Текст книги "На небеси и на земли… Чувства и думы мирянина"

Дом, где присутствует Бог

Есть на французском языке выражение, которое не вполне охватывают соответствующие ему в переводе русские слова. Это – lа maison du bon Dieu.

Если мы переведем: «дом Божий», «дом Господень», это будет не то. Слова эти означают, что в этом доме так хорошо, словно в нем присутствует Сам Господь Бог.

Конечно, глубокая вера людей в Бога, глубокое усвоение ими Его учения кротости и любви должны создать в доме христиан особую благодатную атмосферу которая будет отрадно чувствоваться входящими в этот дом и не лишенными чуткости людьми.

Мне кажется, что взаимное сочувствие людей, их взаимная забота «друг о друге», исполнение завета Христова: «любите друг друга» и завета апостольского: «друг друга тяготы носите», – все это должно, так сказать, наполнять воздух христианского общества невидимыми, но ясно и утешительно чувствуемыми струями доброжелательства, взаимной искренней приязни.

Казалось бы, в воздухе христианских обществ должно всегда стоять такое настроение: «Мы все дети одного Бога, от Одного изошли, к Одному вернемся. Нам дано жить здесь вместе, чтобы потом расстаться на короткое время и снова встретиться уже навеки в вечном царстве. Поселенным временно на земле – что нам делить, о чем нам ссориться, в чем нам завидовать друг другу, когда мы все равно наследники вечных благ? Будем же друг друга чтить и покоить за те Божьи искры, какие горят одинаково в каждом из нас, и за то, что все мы равно искуплены бесценной кровью Христовой и все, равно оправдавшись Его крестной заслугой, потом окружим одной тесной, согласной толпой престол Его славы. Все, что для нас важно, велико, что решает судьбу нашу в вечности, – все это в нас едино; разделять могут нас лишь ничтожные земные мелочи. Они не имеют в сущности никакой цены: стоит ли из-за них нарушать наше единение?»

А, между тем, как все в нашей жизни не похоже на такое настроение взаимного благоволения и теплой приязни! Казалось бы, относиться ко всем доброжелательно, стараться быть всем приятным, делать для всякого, что можешь, – это значит прославлять безгласным, но прекрасным гимном Того, Кто есть источник любви, сочувствия и чистой заботы…

Древняя римская жизнь сложила ужасную по безотрадности своей поговорку: «Человек для человека является волком…» И словно напрасно для нас прошла жизнь Христа и Его дела, словно мы никогда не слыхали заветов божественной любви. И гармония льющихся на нас непрестанно с неба волн Божия милосердия постоянно нарушается нашей взаимной ненавистью и завистью. В воздухе вселенной дрожат незабвенные слова, пропетые ангелами в чудную ночь Вифлеема: «На земле мир, в человецех благоволение», а мы эту песнь, тихо-серебристую, нежную, скорбь утоляющую, заглушаем ревом нашей вражды и наших крупных и мелких междоусобий…

Вражда, всюду вражда, отсутствие благодарности, черствость, эгоизм, потеря сознания того, насколько священно прошлое, как мы пред прошлым обязаны… Отовсюду сверкают острые, жадные зубы. Всякий старается схватить себе кусок пожирней и побольше.

Мне рассказывали недавно об одном человеке, делающем в Петербурге блестящую карьеру. Кроме большого содержания по службе он обзавелся еще знакомыми, делающими ему крупные денежные подарки. В глухой деревне полуразорившийся отец-старик считает всякий грош, чтобы спасти заложенное и перезаложенное имение. Что же делает сынок, чтобы помочь отцу? Навещая старика, он требует еще от него денег. Вот до каких уродливых результатов может дойти чудовищно-людское себялюбие!

Зато как отрадно вступить в среду таких людей, которые, быть может, не часто называя имя Божие, постоянно воплощают в жизнь Его заветы. Придя из «пустыни мира», как тепло чувствуешь себя в таком доме, где люди думают друг о друге, где хозяин, семья его, все знакомые и служащие составляют одно целое; где тот, кто посильнее, с утра до вечера полон мыслью о том, чем бы порадовать, как бы услужить тому, кто послабее.

Я был недавно в одной старой усадьбе, в которой так духовноуютно, так тепло, в которой люди так думают друг о друге, что чувствуется: вот воистину дом, в котором присутствует Господь!

Теперешняя владелица усадьбы до конца дней покоила своего отца, благородного старика, которому судьба сулила блестящий служебный путь, но который предпочел жизнь в деревне, хозяйство, службу по выборам, возню с крестьянами и прочее.

Не дряхлый, в порядке и чистоте содержимый, но старый-старый дом между старинным парком и старым тенистым садом. Большие, уютные комнаты в доме. Старинная прочная мебель. И кажется, что эти семейные, старые вещи: длинные диваны, по которым когда-то прыгали люди, давно уже, в старых годах, окончившие свой жизненный путь, рояль, из которой извлекали нежные звуки пальцы, давно уже сложенные на груди в гробу, портреты прежних людей, давно взирающих из жизни вечной на жизнь своих земных потомков, – что все эти старые вещи, пережившие своих хозяев, как переживут и теперешних, все они имеют какую-то душу: их берегли, – и они привязались к этому дому и его обитателям…

А как берегли здесь людей! Во всем доме нет никого, кто бы жил здесь недавно… Покойный помещик взял за правило: никого никогда из дома своего не гнать. Был при его сыновьях воспитатель-англичанин, пожилой человек. При нем жила его жена, и для удобства отвели ему целый флигелек. Дети, бывало, любили расспрашивать его про старину, и иногда приставали к нему, чтобы он им рассказал, как он делал предложение своей невесте.

– Милые мои, – отвечал всегда детишкам старик, – это было так давно, что я об этом забыл.

Когда сыновья выросли и разлетелись из родного гнезда, старый помещик и не подумал уволить одряхлевшего англичанина, сжившегося за эти годы с этой русской семьей, – он со своей женой продолжал жить в том же домике, схоронил жену, а сам умер на девятом десятке.

Вспомните тягостную сцену из бесподобного «Детства и отрочества» графа Л. Н. Толстого, где бедный немец Карл Иванович должен уйти из богатой семьи, которую полюбил, как родную… И как часто широко обеспеченные люди без жалости удаляют от себя людей, служивших им верой и правдой, недосыпавших в уходе за их детьми…

А я постоянно встречал в этом «Божьем доме» детей прежних воспитателей, нашедших себе потом другие места. С ними переписывались, на лето приглашали их к себе.

А слуги?

Я знал еще престарелого камердинера, пережившего своего господина и окруженного без него почетом и заботой, старую девушку умершей барыни. Была в доме какая-то старуха Акулина, вся обязанность которой состояла в уходе за маленькой собачкой, ей же принадлежащей. Теперешняя помещица, будучи в Воронеже, узнала про одинокую, беспомощную бабу, разыскала ее и увезла с собой вместе с маленькой собачонкой, с которой та не хотела расстаться. Акулина, много в жизни натерпевшаяся, выпивает, к большой скорби барыни. Когда она ее усовещевает, Акулина ей отвечает: «Что делать, я тебе как крест послана: взяла на себя – ну и неси…»

Когда приедешь погостить в этот дом и настанет ночь, тогда как-то особенно в тишине старого жилья чувствуешь связь прошлого и настоящего. Словно люди, здесь угасшие, смотрят с любовью с высоты на хозяев и гостей. А когда все уснут и тихие ангелы слетят на землю, – быть может, обходящий Свое наследие Христос осеняет благословением Своим старый дом, где исполняется великий завет Его о дружбе, любви и сочувствии…

Два одиночества

 
Без любви и привета
Восходит томительный день,
И будущность грустно одета
В одну непроглядную тень…
 

Безотрадно, томительно чувство одиночества.

Тяжело остаться одному на свете, когда раньше жил среди любивших и любимых людей. Тяжело сознавать, что никто не беспокоится о вас, никто не тоскует в разлуке с вами, не ждет с нетерпением вестей о вас, не мечтает о той минуте, когда, замирая от счастья, обнимет вас.

Сколько трагизма в положении солдата, уходящего на войну. Но сколько утешения ему в том, что там, дома, остались преданные ему души, которые не перестают просить за него Бога, которые, когда он падет, будут плакать, поминать и молиться о нем.

Два молодых брата, из богатых помещиков Тамбовской губернии С., – оба морские офицеры, – дрались под Севастополем. Один пал, другой вернулся с Георгием на шее. И их мать, ночи простаивавшая на молитве за них, обняла уцелевшего дрожащими руками, на пальцах которых были мозоли от бесчисленных земных поклонов.

Вот сколько счастья сознавать, что о вас помнят и о вас молятся с такой неотступностью.

Люди сильного даже характера иной раз жалеют: «Ах, если б был теперь хоть один человек, который мог бы меня побранить». Даже выговоры и упреки почивших родителей кажутся счастьем для детей, лишившихся этой родительской любви с ее ласковой журьбой.

Тяжело испытать счастье разделенных привязанностей и лишиться этого счастья. Еще тяжелее для сердца отзывчивого никогда и ни в чем не встретить отклика, и просыпаться, и засыпать с привычным ощущением душевного одиночества.

 
Без любви и привета
Восходит томительный день…
 

Жизнь полна противоречий, тайны глубоких, необъяснимых явлений, которые кажутся нам жестокими и несправедливыми.

К таким явлениям принадлежит и одиночество людей, которые много больше дают от себя привязанности и заботы другим людям.

Не находят иногда семейного счастья милые девушки, самоотверженные, нетребовательные, которые были бы благословением дома, создали бы мужу семейный рай, и которые, как пушкинская Татьяна, могли бы сказать о своей заветной мечте:

 
По сердцу я нашла бы друга
была бы верная супруга и добродетельная мать.
 

И вместо этого одиночество, оставшиеся нераскрытыми великие душевные сокровища, неизрасходованными великие запасы любви, унизительное, скребущее сознание своей ненужности.

А рядом женщины, во всем, и даже внешностью, стоящие гораздо ниже, требовательные, капризные, и в ответ на безграничное обожание не платящие даже верностью. Такие женщины окружены преданностью, любовью, составляют центр семьи, уважаемы, по горло сыты житейским счастьем.

И вот, когда глубоко задумаешься над такими явлениями, начинаешь видеть в этом кое-что иное, чем случайность или несправедливость.

Те, которых считали обойденными, начинают казаться взысканными особою заботою Божиею. И вдруг, в блистании какого-то яркого внутреннего луча, спросишь себя: «Эти отребия мира не избрал ли Бог в друзья Себе?»

И думаешь дальше…

От одиночества людей одиноких переходишь к мыслям об одиночестве на земле Бога…

Страшно, невероятно… Но разве не так?..

Всмотритесь в жизнь людскую. Много ли места дано в ней Богу? Тщетно Он ищет приюта в сердце человеческом. Это сердце для Него закрыто.

Много привязанностей, доходящих до безумия, много странных пристрастий.

Один дрожит над какими-нибудь коллекциями ничтожных вещей и над битой чашкой старинного фарфора забывает вселенную, людей, Бога.

Другой, отдавшись похотям, не в состоянии, однако, изгнать из мозга мысль, из сердца чувство живого Бога, ждущего служения Себе, начинает ненавидеть это Божество, отделаться, так сказать, от которого не может, которое стоит пред ним непотребимою действительностью, немым укором его на ветер растрачиваемой жизни. И уста, созданные для шепота умиленной молитвы, шлют проклятия этому неодолимому Богу.

Отвержен, забыт…

Какая богатая и захватывающая тема была бы для художника с сильным талантом – это одиночество на земле Христа, ищущего тщетно приюта в сердце человеческом.

Вечер. Залитые яркими огнями синего электрического света улицы столицы. Заливающая эти улицы толпа праздного народа… Невидимый людьми, пробирается меж ними Христос в образе странника, с посохом в руке. Он устал, Божественный Путник; утомился и взор Его. Но Он все идет и все ищет, бросая грустный взгляд на всякую встречную душу… Нет, нигде нет места Ему, и Он все идет и идет, и все ищет…

Богатые дома. Из цельных зеркальных окон яркие снопы света бьют на улицу. Экипажи один за другим останавливаются у подъезда. Гости выходят, освобождаются от дорогих мехов и в блестящих нарядах поднимаются по обставленной лаврами лестнице. Остановился Христос у парадных дверей этого праздника мира… Здесь нет Ему места… Дальше, дальше…

И идет, все идет, и все ищет…

И, когда все уже спят, под утро, в те часы, когда лишь прожигатели жизни выматывают из себя последние силы, Христос все ходит и все ищет, и с ужасом смотрит на тех, кто еще не спит, послушный дьяволу… Вглядится ли Он в домах в души успокоившихся людей, не Его видят они в своих грезах, не к Нему стремятся тайными стремлениями…

Дальше, дальше…

И вот, окончательно истомившись, не в силах продолжать пути, Христос прислонился где-нибудь у стены и застыл в Своей муке. И слеза за слезой катится по изнуренному лицу из благих Божественных глаз, и скорбь – безмерная скорбь Отца, презренного и изгнанного детьми, скорбь Искупителя, видящего гибель спасенных Им людей, – скорбь раздирает Божественное сердце.

Так вот, в эти минуты бросьтесь вы, одинокие люди, которых никто не любит, – к Нему, оставленному, и Он вас поймет и не отойдет от вас.

Слейте два тягостных одиночества – одиночество человека с одиночеством забытого Бога – в одно великое, неразрушимое счастье.

Свое испытанное долгою мукою сердце приложите к Его сочащемуся страданием сердцу, и сладостное блаженство ощутите вы от этого соединения вашего духа со скорбящим Божеством.

Вашей головой, где мозг горит от безотрадных мыслей, прильните к Его пронзенным за вас рукам – и вашу безумно усталую душу Он, как овцу, подымет на эти всесильные и нежные руки и прижмет к Своей надежной и все исцеляющей груди.

Начнется великое, неизглаголанное счастье, и в потоке изливающейся на вас Божьей любви вы забудете все, чем земля и люди заставляли страдать ваше человеческое сердце.

Благоволение к людям

Как давно пропеты ангелами, слетевшими к пастухам вифлеемским с вестью о рождении Христа, эти тихие слова примирения и отрады: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение».

И – казалось бы – от дней Христовых, со времени совершения искупительной жертвы, как было не наполниться, не переполниться миру этого изобильного чувства взаимного благоволения!

Устранена главная, разделяющая людей, причина: зависть. Что нам теперь делить, к чему сравнивать, кто в земном отношении счастливее, когда всем равно открыто блаженство небес и призваны одинаково работавшие с раннего и позднего часа.

И вот – нет!

Недоброжелательством, беспричинной враждой даже к людям, которых видят еще только в первый раз, так и заражен мир. Нравственно задыхаешься в этой атмосфере злобы.

Посмотрите, что делается в вагонах пред отъездом поезда. При входе нового пассажира лица севших раньше принимают враждебное выражение.

– Здесь можно сесть? – вежливо спрашивает вошедший.

– Место занято! – резко отвечает ему особа, очень часто лгущая и занявшая свободное место своими пакетами.

– А вот тут, кажется, можно сесть?

– Видите, на всех четырех местах будут сидеть… Разве вас кто-нибудь на колени посадит…

И никто не хочет знать, что человек этот устал в поисках места, что он имеет право на место, что ему надо помочь и первым указать ему свободный уголок, а не обманывать его и не сбивать с толку.

В трамваях меня поражает, как редко мужчины, даже совсем молодые, предлагают сесть женщинам. И прямо противно смотреть, как иногда, еле держась на ногах, еле дотягиваясь до ремня вверху стоит дряхлая старушка много станций, а рядом развалился какой-нибудь молокосос.

Одна чуткая и наблюдательная особа, побывав во Франции, рассказывала свои впечатления:

– Плохо у них. Дело на убыль пошло. Над старостью у них издеваются. В Париже в трамвае никто старухе не уступит места, а очень часто какие-нибудь молодые люди и на смех подымут.

Я знаю случаи еще хуже.

Две мои знакомые барышни, родные сестры, ехали с юга в Петербург. Им устроили большое купе первого класса, куда им очень не хотелось пускать других пассажиров. Между тем после первой ночи в купе вошла дама и стала с удобством располагаться в нем. Сестры были бойкие и решили выжить пассажирку. Заговорили с ней. И очень быстро вставили такую фразу:

– Мы очень устали… Да и было отчего… Представьте себе: мы едем из дома, где все в скарлатине. Мы только каким-то чудом уцелели и вот спасаемся…

В ужасе от этих слов пассажирка мгновенно стала складывать разложенный ею дорожный несессер и в самое короткое время исчезла.

Тот возраст, который, казалось бы, должен быть особенно далек от всякой злобы, – дети: как они бывают недоброжелательны и жестоки!

Кто не слыхал или не испытывал на деле, как бывает самая юная детвора неприветлива или даже жестока к «новичкам»… Все эти пинки и щипанье за руку – «почем сукно?», глупые прозвища…

И дальше в жизни как мало искренности отношений, мало «благоволения»… И люди откровенные, сердечные, вступавшие в жизнь с запасами любви, простосердечия, после жестоких уроков замыкаются в себе, становятся необщительны и угрюмы…

Зато какое нравственное освежение вносят в жизнь те милые, добрые люди, которых душа полна неизменным сочувствием, с чьих уст от сердца льются лишь ласковые, ободряющие слова, чье лицо озарено светлой улыбкой!

Помните строки Лермонтова:

 
Значенья простого слова
В устах ее полны привета.
 

Это значит, что переполняющая ее сердце ласка делает дорогими, говорящими сердцу, самые незначительные слова.

Об одной изумительно красивой русской женщине, княгине Голицыной, рожденной графине Апраксиной, до глубокой старости хранившей на лице следы красоты внешней и гармонии душевной, много лет по ее смерти ее брат, старый граф Апраксин, перевидавший на своем веку множество людей и прекрасно анализировавший и разбиравший их характеры, рассказывал:

«Она была женщина удивительной доброты. И вот вам маленький пример. Я помню ее блестящие успехи в свете, когда ее стали вывозить. У нас в доме бывали часто балы. Как-то раз пришел в город, как тогда часто бывало, обоз с провизией из нашей владимирской деревни. И, разгрузившись и побыв в городе несколько дней, обозные должны были ехать обратно – как раз до рассвета в ту ночь, как у нас шел бал. Во время мазурки, в апогее бального успеха, сестра прошла в коридор, где, по обычаю, стояло много дворовых, и стала внимательно расспрашивать, переданы ли обозным те материи, которые она посылала вместе со своими поклонами в деревню дворовым женщинам».

– Это сердце высокой пробы, – сказал я.

– Высокой! – повторил старый граф, вздыхая.

Однажды на царскосельском вокзале я вошел в вагон почти на ходу поезда.

Мест не было, и никто не оглянулся.

Только одна, одетая с изящной простотой и с очень милым лицом барыня сделала приветливый знак рукой и приняла лежавшую около нее накидку, чтобы очистить мне место. Я вскоре встретился с ней в одном доме.

Это была представительница очень значительной семьи, известная своей добротой и выделявшаяся вежливостью даже в своем, столь тщательно воспитываемом кругу.

Вежливость в высоком смысле есть христианская добродетель и некоторый подвиг, потому что она требует стеснить себя, чтобы сделать приятное для других.

И тот, в ком нет этой любви к людям, душевного расположения к ним, никогда не дойдет до высших степеней духовной, так сказать, вежливости и заботливости о других.

Как ласково греющее «на добрыя и безблагодатныя» солнце – прошел Христос над землей, расточая людям сокровища Своего благоволения, животворя взглядом благих и ясных очей, в Свои немногие серьезные и краткие слова и обращения к людям влагая столько сочувствия…

В тихом веянии благодатной тихой любви, с горящей во всевидящих очах заботой, как бы держа в пречистых руках плат для отирания слез людских, прошла над многоскорбной землей и Пресвятая Дева.

И сколько греющей ласки, любви и забот пролили на землю их истинные ученики и последователи!

Вот всемирный помощник, этот чудный сострадатель, этот небесный «Помогай – бросайся», в незагасимой заботе, непрекращающемся сочувствии, святитель Николай Мирликийский. Огонь в очах. Огонь заботы… Выведет из бури невредимыми, спасет на суше, вытащит из нищеты, исполнит лютое сердце сочувствия и ласки…

Дивный, любовью пламенеющий, приветливейший старец Серафим.

Пред всяким, праведником и великим грешником, упадет на колени, кланяясь ему в ноги, будет в радости встречи целовать ему руки, обнимется, христосуясь – «Радость моя!».

Чему поклоняется, отчего зовет всякого человека «Радость моя»?

Поклоняется Божией искре, горящей в душе всякого, самого последнего, самого грешного человека. Радуется тому, что всякий кровью Христовой омыт и оправдан.

Вот однажды, в лесном его уединении, накрыла его веселая стая приехавших с родителями из Нижнего помещичьих детей.

Быстро, надеясь уйти от них, шел старец. Волосы спутались, старческое изможденное лицо покрылось потом. А в глазах переливается, сверкает море бездонной, как океан, необъятной любви. И взял старец за руки самого маленького из детей, прижал его к своей худенькой груди, шепчет: «Сокровища мои, сокровища!»

Одна гордая помещица пришла к нему за благословением, в сопровождении крепостной девушки. Не благословляя барыню, трижды спрашивал ее старец:

– Кто эта особа с вами?

И трижды получал ответ: – Моя крепостная девка.

– Не девка, – тихо заметил, наконец, старец, – а девица, и прехорошая, много лучше вас. Поди сюда, сокровище мое, – ласково сказал он загнанной рабе; и как этот привет благодатного старца должен был ободрить бедную девушку и дальше помогать ей в несении ее тяжкой доли!

Рассказывали современники молодых лет Оптинского старца Амвросия, что он еще в молодости никогда не проходил мимо монаха без ласкового привета или вопроса.

И вот, как подумаешь о нашей несносной напыщенности, надутости, нежелании радовать людей, с которыми сталкиваемся, как сравнишь себя с теми солнцами благодати, мира и любви, – как мы должны показаться себе тогда жалки, ничтожны и смешны!