непосредственными лучами Божественной славы.

А вы, оплакивающие зрелых людей и дорогих вам старцев, знайте, что после смерти возродятся они там в той, только однажды навсегда на земле переживаемой юности, о которой они томительно тосковали потом всю свою остальную жизнь. А в небе эта юность вечно обновляется, и там явятся они в такой красоте духа и образа, какими никогда не видала их земля.

Таким образом, над этой христианской скорбью уже веет радость, и можно даже без преувеличения сказать, что в гнездах скорби растет христианская радость. Только подождите терпеливо, только всмотритесь, и вы увидите, как из вашей смятенной горем, разочарованием и несправедливостями людскими души – вдруг в ту минуту, когда Бог найдет, что душа ваша созрела, вспорхнут одна за другой чудные птицы блаженства и радости. При отпевании христиан читаются слова апостола, который увещевает людей не скорбеть, как скорбят язычники: «Не скорбите, якоже и прочие, не имущие упования».

Так вот: с этим святым и великим упованием будем переживать и дни Страстной Седмицы. С этим упованием пойдем за Христом в Его последнем земном пути.

Когда отроки еврейские, взяв вайи, побегут перед воссевшим на осленка Христом и, махая ими, станут кричать: «Осанна Сыну Давидову! Благословен Грядый во имя Господне!» – станем думать не о том, как эти крики сменятся через несколько дней криками, осуждавшими Христа на гибель, станем думать и найдем в своих душах отклик, чтобы с той радостью приветствовать Христа, грядущего к душе нашей. И устроим Ему у себя во внутренней клети души такой же торжественный и радушный прием.

Когда Он перед учениками за Тайной Вечерей, благословив, преломит хлеб и раздаст ученикам, подавая им и чашу с чудодейственными словами: «Приимите ядите, сие есть Тело Мое; пийте от нея вси: сия есть Кровь Моя», – тогда пусть исполнится безбрежного упования и радости наша душа перед этим чудным священнодействием. Скажем себе тогда с силой и уверенностью: «Мы обожествлены Христовой кровью».

Какие бы раны в нас ни были, чего не исцелит это чудотворное лекарство! Как будем мы высоки и светлы, напоясь из этого небесного вечно текущего источника!

Когда Христос станет молиться за нас Своей великой первосвященнической молитвой, будем внимать ей с упованием в том, что Он наш Пастырь, а мы овцы, что собирает нас в ограду к Своему Отцу и что, если мы утомимся и заблудимся в пути, Он оставит неисчислимое количество Своих овец, лишь бы отыскать нас и отнести на Своих руках в Свою надежную ограду.

Когда после ужаса суда неправедного и воплей народных: «Распни, распни Его!» – после того, как Он пронесет по извилистым и гористым улицам Иерусалима Свой крест, римский воин пробьет Ему руки и ноги и вознесет Его над землей, и начнутся часы крестного страдания, – тогда стоя, как верный Иоанн у этого креста, скажем себе с упованием, что этой мукой Он незримо дарует нам счастье. И когда Христос испустит громкий крик «Совершилось!» и, преклонив главу, предаст дух Отцу, – пусть почувствует тогда душа наша с упованием и благодарностью, что совершилось дело нашего спасения, что мы искуплены, что перед нами широко распахнуты теперь двери рая!

Тише, тише, душа!..

Ум, отвергни все помыслы, кроме мысли о Том, Кто спит сейчас за печатями в погребальной пещере, увитый пеленами. Тише… Стой на страже, чтобы присутствовать при том воскресении, которого не видали апостолы, к которому не подоспели все же так рано пришедшие ко гробу мироносицы.

Тише… И пусть со скорбью о Божественном Мертвеце, с расширяющим душу состраданием к Нему льются в душу твою от этого безмолвного гроба упование и радость, радость и упование…

Тут в гробе трехдневный Мертвец. Но смотри, как ярко блещет солнце и как пышно зацветает весна!.. И дай Бог, чтобы в этой весне, окружавшей гроб Жизнодавца, был символ твоего возрождения, твоей вечной, невянущей радости.

Бабочки и люди

Если вообще красота природы отражает в себе славу Божества, если вся природа является дивной, торжественной, вечно себе равною, но и, вместе, вечно обновляемой ризой, в которую Господь одел земной шар, – то никогда эта риза не бывает так великолепна, как летом.

Этот блещущий светом, высоко поднявшийся, голубой чудной, непередаваемой голубизной свод, это вольное воздушное пространство между небом и землей и играющие в нем солнечные лучи, точно обгоняющие друг друга в счастливом падении своем на поверхность земли, сплетающиеся, свивающиеся, расходящиеся в стороны клубки света, стрелы и молнии; эта прогретая ими, обласканная земля; леса, вошедшие в полный рост, с темной листвой, с задумчивой прохладой, скрывающие в недрах своих столько невидимой жизни; эти ручьи, с их хлопотливым журчанием, в котором вещий поэт различит смутные сказания о недоступных глубинах, откуда струи взяли свое начало, о тех раздольных, великих реках и морях, куда они впадут; эти бесчисленные стебли засеянных полей, подымающие к небу свои наливающиеся колосья, и в них темно-синие звезды приветливых васильков; эти, пестреющие столькими цветами луга и собирающая с них свою дань неустанная работница – пчела… И над всем этим какой-то преизбыток жизни, какое-то великое напряжение всего созданного и живущего волей Творца – достичь своей меры и развиться до той красоты, которую для всего созданного Им измыслил Творец, чтобы все создание Его сияло во славу Его этой красотой.

Поражали ли вас в разное время дня те живые цветы, которые взмахом легких крыльев, в ясную пору, носятся невысоко над землей, как бы венчая собой весь праздник природы!

Это – бабочки, одно из удивительнейших и тончайших произведений природы?

Как хороши, как прекрасны!

Вы присели в полдень на берегу ручья, не оторветесь взглядом от реющих над водой синих, быстрых лютиков… В какой чудный индиго окунулись они; как на хрустальной глади воды красиво выделяется эта богатая синева…

А там, на лугу, смотрите, как играют, весело прорезая воздух прозрачными крыльями, легкие стрекозы… Устанет нырять в солнечных лучах, спустится к высокому цветку, согнет гибкое, длинное тельце, опустит в чашечку свою большую головку. И снова, когда отдохнет, – взмах крыльев, и носится, точно стремясь обогнать льющиеся на землю лучи.

Смотрите, вот медленнее и как-то торжественнее, чем стрекозы, летают в воздухе разноцветные бабочки.

Взрослые закрыли свои глаза для многого, чего есть в мире непосредственно прекрасного. Но с каким восхищением следят за бабочками любопытные глаза детей.

Сколько детских воспоминаний связано с этими прелестными созданиями, этой воздушной, воплотившейся мечтой… С каким интересом постепенно познавал в это крылатое, легкое царство, их имена, время появления и нравы… С каким покровительственным видом смотрел на какую-нибудь белую незатейливую капустницу; с каким уважением – на коричневого, с черно-белыми краями и лентами – красной и желтой – адмирала или на ночного быстрокрылого сфинкса… Как весь замирал и оповещал во всю глотку сверстников, таких же любителей этого воздушного царства, когда вдруг, высоко над землей, появлялся красный, с сине-желтыми пятнами павлиний глаз, великолепно белоснежный Аполлон или царственный, ярко-желтый, с синей отделкой, превосходящий всех бабочек полетом своим, махаон, с длинными косицами нижних крыльев… Как радовался, когда под белой сеткой очутится черная траурница, с желтыми бортами и бирюзовыми крапинками. Каким недостижимым счастьем казалось достать редкий вид сфинкса – адамову голову, с тремя белыми пятнами на черной головке! И над всем этим летающим, цветистым, счастливым миром неоспоримо царствовал единственный, торжественный махаон со своим медленным, уверенным полетом, временами, как орел, останавливаясь в воздухе чуть дрожащими парусовидными крыльями, то красивыми взмахами вновь прорезая воздух.

С каким замиранием сердца следил за медленно ползающим по песку цветным червяком, с каким восторгом различал на ином маленький хоботок – признак будущей породистой бабочки, с каким торжеством и бережливостью приносил его домой и сажал в коробку, посыпанную песком и устланную свежими листьями, с набрызганной на них водой, и покрывал крышкой, для доступа воздуха проткнутой во многих местах!.. Как следил за постепенным превращением червяка в безжизненную, темную куколку, которая осенью обыкновенно увозилась в город и из которой к концу зимы выходила иногда прелестная, с чудно-свежей окраской бабочка.

Как вообще, держа в руках это воздушное создание, удивлялся мастерству его строения, яркости красок, чудной бархатистости крыльев, думая: «Рука какого мастера, кроме Божьей руки, может создать такое совершенство!»

Не потому ли так тянется детская любопытная, непосредственными инстинктами живущая душа к бабочкам, что она бессознательно чувствует в бабочке много сходного с человеком?

Слабый покорно влачит свое существование в этом вечном разладе, с покорным чувством раба, примирившегося со своей судьбой и только за гробом ждущего себе воли.

Но сильный человек не примиряется с таким положением и уже на земле добывает себе волю.

Он решается на подвиг, хотя бы и превышающий его силы, он борется неотступно, готовый броситься ежеминутно в рукопашную, готовый скорей умереть, чем изменить своей правде, как он ее понимает.

Он борется твердо, он добывает себе волю.

Гусеница, не пройдя через гроб кокона, не станет носиться в воздухе вольной бабочкой.

Но превыше всех взысканному Богом человеку дана возможность, еще в земном теле, носиться над мирозданием, достигать небес.

Воспевая духовное возрождение равноапостольной, благоверной княгини Ольги, церковь поет ей, что она «возлетела превыше видимыя твари».

Великий старец Серафим, достигавший небес и подробно, как очевидец, описывавший красоту рая, он, во время молитвы своей стоявший на воздухе и в ходьбе подымавшийся иногда над землей; он, к которому приходила для долгих бесед, в небесной славе, Царица мира, для которого земля стала небом, а небо стало доступно, как земля, – разве не был этот человек чудной бабочкой, раньше смерти стяжавший себе крылья, раньше гроба познавший состояние небесности…

Больше веры в Бога, постоянное напоминание себе о том, что не раз ставшие потом святыми люди начинали свой путь с очень низких, плачевных ступеней, – и решимся же не ползать по земле, а в расцвете духовной красоты носиться свободно над миром в безграничном просторе Господней благодати.

Но если кто не в силах подняться от земли, тот пусть очистится и оправдится несмолкающей тоской своей по дивной свободе, по Боге, по бесконечно прекрасном рае.

И пусть стоит перед его глазами в часы удушающего горя и самопроклятия над гибнущей зря его жизнью светлый призрак того таинственного сада с невянущей весной, где, подобно ослепительно красивой бабочке, вылетающей из безобразного кокона, его душа, излетевшая из томительных, бременящих, унижающих уз тела, воспримет ту красоту таинственной, брачной одежды, которую на эту исстрадавшуюся душу накинет милосердие Отца…

Не замечаемые нами чудеса

Как-то среди лета я, гуляя утром в окрестностях знаменитой Троице-Сергиевской лавры, встретился с кучкой крестьян, направлявшихся из пещерного храма, устроенного близ Гефсиманского скита – во имя Черниговской иконы Богоматери, где происходит постоянная смена богомольцев, приходящих на поклонение чудотворной иконе…

Тут были и мужики, и бабы, и ребятишки. Ребятишки весело бежали вперед, бойко между собой перекликаясь и дразня попадающихся во встречных деревнях собак, а бабы и мужики шли двумя кучками, отдельно, ведя меж собой неспешный разговор.

Я шел некоторое время с ними и узнал, что они из деревни Владимирской губернии, неподалеку от лавры, и пришли в лавру и окрестные монастыри на богомолье – вымолить «вёдра». Уже несколько недель стояла крайне неблагоприятная для сельских работ погода. Не было дня, чтобы по многу раз не принимался идти дождь. Все в природе запоздало. Несмотря на позднюю уже пору, не всюду прошел сенокос, о жатве ржи нечего было еще и думать. Колосья не развивались, стояли еще зеленоватые и как будто вовсе не собирались наливаться.

Мужики, по-видимому, сильно приуныли. В самом деле положение было неприятное…

– Податься некуда, – говорили они, – рук ни к чему не приложишь – вовсе пропадать надо…

И они рассказали мне, что в виду такой погоды «мир» порешил прекратить все работы и идти молиться Богу – не подаст ли Он «вёдра».

Мне вспомнилось тогда много-много слышанных мной рассказов о том, как в разных местностях при засухе вымаливали дождь и, наоборот, при непрестающих дождях вымаливали «вёдра», как по приговорам селений или городов устраивались крестные ходы, как иногда, тут же еще, прежде чем ход возвращался обратно, ударял страшный ливень из внезапно появившихся на безоблачном небе туч…

Мне было жалко этих крестьян, что у них происходит такое вот горе, но и радостно видеть, как они искали помощь у всесильного Хозяина.

И, идя вместе с ними, я с какой-то новой силой ощущал Божие всемогущество. И радостно было мое сознание: все в Тебе, все через Тебя… Повелишь – и могучие реки иссыхают. Повелишь – и безводные пустыни покрываются шумящими волнами… Все в Тебе и от Тебя, и чрез Тебя… Царствуй и управляй… Посылай обилие или скудость… Только бы мы чувствовали, что посылаешь это Ты, назирающий Свое творение, Творец…

И вспомнились мне тогда великолепные, сильные слова из молитвы, читаемой 5-го января пред «великим водоосвящением», где представляется величие воцарившегося Творца…

«Тебе хвалит твердь, Тебе поет солнце, Тебе славит луна, Тебе присутствуют звезды, Тебе работают источницы…»

Владимирские крестьяне ждали от Бога чуда, а я стал думать о вечном чуде, заложенном Богом в Его природе.

Да, какого наблюдательного и верующего человека не изумляли дивная производительная сила, сила развития и роста, заложенная Богом в его природе!

«Род лукавый знамения ищет», – сказал когда-то Христос, – и мы ждем и ищем постоянно чудес, тогда как чудеса эти всюду вокруг нас и мы вращаемся в этом круге – нескончаемом круге Божьих, благодеянных чудес.

Мы одеревенели. Мы имеем очи не для того, чтобы видеть, и смотрим на мир точно слепыми глазами, и проходим равнодушно мимо того, что должно бы наполнить наши глаза слезами…

Вот над страной лежит холодная зима, покрывшая страну белым саваном, сковавшая реки могучими льдами. Казалось, замерла навсегда всякая жизнь в оцепеневающих объятиях лютого холода…

Но уже начинает совершаться чудо. С конца января наступает борьба солнечных лучей, приобретающих с каждым днем все новые и новые силы, с мертвящим морозом.

Приближение счастливой победы чувствуется вами в веселом капании воды с крыш, в блестящих прозрачных сосульках, застывающих к вечеру, в этом праздничном, все усиливающемся шуме хлопотливой, талой воды.

Как посланники Божьего всемогущества, разбегаются во все концы веселые ручьи, неся с собой весть о начавшемся обновлении.

Прибывают все в силе солнечные лучи, точно спеша сорвать с земли снеговой покров, ледяные оковы. Наконец, проступает земля, на которую изольется благодать Божьего чуда.

Подумайте. Минувшей осенью было брошено во взрытую, разрыхленную землю зерно. Осенние дожди омочили его, и оно медленно разбухало в своей земной колыбели. И вот теперь зерна уже нет: оно умерло, исчезло, претворилось в новое существо. На мест брошенного в землю человеком и уже истлевшего зерна начинается иная, новая жизнь – жизнь хлебного злака.

Смотрите: вот споенный теплой, талой водой, всходит злак зеленым изумрудным колышком… И разве не чудо уже то одно, что эта мягкая, нежная травка просверлила тяжелую землю и выбилась наружу, на свет Божий?..

И вот эта травка станет расти. Она будет крепнуть, заколосится, а если ее посадить в особую ямочку, как изобрел недавно знаменитый Демчинский, она станет ветвиться, и образуется целый пук высоких, крепких, колосящихся стеблей…

О, как подымает к небу, как тянет к себе из земли Божья рука растительное царство!

Приходилось ли вам в летний день, когда Божья работа стоит во всей своей законченности и совершенстве, – приходилось ли вам вдруг быть пораженным до глубокого волнения, до слез окружающими вас неисчисленными чудесами, этим развившимся вокруг неоглядным океаном Божьих чудес? Дивно задумано, чудно исполнено, премудро сложено…

Вот этот поднявшийся над вами шатер счастливого неба: то падают с него на землю снопы согревающих животворных лучей, то льются благодатные потоки поящего землю дождя…

Лес в своем целом, и всякая отдельная в нем рощица, и всякое отдельное дерево, и всякая ветвь на дереве, и всякий лист, и всякая жилка на листе: разве все это – не торжествующее Божье чудо?..

Вот пчела жужжа подлетела к цветку, присела на него, закачав его слегка своим тельцем, и стала хоботком высасывать сладкие соки.

Кто научил ее постоянной хлопотливой ее работе? Кто толкнул ее к тем именно цветам, которые пригодны для ее меда? И эта связь ее с цветами, и эта покорная работа ее на человека – не есть ли Божье чудо, которого мы не замечаем?..

Ах, как много великих чудес мы просматриваем, ища знамений необыкновенных, нарушения порядка вещей, тогда как и в размеренном, обыденном ходе вещей мира столько есть дивных чудес!

Счастлив тот, кто помнит их, кто, работая, чувствует, что он все время движется в кругу Божьих чудес и что Бог, дав ему разум и волю, сторицей вознаграждает за напряжение труда, совершаемого во славу Божию.

Мне казалось всегда, что сельское хозяйство, где труд человека, при сильной воле, так производителен, должно особенно религиозно настраивать душу трудящегося.

Теперь много говорят о появившейся этим летом брошюре энергичного помещика Смоленской губернии В. А. Бартоломей, под скромным названием «История моего скотного двора», в которой он рассказывает, каких дивных результатов ему удалось добиться в своем хозяйстве.

Скажите: может ли человек, религиозно настроенный, не подивиться при рассказе о таких успехах хозяйства, не подивиться тому, какие громадные силы, какую производительность заложил Бог в природе?

Не в одних чудесах исцелений сверкает, как молния, Божие милосердие. Оно – в дожде, падающем золотом на засеянные поля; оно – в иле, который при разливе своем осаждает Нил на своих берегах и который кормит потом страну богатым урожаем пшеницы.

Во всем Бог. Им движется жизнь. Не в одних храмах присутствие Его: Он и в труде людском, Он с людьми в их усилиях работать на себя, Он и у работающих в сознании Его щедрости, – всюду открываются Его, просматриваемые мало вдумчивыми людьми, чудеса!