Текст книги "На небеси и на земли… Чувства и думы мирянина"

Памяти митрополита Филарета Московского
(К годовщине его – 19 ноября)

В Троице-Сергиевой лавре, этом оплоте русской земли, «не поколебавшемся и тогда, когда поколебалась было Россия», твердыне народного духа, в нескольких саженях от старого Троицкого собора, от драгоценной раки, где в кротком сиянии неугасимых огней спит живым творческим сном Сергий, «игумен Радонежский и всея России», стоит небольшой, со светло-голубыми стенами, храм сошествия Святого Духа. В малом правом приделе его возвышается надгробие над местом последнего покоя великого митрополита Филарета.

Войдите в этот придел в те дни, в те часы, когда в нем нет богомольцев, и станьте у покрытого парчой высокого, за бронзовой решеткой, надгробия.

Тихо теплится лампада на «канонном» столике, тихо горят на нем тихим огнем поставленные от усердия свечи, и тихо выделяется, говорит на металлической доске краткая надпись: «Архиерейство твое да помянет Господь Бог во царствии Своем».

Стойте тут, замрите, слушайте эту тишину, житейское отложив попечение – и вы почувствуете веяние бессмертного духа, напряжение могучей мысли положенного здесь человека.

И мало-помалу увлекаемая его великим духом и ваша душа возносится к каким-то светлым мирам, к свободе от земных уз и пристрастий, к свободе в Боге.

Светлым духом, посланцем с неба слетел Филарет от Отца света на нашу землю, сверкая, ослепляя сокровищами своих дарований.

Когда вы начинаете вглядываться в образ этого человека, – вы теряетесь – на что обратить внимание, на чем остановиться в разнообразии его дарований.

Архиерей – молитвенник, ангел вверенной ему Церкви. И был он молитвенником. Люди, присутствовавшие при совершаемых им богослужениях, помнят, как сдержанное, но властное пламя его молитв охватывало, воспламеняло паству, когда он среди нее и за нее приносил таинственную жертву.

От «молвы града», от дел государственных его уединенная, одинокая в величии своем душа рвалась туда, в заветную, недостижимую для него пустыню, где бы ничто не стояло между ним и его Богом, Которому покланялся он восторженно, робко и нежно. «Мне, беседующему недолго в пустыне и о пустыне и долго пребывающему в шуме и молве града: «кто даст мне крыле яко голубине, и полещу и почию…»

Вот, на Троицкое подворье[4]4
  Место пребывания Московских митрополитов.


[Закрыть] пришли оптинские монахи, с виду простые, малознающие, но глубоко проникшие в тайны духовной внутренней жизни. И, после трудов своего дня, зовет митрополит к себе этих выходцев пустыни, и со смирением любознательного ученика расспрашивает их об этих тайнах.

«Раздаятель благодати» – вот слово, невольно напрашивающееся, когда стараешься представить его себе среди паствы… Обедня отслужена, народ стоит стеной, ища благословения от священных рук его. Как скала стоит он среди этого стремления народного. Каждому приходящему в душу падает пронзительный взгляд невыносимо острых очей, и всякому звучат неспешно, благоговейно произносимые при неспешном осенений заветным крестным знамением слова: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа».

Проповедник… Слышно ли было у нас до и после него слово сильнее, вдохновеннее, умиленнее… Кто умел разом так ударять по сердцу одним восклицанием, кто умел так вознестись к неприступным тайнам Боговедения и вместе согреть детской безбрежной верой…

«Чего ждете вы ныне, слушатели, от служителя Слова? Нет более Слова!» (в Великую пятницу у плащаницы).

«Наконец, безмолвная Мариам говорит, и слово Ее, исполненное Духа, как река течет и играет; как солнце сверкает и озаряет; как фимиам восходит и благоухает…» (На день Благовещения).

Мудрость… И доселе не разберутся еще в наследии его мысли, в тех блестках правды, что сверкают в каждой строке, в резолюции, в случайной записке о маловажном житейском предмете.

Руководитель духовенства… Было ли оно когда-нибудь на такой высоте, на которую возвел Филарет свой клир в Москве, где доселе, как высшую похвалу, говорят: «Филаретовский…»

Милосердие… Не счесть тех слез, что он утер, – утер невидимо, часто ведомо для одного только Бога.

Живая душа Пушкина тонко ощутила и поразительно верно выразила нравственное обаяние Филарета в знаменитых «Стансах», посвященных Пушкиным Филарету:

 
Струны лукавой
Я звон невольно прерывал,
Когда твой голос величавый
Меня внезапно поражал.
Я лил потоки слез нежданных,
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.
 

И Московский народ грелся этим лучом горнего света, обонял и утешался благоуханием этого небесного, на землю упавшего цветка.

Он ушел в землю телом, продолжая жить духом среди детей тех отцов, которые его любили и ему изумлялись.

Дела его земной любви сменились чудными делами небесного милосердия.

Незадолго до конца его, видный торговый деятель Москвы, отправляясь по делам в Азию, был у Филарета с родителями и принял его благословение. Через несколько месяцев, на обратном пути он с караваном сбился в буран в степи с дороги и замерзал. Умирая, вспомнил последние дни в Москве, посещение с родителями Филарета, который тогда уже умер, о чем он не знал – и чудится ему, идет на него в архиерейском облачении Московский митрополит, опять благословляет его на жизнь…

И слышит он тогда звон невидимого колокольчика, напрягает силы и выходит к юртам киргизов.

И сколько таких благодеяний оказано митрополитом Филаретом помнящим его людям.

И, стоя у гроба его, вы перебираете в себе все эти воспоминания.

Снова гремит, и «озаряет, и восходит» вдохновенное слово, снова льется чистый елей благоуханных речей, снова действует от Бога заимствованная мудрость, и утешают простые, ясные, бессмертные дела бессмертной любви.

Склоните колени, склоните душу пред этой могилой.

Архиерейство твое да помянет Господь Бог!..

Держись, борец!

Бой русских с японцами под Вафангоу.

«Рвутся шрапнели[5]5
  Шрапнель – снаряд, который, разрываясь, осыпает неприятельских солдат не только своими осколками, но и градом заключенных в нем пуль.


[Закрыть], или с коротким резким звуком «ззык», с силой разрезая воздух, падают пули. Тут, там, спереди, сзади. – Сущий ад!

Схватившись за грудь, падает пораженный в сердце полковник Хвастунов. Он живет еще минут десять и тихо отходит в вечность в самом центре позиции его полка, среди стреляющих цепей и готовых в огонь резервных рот… Через две-три минуты падает и его адъютант, пораженный пулей в лоб.

Часы идут за часами. Первой артиллерийской бригаде тяжело. Уже некоторые орудия молчат, у других нет прислуги. Раненого командира батареи сменяет офицер, но и он падает, вместо него становится другой… На взводах уже давно командуют нижние чины, но батареи все так же мощно, властно и спокойно отвечают японцам, и каждый наш «гостинец» дает темное пятно на желто-зеленом склоне гор и холмов…

Это трупы японцев.

Командир корпуса посылает спросить: тяжело ли им?

Посланный приезжает глубоко взволнованный виденным. Лежат люди с оторванными головами, убитые, с развороченным туловищем, с исковерканными телами, пушки без колес.

«Держимся!» – отвечает из этой каши и суматохи работающих на батарее людей молодой голос офицера, заменившего командира батареи.

Держимся!

Сколько силы и значения в этом счастливом слове.

И из этой обстановки сражения, так живо и проникновенно описанной очевидцем, мое воображение переносится в другое великое сражение, которое происходит ежедневно, ежечасно, и которому имя жизнь.

О, как бы чаще среди житейской бури, в самые опасные для спасения, для духовного счастья людей минуты хотелось бы слышать это бодрое: «Держимся!»

Да, жизнь есть борьба, где ничего благого не дается без усилия. Борьба эта начинается с пробуждения нашей сознательной жизни и кончается лишь с нашей смертью. Она страшна, эта борьба, потому что слишком велика ее ставка: вечное блаженство или вечное осуждение.

«Жизнь твоя должна принадлежать Богу, добру и ближним. Ограничивай себя, сдерживай свои страсти и прихоти, понуждай себя ко всему хорошему, молись и трудись», – так шепчет нам спасительный голос совести.

«Жизнь может быть так сладка, если мы, не стесняя себя, будем жить по своей воле. Кто знает, что будет там за гробом, и будет ли что? Бери от жизни все ее удовольствия. В другой раз не будешь жить на земле», – шепчет другой, искушающий голос…

И не дай Бог ему поддаться. Неизмеримые радости сулит человеку искуситель, чтоб свести его с пути правды. И какое страшное разочарование постигает всякого, кто бы поддался этим внушениям!

Жизнь по своей воле – потачка страстям – не дает душе удовлетворения. Созданная для того, чтоб служить Богу, душа вдали от Бога страдает. И тщетно человек будет гнаться все за новыми, все за большими наслаждениями. Он не утолит этим своей тоски. Только Бог один дает полное удовлетворение душе.

Но враг стережет человека, обольщает его, крутит им, вертит, лишая его всего, ничего ему не давая.

Ах, как крепко надо стоять против врага, как ежечасно с ним бороться!

Как хитрый, пронырливый неприятель, прежде чем брать чужую крепость, тайком в точности выведает все ее вооружение, разузнает все ее слабые стороны, так и враг сумеет напасть на нас в самую удобную минуту и с наиболее уязвимой у нас стороны.

Стой, как солдат на часах, стереги себя; смотри, чтобы он не подкрался незаметно и не провел тебя.

Твои главные недостатки тебе известны, и вот их-то остерегайся. Твои самые привычные страсти враг и будет разжигать в тебе.

И если ты, с верой в Бога, станешь обороняться от него, твои силы, твоя опытность в этой «духовной брани» станет расти.

Скажи себе: «Я не вражий, а Божий! И Божьи дела хочу творить.

Ленился я: поработаю усердно. Бога забывал: стану всегда иметь Его в мыслях и почаще Ему молиться. Сердился на людей, мстил им: стану кроток, буду прощать. Пьянствовал: брошу вино. Даром швырял деньги: стану тратить умно, сберегая кое-что для милостыни».

Изложив такое намерение, исповедуйся в своих грехах, приобщись и Святых Тела и Крови Христовой, и все это тебе поможет.

И возможно чаще приобщайся, потому что это таинство – величайшее средство для укрепления души, и орудие страшное, гибельное для врага.

Видя, как улучшается твоя жизнь, враг поведет против тебя ожесточенную борьбу, рассвирепев окончательно. Тут уж надо держаться!

Ослабни на миг, и ты уже в плену у врага, из которого высвободиться будет еще труднее, чем вовсе не попадать в этот плен.

Стой, держись, широко развевая твое знамя веры и любви ко Христу.

И это знамя не только будет охраняемо тобой, но и само станет твоей нерушимой оградой. Только не выпускай его из рук, только слейся, сплотись с ним в одно неразделимое целое.

Есть одна великолепная группа известного французского ваятеля: «Защита знамени». Трое солдат отчаянно обороняют полковое знамя. Видно, что сила напора врага ужасна, на лицах их написано изнеможение, но и решимость стоять до конца. Пока хоть искра жизни будет тлеть в одном из них, – знамя не будет отбито врагом.

Так и ты держись из последних сил, сам защищаемый этим знамением любви ко Христу.

Разъярилось в тебе искушение, влечет к себе, кричи: «Нет, нет, я Христов, я Христов, я не изменю Христу». Беги скорей в церковь, и там, упав пред распятием на колени, смотри, как за тебя прободен Он гвоздями, как тяжелые капли крови из-под тернового венца струятся по Божественному лику… И пред зрелищем этого Его страдания за тебя упадет, исчезнет искушение, и разгорится в твоей душе живая преданность Этому Страдальцу и жажда воздать Ему благой жизнью за Его ради тебя принятую муку.

Бейся, не сдавайся, бейся изо всех сил, не уступая врагу ни пяди почвы, бейся за свою верность Христу, за то, чтоб нерастраченными сохранить все духовные сокровища свои. И помни, что ты борешься не один, никем не видимый и оставленный.

Сладость христианской борьбы в том, что христианин борется за Христа и пред Христом.

Думай всякую минуту своей жизни, что за тобой, как мать за ребенком, следит твой Христос. Там, за небесами, в неприступной высоте, вознесся вековечный страшный престол Господа славы. Там веют невыразимо великие силы, и тьмы архангелов и ангелов, со светлыми Божественными лицами, окружающие там престол и готовые лететь по слову Его на помощь земным Божиим воинам.

И в ту минуту, как силы твои окончательно ослабнут в борьбе – даже без того, чтоб ты громко позвал Его, Он пошлет тебе Свою помощь, потому что Ему надобно только видеть твою решимость стоять за Него до конца, и Он – Решитель победы и Начальник торжества.

Помнишь ли ты то место из «Тараса Бульбы» Гоголя, где доблестного сына Тарасова пред казнью пытают невыразимыми муками поляки. Молча терпит он все, и только в минуту, когда страдание осиливает его, вырывается у него крик, мысль о любимом отце, которого не могло быть тут, и вопль о ободрении от него. Но Тарас был на площади, среди громадной толпы, окружавшей эшафот, и на зов Остапа – батько, видишь ли ты? – раздался ответ:

– Вижу, вижу, сынку!

Жди и ты ободряющего отзыва от Бога, когда в борьбе за Христа страдание тесным кольцом сдавит твою душу.

Когда христианские мученики приобретали себе венцы мученичества, – тогда, в самое тяжкое для них мгновение, иногда раздавалось с неба громовое слово:

– Мужайся, Я с тобой!

Жди и ты этого слова. Оно не прогремит внятно для твоего уха, как в те незабвенные времена.

Но, когда ты изнеможешь в борьбе, вдруг что-то согреет твое сердце, благодать какой-то святой лаской согреет все твое существо, и ты почувствуешь, как внутри тебя какой-то чудный голос прошепчет:

«Мужайся, Я с тобой».

Христос мой, моя любовь, мое стремление, как я жажду Тебя, как я далек от Тебя! Научи меня крепко бороться за Тебя, научи прямым путем идти к Тебе. Я хотел бы в поте лица работать для Тебя. Сердце мое полно муки, весь я во грехах. Соблазны влекут меня, жадная стая страстей теснит и разрывает меня. И кто мне поможет, освободит меня, спасет меня, как не Ты, мой Бог, мой Спаситель!

И в Твои руки предаю я себя, и все свое. Храни и веди меня к вечной утехе!

Душа молилась!

Молитва…

Порыв души к Богу, особенно ясное, живое и трепетное чувствование Бога, радость сознания, что все от Него и чрез Него, что Он тебя создал и на тебя смотрит, и тобой занят, что Он – твой, а ты – Его, какое-то обособление души в Боге, чувство овцы, поднятой руками Божественного Пастыря.

Мы суживаем значение и время молитвы. Мы считаем, что молитва в нас действует только тогда, когда мы станем пред иконами и начнем сказывать с детства знакомые слова готовых молитв, или когда примем в сердце произносимые диаконом с высокого амвона прошения ектении, или под таинственно тихие звуки херувимской, склонив колени и голову, унесемся куда-то вдаль. Или, когда в какой-нибудь нужде или горе, чувствуя, что Бог, один только Бог может нам помочь, что Он – последнее наше прибежище, – мы от всех сил своих призовем Его, будет ли то в доме, на улице, в гибели или в спокойных с виду обстоятельствах.

Нет! Молитва шире.

Молитва далеко не ограничивается теми случаями, когда нам нужно что-нибудь у Бога выпросить. Молитвы просительные – это низшая ступень молитвы, эгоистичная.

Один, много в жизни испытавший, никогда не роптавший и до конца многих лет своих донесший напряженную, великую веру человек говорил мне: «Когда я в церкви слышу торжественную службу, и слаженный хор согласно воспевает Божью хвалу, душа моя наполняется восторгом. Я ничего не прошу – я только любуюсь тогда славой Божества, а душа моя трепетно Его чувствует и к Нему льнет».

Вот это любованье Богом, безграничное Ему удивление, вызывающее на глаза умиленные слезы, а сердце переполняющее благодарностью за то, что Он нам открылся и дал Себя чувствовать: есть одна из высших ступеней молитвы.

Была одна простая, безграмотная, русская подвижница, странница Дарьюшка. Близок был Бог к ее бесхитростному сердцу… Когда святой восторг переполнял ее душу, она любила становиться под открытое небо, и то, что совершалось в ней тогда, выражалось в несложных, без счета повторяемых к Богу словах:

– Нет Тебя краше, нет Тебя милее.

Ловить в жизни, во всей бесконечности и разнообразии ее, дыхание Божества, отсвет сияющей Божьей славы, внушенный Богом глагол: это тоже молитва.

Понять дивную красоту какой-нибудь картины природы, тронуться ею до волнения, до слез, и тогда, в восхищении, прильнуть к невидимой руке Небесного Творца… Уловить счастливо гармонию звуков, и в ней почувствовать отголосок тех несказанных песен и звуков, что раздаются в благословенной тишине райских садов, и за этими звуками, оторвавшись от земли, вознестись вдруг туда, в вышину, к Богу – это будет тоже молитва.

Есть какая-то таинственная связь между горами и молитвой.

На высокой горе Моисей принял из рук Божьих таинственные скрижали завета. И на горах Христос искал молитвы и беседы с Отцом…

Когда я не знал еще гор, которые видел только в детстве, тогда море производило на душу сильнейшее впечатление. В этом бесконечном просторе, в этой воле, в этой глади, где солнце купает свои лучи, куда вдалеке-вдалеке шатер неба опустил свои края: там чувствовалось мне Божество.

Но потом увидел я горы.

Лунной ночью ехал я по долине Роны, от Франции к Швейцарии. Долина была сжата высокими горами. И душа ликовала. Она чувствовала Божью руку, поставившую здесь легко, как соринки, каменные громады, вечно с тех пор творящие Сущему неслышную молитву.

– Богу одному, – говорили они, неподвластные людям, – Богу одному мы служим. Его одного знаем. Его одного славим. Над нашими вершинами проходят грядой времена года, сменяются столетия, возникают вокруг, гибнут народы и встают другие народы. А мы все неизменны, независимы, недостижимы.

Была какая-то таинственная связь между этими дремавшими в лунном свете горами и Божеством. Мне припоминались строки:

 
Вот на горе сосновый бор,
Шумя, вершины преклоняет.
Господь идет по высям гор,
И спящий край благословляет.
 

…Был канун Крестовоздвиженья.

Я находился в Германии, в Баден-Бадене, известном своими восхитительными горными прогулками.

После ряда дождливых дней выдалась прекрасная погода.

Молодой немец, с которым я в предыдущем году познакомился в Италии и с которым встретился теперь в Бадене, предложил мне совершить большую прогулку. Мы должны были часа в два выехать на автомобиле в высокую горную местность, а оттуда верст 10–12 сделать обратно пешком. Мы не могли вернуться раньше восьмого часа.

– Всенощная, – кратко напомнил мне один внутренний голос.

– Природа, – говорил другой голос.

А высокое солнце, купаясь в небе, словно говорило:

– Смотри на Божий мир, пока я свечу ему. Сегодня праздник природы. Пируй на нем во имя Бога.

Я поехал.

Громадный автомобиль, подымающий до тридцати человек, пыхтя, летел по довольно узким улицам Бадена, с ловкостью огибая другие моторы, несшиеся навстречу, экипажи с людьми, ехавшими на прогулку, и трамваи.

Чистые, уютные деревни. У всякого домика палисадник с пестреющими на высоких стеблях цветами; густая решетка цветов глядит также из окон; куры, в страхе разбегающиеся от несущейся по улице машины.

За деревней широкий изумрудный луг. Дорога идет кверху, и мы уже у подножия гор. Дорога идет уже теперь вдоль подошвы горы; луг справа уже под нами, и дорога ограждена каменной изгородью. Далее, далее. Луга нет. Слева громоздится гора. Справа в обрыве что-то хлопотливо и весело шумит.

Лесной ручей. Там, среди старых сосен, в тишине и глубокой тени, течет горный поток по каменному руслу. Большие камни часто преграждают течение, и вода вскакивает, как обезумевшая, на камни, разлетаясь брызгами, и с ревом скатывается вниз и несется далее, шумя по каменистому дну…

Как таинственно там, в глубине, низко, низко, под нами.

Машине все труднее. Подъем все круче. Много поворотов. Мы все лезем в высоту вьющейся кверху дороги. С одной стороны все время подошвы гор, с другой – пропасть.

Сумрачно, прохладно. Лишь временами, Бог знает откуда, вырвется сноп лучей. Какая воля вокруг.

Словно молятся горы, вместо зажженных свечей поднимая к небу вершины старых благоухающих сосен.

Не надышаться свежестью, смешанным запахом мха, папоротников, гниющего листа.

Широко раскрытыми глазами я слежу за чудовищными соснами с обнажившимися кое-где корнями. За громадными снегами, века назад сорвавшимися с высоты и каким-то чудом лежащими теперь на ребрах. Вокруг уже успели вырасти столетние деревья. Далеко кругом нет жилья.

Горы одни, горы покрыты тайной и принимают нас на мгновения в эту тайну.

Они шепчут…

«Выше, выше душа! Ты чувствуешь теперь Бога… Почему же там, внизу, ты так часто Его забываешь. Один взмах крыльев – и ты уже близко к Нему. Как все мелко и ничтожно там, на равнинах. Так говори себе чаще:

– А горы, а Бог!..

Выше, выше… Бог виднее с высоты… Душа тут смелее, полет ближе… Когда страсти закрадутся в душу, когда станет тесно дышать, вспомни тогда:

– А горы, а Бог!..

Творец поставил нас здесь на вечную непрекращающуюся молитву. И эту молитву внушаем мы всякой душе, что с искренностью подойдет к нам. Молись же без слов и прошений, чувствуя тут, после тленного мира:

– А горы, а Бог!..»

С каждым поворотом мы лезли выше и выше. Мы были уже над миром. Порой на мгновенье, сквозь разорвавшуюся завесу деревьев, мелькали светлые долины там, где-то низко-низко на земле.

Воздух был свеж. Лес полон тайны. Горы молились.

Душа молилась…

* * *

На следующий день, после обедни, на паперти я встретил очень милую и хорошую русскую женщину. Она приехала верст за полтораста из того места, где лечилась, чтобы присутствовать за всенощной на выносе креста и у обедни.

– Нехорошо, – сказала мне она, – что вы не были вчера за всенощной.

– Но я тоже молился, – отвечал я, – хотя и не был в церкви.

– Где же вы молились?

– В горах.