Текст книги "Истукан"

В случае с корветом «Альмасен де ла Фе» причина крушения очевидна – ошибка лоцмана. В случае с «Нуэва Эспаньей» она осталась неизвестной. В донесении Бернардино де Эрреры сообщалось, что для прикрытия августинцы выбрали старый фрегат, а его трюм они заполнили сверх меры. Перегрузка могла привести к течи, с которой не справились ручные помпы. Устранить течь на ходу не удалось, а заходить в какой-либо попутный порт капитану запретили. В итоге «Нуэва Эспанья» пошла на дно. Никто не выжил, и это, пожалуй, удивляло больше, чем само крушение фрегата, ведь море Сулу не отличается коварством, затеряться в нём трудно, и спасательные шлюпки без труда достигли бы берега.

Диму восхищала ирония в деле Альтенберга. С разницей в десять месяцев затонули два корабля, оба отправленные с секретным поручением. Бернардино де Эррера спешил рассказать об одном кораблекрушении, но угодил в другое – оказался единственным погибшим на «Альмасен де ла Фе».

– Феноменально… – прошептал Дима и, отвлёкшись от жёлтой папки, посмотрел по сторонам.

Несмотря на поздний час, паром наполняла суета. Иностранцы сбились в разрозненные кучки и продолжали меряться Бэдэкерами, точнее Лонли Плэнитами. Монотонно гудели механизмы машинного отделения. Где-то внизу, на второй палубе, кричал петух. Лежавший на соседней койке американец самозабвенно тыкал в экран айфона, и по раздававшимся звукам Дима догадался, что тот играет в «Руины Авендилла». Не самая плохая игра. Возле столовой стояли двое русских. Кажется, единственные русские на весь паром. Дима их сразу вычислил, слишком уж громко говорила женщина: просила мужа раздобыть мандарины. Их дочь – ту девушку с косой – укачало. Женщина верила, что запах мандариновой кожуры снимет тошноту лучше любых таблеток. Мужчина растерянно смотрел на выставленные для продажи чипсы, дошираки, орехи и сухофрукты. Мандаринов в столовой не нашлось.

От лестницы к койкам выскочил пёс-аскал, прежде спавший на палубе трюма. Виляя хвостом, он ко всем проявил радушие и только на русского мужчину почему-то гавкнул, словно не сдержал возмущения его серым пиджаком, совершенно неуместным здесь, на пароме, в тропическом рейсе. Женщина, испугавшись, забыла про дочь и мандарины, но пёс быстро оставил их и побежал дальше по своим собачьим делам.

Клэр нигде не было. Наверное, опять прокралась на бак дышать встречным морским ветром. Дима подумал проведать её, но поленился слезать со второго яруса койки, потом опустил взгляд на жёлтую папку и вскоре вновь погрузился в материалы Шустова-старшего.

В донесении из шкатулки Альтенберга приводился список утерянных августинцами сокровищ. Дима столько раз его перечитывал, что, кажется, выучил наизусть. Каждый пункт звучал волшебно – будоражил не ценностью, исключительной даже для привычных к подобным делам сотрудников «Изиды», а самим флёром каперской старины, с которой в приключенческих книгах сталкиваешься чаще, чем в жизни. Сундуки «Нуэва Эспаньи» были заполнены золотыми и серебряными монетами, по большей части – старыми монетами достоинством в восемь реалов. Там же лежали серебряные кубки, ковчежницы, кадила и реликварий с мощами Пресвятой Девы Антипольской. Отдельно хранились золотые канделябры и подсвечники, инкрустированные топазами, два колокола и окованная серебром статуя апостола Петра. Фрегат августинцев перевозил и византийское распятье – одно из тех, с которыми солдаты Мигеля Легаспи шли в бой с местными племенами. С ним лежали и два десятка менее значимых, но украшенных изумрудами и рубинами распятий, в том числе три бриллиантовых креста. Общий список дополняло бесчисленное множество серебряной утвари, всевозможные золотые ладанки и сосуды, не говоря уже о книгах и произведениях станковой живописи.

Шустов-старший отметил важность ксилографического издания «Христианской доктрины» тысяча пятьсот девяносто третьего года со вложенной в её переплёт бамбуковой планкой – от первой бамбуковой церкви, построенной августинцами на Филиппинах. Шустовстарший сделал пространную пометку о том, что «Христианскую доктрину» нужно поместить в герметичный бокс с морской водой и так поднимать на поверхность, иначе страницы, соприкоснувшись с воздухом, рассыплются.

Августинцы пошли на многое, чтобы сохранить предполагаемое место затопления «Нуэва Эспаньи» в тайне, – надеялись самостоятельно поднять сокровища с морского дна и, конечно, опасались, что их опередят, если фрегат вообще можно будет отыскать. Собственно, точных координат в донесении Бернардино де Эрреры не приводилось. Их никто не знал. Было лишь обозначено, что фрегат пропал в Миндорском проливе, в поисковом треугольнике между рифом Камбаль, банкой Саррасено и банкой Леонидос.

Глубина в центре треугольника оставалась по тем временам недоступной – достигала семисот метров, но августинцы разумно предположили, что «Нуэва Эспанья» угодила на рифы или просторные отмели банки Леонидос, где глубина в среднем держалась от двенадцати до тридцати четырёх метров, что делало подъём сокровищ вполне осуществимым.

К моменту, когда шкатулка Альтенберга попала в «Изиду», фрегат «Нуэва Эспанья» пролежал на дне дольше века. Его сундуками могли поживиться другие охотники за сокровищами, однако Шустовстарший надеялся, что указание на поисковый треугольник было сделано в единственном экземпляре, а продублировать его августинцы не успели. Даже если саму гибель фрегата и содержимое его трюма скрыть не удалось, то искать «Нуэва Эспанью» по официальным документам пришлось бы на пути в Акапулько. Случайно наткнуться на него в Миндорском проливе трудно – море Сулу, в отличие от того же Испанского моря, не знало золотой лихорадки. «Непобедимая армада» и «Серебряный флот» здесь не ходили, пираты не грабили богатые галеоны, и бороздить дно в надежде наткнуться на их остовы никто бы не стал. Поэтому Шустов-старший, а восемнадцать лет спустя и его сын, взялись за дело Альтенберга с необоримым рвением. Получить пятьдесят процентов от общей стоимости поднятых драгоценностей – чем плохо? Разумеется, добычу Максиму предстояло в первую очередь передать Комиссии национального наследия, она оценит культурную и историческую значимость каждого предмета в отдельности, и часть сокровищ наверняка перетечёт в Национальный музей Филиппин, но даже за эту часть «Изида» получит компенсацию.

В своём отчёте Шустов-старший предлагал начать поиски с банки Леонидос, её отмель представлялась отцу Максима наиболее вероятным местом затопления «Нуэва Эспаньи», однако он опасался, что за прошедший век подводные течения сместили обломки фрегата ближе к центру поискового треугольника – для работы на такой глубине пришлось бы арендовать батискаф. Тут стояла приписка от Покачалова: «Будем надеяться, что фрегат застрял в кораллах и никакие течения его оттуда не вырвали. Но тогда придётся взрывать». На приписку напарника Шустов-старший коротко ответил: «Взорвём». Диму забавлял их письменный обмен репликами.

Миндорский пролив открывает путь для судов из Индийского океана в Тихий. Войдя в него, они следуют по одному из двух проходов, разделённых громадиной коралловой гряды, – восточному или западному. Банка Леонидос примыкает к восточной оконечности этой гряды, и ещё в Москве Дима узнал, что неподалёку от поискового треугольника сейчас ходит немало кораблей, в том числе паром «Амок Лайт», следующий из Манилы в Корон. План Димы был прост: воспользоваться услугами парома и хотя бы издали осмотреть место, куда Максим приведёт испанских водолазов и где в дальнейшем начнутся погружения. Дима не рассчитывал увидеть ничего исключительного, понимал, что, вероятнее всего, обнаружит нетронутую гладь моря, в лучшем случае – несколько выступающих рифов, однако хотел «прочувствовать атмосферу» поискового треугольника.

Далее Дима планировал осмотреться на острове Бусуанга и расспросить местных жителей. Осторожные наводящие вопросы. Вдруг припомнят легенду или предание, связанные с сокровищем августинцев. Максим предпочитал пыльные страницы архивов, официальные отчёты и, в отличие от Шустова-старшего, никогда бы не стал вслушиваться в весёлую болтовню филиппинских рыбаков. Напрасно. Немножко везения, и она принесёт не меньше пользы, чем любой из изученных Максимом документов. В конце концов, само дело Альтенберга началось с бедного рыбака, раздобывшего на вид заурядную шкатулку. Почему бы и здесь не отыскаться праправнуку, чей пращур незадолго до испано-американской войны рассекал сетями Миндорский пролив и вместо привычной трески вытянул обломок с различимой надписью «Tolle! Lege!»? Было бы чудесно. Дима видел, как забредает в рыбацкую хижину, как дрожащими руками берёт наполовину истлевшую щепку от «Нуэва Эспаньи» и как ему безропотно указывают точку на карте, где эту щепку удалось выловить. Убаюканный подобными мыслями и плавным ходом парома, Дима уснул.

На рассвете всех разбудило невнятное объявление по палубному громкоговорителю. Согнав сонливость, Дима догадался, что повар пассажирской столовой объявил начало раннего завтрака. Есть не хотелось, но Дима заставил себя подняться. Сверился с «Гугл-картами» – увидел, что «Амок Лайт» вблизи от поискового треугольника пройдёт не раньше чем через сорок минут. Значит, можно и перекусить.

Нацепив сандалии и захватив рюкзак, ночью заменявший ему подушку, Дима спустился на вторую палубу, оттуда – к туалетам. На повороте столкнулся с бежавшим вверх по лестнице филиппинцем в камуфляжных штанах – надо полагать, тому не терпелось занять очередь к завтраку. А на обратном пути Дима чуть не столкнулся с мужчиной из России – надо полагать, тот успел отведать филиппинской стряпни и торопился от неё избавиться. Усмехнувшись и в целом почувствовав себя прекрасно, Дима вернулся на первую палубу.

В очереди к обеденному закутку, расположенному между рулевой рубкой и первыми рядами сидячих мест, собралось человек двадцать. Дима сразу заметил Клэр. С ней говорила женщина из России – довольно громко спрашивала, нет ли у Клэр тампонов с аппликатором: у дочери раньше времени начались месячные, а тампоны она забыла в гостинице. Дочь стояла рядом и смущённой не выглядела. Привыкла к неделикатности своей матери или же, окончательно измученная морской болезнью, ничего вокруг не замечала.

Филиппинец перед Димой задумчиво листал на телефоне фотографии петухов. Дальше стояли красивая филиппинка лет двадцати и вальяжно обнимавший её за талию американец лет пятидесяти. Было что-то неприятное в их показной близости, да и сам американец в расстёгнутой гавайке, с густой порослью седых волос на груди Диме не понравился.

Дима приподнялся на здоровой ноге, надеясь разглядеть, с чем именно выходят из столовой – каждый получал на вынос одноразовую тарелку с какой-то бурой квашнёй, – и вспомнил, что в порту ему выдали талончик на завтрак. Дима растерялся. Совсем забыл, где тот лежит. Уже снял рюкзак, чтобы заглянуть в конверт с путевыми документами, когда в кормовой утробе парома что-то громыхнуло.

Палуба ощутимо вздрогнула.

С коек повалились рюкзаки и чемоданы, в столовой лязгнули кастрюли.

Американец растерянно оглянулся. Филиппинец отвлёкся от фотографий петухов и недоумённо посмотрел на Диму, будто тот мог объяснить ему случившееся.

Мгновением позже громыхнуло сильнее. Почувствовав, как палуба уходит из-под ног, Дима уже не сомневался, что это был взрыв.

Глава восьмая
Майкл

Майкл ждал сигнала тревоги. Когда в родной Оконто-Фолс пришёл буран Эвелин, сирены выли по всему городу. Буран принёс двадцать четыре дюйма снега. С отцовского коровника сорвало крышу. Новенький боксовый коровник. Сирены были слышны даже на ферме. А паром молчал. Ни капитана, ни экипажа. И пассажиры растерянно переглядывались. Чуть шеи себе не свернули, пока крутили головами, словно кто-то из соседей мог объяснить им, что происходит.

Опять громыхнуло.

Теперь палуба не просто вздрогнула. Она буквально пошатнулась.

Разом заголосили женщины. Майкл хотел ладонями прикрыть уши, чтобы спрятаться от визга, как он прятался от визга свиней, когда их забивал дедушка, но рук у Майкла не стало. Он растерянно опустил глаза. Увидел, что тарелка с недоеденным завтраком опрокинулась. Тщедушное куриное крылышко упало на зелёные найки. Майкл брезгливо дёрнул ногой. А руки по-прежнему не слушались. Они вцепились в металлический трос леерного ограждения, и Майкл смотрел на побелевшие косточки пальцев.

За ограждением простиралось молчаливое море. Рябые волны тянулись в свободную даль: ни тумана, ни разводов жаркого воздуха, ни островков суши. Горизонт лежал прямой, прочерченный до одури ровно и чётко. Солнце едва поднялось и было болезненно-жёлтым, не распространяло настоящего света. Его мертвенный блеск не отражался даже на поверхности хромированных леерных стоек.

Палуба накренилась. Ход парома замедлился. Женщины продолжали кричать, но их голоса слились с общим фоном паники. Пассажиры метались между койками. Сталкивались, бросали извинения или огрызались и торопились… Куда? Майкл не понимал. Так суетились муравьи в муравейнике за отцовским амбаром, когда Майкл обдавал их огнём. Бесцельно, беспорядочно. Потом каждый муравей поднял по белоснежной личинке, похожей на гладкое зёрнышко риса, и устремился во влажную чащобу лиственного леса. А пассажиры схватили чемоданы, сумки и рюкзаки, провозились с ними, защёлкивая замки, вытягивая ручки, после чего замерли в нерешительности. С парома бежать некуда. Но пассажирам была важна сама цель – найти свои вещи. Лишь бы не стоять на месте. И Майкл с радостью растворился бы в общей истерии. Руки его подвели. Они и сейчас не хотели отпускать трос – гладкий, но с мелкими заусенцами, которые наверняка расцарапали кожу. Отними ладонь, и увидишь, что она в кровавых порезах, а с видом крови придёт и боль.

Возле рулевой рубки – оживление. Кто-то нёсся по лестнице между палубами, перекрикивался, прислушивался к шипению рации. Сирены по-прежнему молчали, и в одно мгновение истерика прекратилась. Майкл обнаружил, что женщины не визжат, с чемоданами никто не толкается, а руки сами отцепились от троса. На ладонях действительно остались царапины, но крови не было. Взгляд вновь опустился на кроссовки. Тёмное жирное пятно от курицы. Попробуй отстирать. Придётся сдать в химчистку. Если в Корон есть химчистка. Сколько им ещё плыть? Часа четыре. Или больше? Майкл смотрел на часы, вывешенные над столовой, и никак не мог посчитать.

Паром, покачиваясь, стоял на месте. Вода безмятежно шлёпала под его бортом. Ветер солонил лицо, задувал под козырёк бордовой бейсболки с надписью «Вперёд, „Пантеры“!». Обтёртая, с бахромой распушённых нитей. Майкл носил её лет пятнадцать. Не каждый день, конечно, но из года в год. В память о старших классах средней школы Оконто-Фолс. Школы, которую ненавидел. Как ненавидел «Пантер». Ни разу не выступил за них. Но ходил с отцом смотреть их игры и кричал обжигавшее рот «Вперёд, „Пантеры“!». А теперь ездил в их кепке по Филиппинам и почти месяц не разговаривал с отцом.

Майкл не верил, что с паромом всё хорошо. Только кретин поверит, что угроза миновала.

Минутное спокойствие сменилось оживлением. Пассажиры смеялись над собой и друг над другом. Смеялись и фотографировались. От чемоданов не отходили, но хотя бы выпустили их из рук. Кто-то снимал видео и вслух комментировал случившееся, будто вёл репортаж. Забрался на верхнюю койку и водил мобильником из стороны в сторону, надеясь охватить палубу. Потом выложит на «Ютьюб».

Запахло гарью.

Одна девушка умудрилась разбить голову. Майкл заметил, как у неё по лбу стекает до тошноты красная кровь, и тут же вновь посмотрел на свои ладони. Царапины. Даже не порезы. И никакой крови. А у девушки залило глаза. Она молчала. Не плакала. Сидела себе на полу и покачивалась. А когда её заметили, гурьбой бросились на помощь. Десяток рук протянулись к ней с бутылками, платками, бинтами, бутылёчками и шоколадными батончиками, и протянулись так жадно, будто хотели что-то взять, а не вручить. Женщины запричитали. Экая бедняжка. Неприятно разбить голову. Их причитания не могли перекрыть смех, доносившийся от кормы. Там собрались фотографы и операторы. Если такие любопытные, почему не спустились в глубь парома? Никто им не мешал, возле рулевой рубки вообще не осталось людей, но они только свешивались через задранную рампу, пытались разглядеть, что происходит внизу, и протягивали телескопические усы моноподов с айфонами.

Запах гари усилился.

Многоголосая, многоязыкая суета. Никто не хотел оставаться один. Всех тянуло поговорить, позаботиться о ком-нибудь или принять чью-нибудь заботу. Каждый занялся поиском ссадин у себя и соседей.

Неподалёку от Майкла кудахтала женщина – подсовывала дочери салфетку с нашатырным спиртом. Дочь отмахивалась, а самой женщине салфетку подсовывал её муж. Майкла развеселила эта сцена. Он был не прочь в свою очередь подсунуть салфетку мужчине, если бы знал, где такую раздобыть.

Майкл наклонился и пальцем коснулся маслянистого пятна на кроссовке. Потом услышал стук на прогулочной палубе. Отошёл в сторону и разглядел, как парень в клетчатой рубашке тростью стучит в дверь рулевой рубки. Ему не открывали. На что он надеялся? И зачем… Майкл обернулся к корме. Не сразу понял, что именно видит. Чёрная волнистая завеса. Будто кормовую часть палубы с первыми рядами коек отгородили портьерой, сшитой из плавленых покрышек.

Дым. Майкл видел чёрный дым.

Только что смотрел на семейку с нашатырными салфетками, на парня с тростью, и вдруг волна палёного мрака накрыла половину палубы – в одно мгновение поглотила весельчаков с моноподами. И никто из них не вышел обратно. Никто. Они остались там навсегда.

Во рту – привкус жжёной резины.

Майклу стало жарко. Пот, щекоча, бежал из-под мышек, стекал по лбу. Защипало глаза.

Из-под раскалённого пола донёсся клокочущий шум.

Майкл подумал, что нужно бежать к носу парома, когда чей-то локоть больно упёрся ему в поясницу. Майкл не глядя отмахнулся. Ударился. Или ударил. Палуба накренилась – Майкла опрокинуло в лабиринт коек, в свал подготовленных к побегу сумок.

Теперь никто не кричал. Люди падали молча. Испуганные. Растерянные. Их будто предали. Пообещали им, что всё обойдётся, и не сдержали обещания.

Палуба накренилась сильнее, и по спине Майкла скользнул чемодан, следом скользнул старик – их несло дальше, к дыму. Старик ухватился за ножку койки, но второй чемодан хлопнул его в лицо, и старика утянуло под чёрную портьеру.

Протяжный скрежет. Громкий алюминиевый свист и хлопки лопающейся пластмассы. Тонкие вскрики стальных болтов.

Люди и сумки продолжали падать, лупцевать Майкла, придавливать его к раскалённой сковороде пола. Чья-то нога в рваной штанине, и в прорези мелькнула слишком белая кожа. Чей-то шёпот и оборвавшийся всхлип. Грязная подошва чужого ботинка.

Майкл держался за койку, а когда палуба дала обратный крен, на карачках заторопился в сторону. Не разбирал направления. Твердил себе, что должен увидеть море. Не надо было разжимать кулаки и отходить от спасительного борта. Пусть бы леерный трос изорвал ладони, пусть бы вспорол их до костей и начал бы елозить по ним так, что полетела бы костяная пыль. Но Майкл был заперт в лабиринте, а дымовую завесу прорвало, и чернота затягивала пространство над головой. Если встанешь, захлебнёшься в гущине грозовой тучи. Ниже, на уровне первого яруса коек, стелился кисель белого дыма. От него саднило горло, слезились глаза.

Майкл не сдерживал стоны. Перебирался через сумки, сворачивал налево и направо. Испугался, что бродит кругами. Чёрные клубы опустились, и он задохнулся, лёг плашмя. Дальше полз через белёсый просвет над полом.

Из носа текло. Майкл отплёвывался.

Зацепился рукавом. Рванул. Порвал рубашку, но высвободился.

Из-под коек тянулись покрытые копотью руки. Майкл хватался за них, тянул на себя. Не мог вытянуть и продолжал ползти, а если руки не отпускали, бил по ним, бил изо всех сил, вскрикивая.

Чёрный дым над головой стал гигантской подошвой с волнистым рисунком протектора, занесённой, чтобы раздавить Майкла. Но подошва приподнялась, а впереди мелькнул просвет. Майкл добрался до леерных ограждений. Не понимал, вернулся к прежнему борту или очутился возле противоположного. Неважно. Главное, что дышать легче. Тут были люди. Много людей. Десятки. Все лежали и тянулись к борту, наседали друг на друга, с трудом делили тесноту. И стонали.

Майкл, не поднимаясь, пробовал толкаться. Протиснуться к ограждению не мог и тогда полез по извивавшимся, отбрыкивавшимся телам. Его лягнули в лицо – чья-то голая пятка скользнула по лбу и ударила по губам. Майкл почувствовал привкус грязной ороговевшей кожи. Его чуть не вывернуло. Опять лягнули – сбили бейсболку. Майкл удивился, что она вообще всё это время держалась у него на голове. Судорожно бросил руку вслед за бейсболкой и перехватил её прежде, чем она затерялась в чертополохе человеческих тел.

«Вперёд, „Пантеры“!»

Что бы сказал отец, увидев его здесь, на охваченной огнём посудине, которой следовало давно издохнуть на портовой свалке и развалиться там под шипение ацетиленовых горелок? «Куда ты собрался?» – «На Филиппины, пап». – «Ты ополоумел?» – «Я должен, пап». – «Что должен?» – «Я здесь больше не могу…» – «И что, чёрт возьми, ты будешь делать?» – «Я…» – «Не знаешь, верно? Ты никогда ни черта не знаешь и прыгаешь с места на место. А если не прыгаешь, то просиживаешь зад в моём доме и ломаешь голову, куда бы прыгнуть ещё, да так, чтобы мать удар хватил. Стой, когда с тобой говорят! Майкл Эндрю Гордон-Смит, а ну вернись! Сара, останови этого кретина! Вернись сейчас же!»

Майкл замер, и кто-то уже карабкался по его спине – впивался пальцами ему в спину, хватал за плечи. Рассвирепев, Майкл начал брыкаться, привстал и на четвереньках рванул вперёд, давя коленями поясницы и шеи других людей. В кратком броске дотянулся правой рукой до стального троса.

Паром задрожал в конвульсиях. Общий скрежет разделился на отдельные дребезжащие звуки: они обрывались глухим хлопком и возобновлялись, переплетались, путались. Палуба приподнялась, утягивая назад, в лабиринт коек, и люди цеплялись за Майкла и других счастливчиков, пробившихся к тросу.

Сверху, на шлюпочной палубе, послышались крики и удаляющиеся гулкие удары, будто там катились валуны. Майкл прислушался, и тогда в спину ему пахну́ло открытым жаром.

Огонь вырвался на первую палубу.

Вокруг все закричали. Из последних сил, задохнувшись в дыме. Криком выблёвывая горечь страха и предчувствия скорой смерти. Майкл не заметил, как высвободился из чужих рук, как перебрался через ограждение наружу. Только увидел, что в море летят парализованные тела живых людей. Они падали манекенами, в нелепых позах: с вытянутыми руками и вразнобой подогнутыми ногами. На лету безропотно заваливались на бок или опрокидывались навзничь, ударяясь головой или спиной о вывернутый из воды борт ниже ватерлинии и покорно соскальзывая в волны.

Ярко и просторно. И ветер слишком свежий. Скользкий металл под кроссовками. Чей-то крик над ухом. И Майкл тоже полетел вниз. Наверное, он так же безропотно переворачивался в воздухе и так же глухо ударился о борт, однако не почувствовал этого. Небо почему-то оказалось под ногами, и в небе вздымался чёрный гриб, изнутри подсвеченный красным заревом, а потом звуки оборвались и всё погрузилось в зелёную муть.

Майкл принялся разгребать упругую морскую воду. Она наполнилась серебристыми пузырьками, и они обволакивали, не давали подняться. А лёгкие горели. Майкл больше дёргался, чем плыл. Понял, что устремляется вглубь. Замер, напуганный тёмной бездной. Заставил себя выждать мгновение, прежде чем уловил, куда тянет естественная плавучесть тела, и в несколько широких гребков, выкрикивая из себя пустой воздух, с брызгами вырвался на поверхность.

Вдохнул. С режущим хрипом. Чересчур порывисто. Захлебнувшись. Задрал голову и поторопился откашляться. Отчаянно работал ногами, удерживая себя на плаву, а руками шарил по сторонам, надеясь найти опору. Нашёл бейсболку. Ошалело уставился на неё. Нервный смешок свёл судорогой живот, и с ним окончился приступ отчаянной пляски. Майкл, вымотавшись, успокоился. Нацепил на голову бейсболку и убедился, что парома поблизости нет. Он исчез. Место его крушения было отмечено циклопическими завитками грязного дыма.

Они поднимались выше, сворачивались грозовым волоком и расходились тёмными лохмами. Небо постепенно растворяло их черноту. Майкл не знал, сколько времени прошло, прежде чем они исчезли. Удивлялся тому, что рядом нет ни обломков, ни тел. Долго балансировал на месте, высматривал, не появится ли спасательный плот. Пробовал кричать. Не дождавшись ответа, решил, что его волнами или течением отнесло слишком далеко. Хотел вернуться, но не знал, какое направление выбрать.

Майкл за свою недолгую жизнь тонул дважды. Оба раза в детстве.

В пять лет они с отцом пошли на озеро Балком рыбачить синежаберников. Озеро – в шести милях от фермы. «Семейной фермы Гордон-Смитов, предлагающей самых упитанных коров-хайферов на северо-востоке штата Висконсин». Ну конечно упитанных! Кто бы спорил… Шесть миль показались изматывающе утомительными, а рыба никак не ловилась. Майкл упал в воду, и отец его откачал – всё это помнилось смутно. Долгая дорога и затрещина от отца, когда маленький Майкл упустил синежаберника, запомнились ему лучше. А в пятнадцать он чуть не утонул в реке Оконто. Стоял тёплый август. Они с отцом и матерью поехали отдыхать на речной берег под Стайлсом. Течение в Оконто слабое, но Майкла всё равно унесло. Его бы выбросило в Грин-Бэй; безжизненное тело потом затянуло бы в Мичиган. Но Майкл выжил. И запомнил, как по берегу бежали деревья, как открывались и тут же исчезали поляны жёлтой калужницы и тёмно-розовых триллиумов, вблизи похожих на мотыльков, а издалека ни на что толком не похожих – так, цветастое пятно, и только. Майкл захлёбывался, норовил ухватиться за что-нибудь, однако его несло ровнёхонько посреди русла, и хвататься было не за что. Пришло время смириться и утонуть, но его выбросило в заводь, и он оклемался. Подняться не сумел – не держали ноги. Едва выполз на берег. Майкл замёрз. Никогда так не замерзал, даже в самые скверные зимы. Он продрог до мелкой дрожи. Пролежал неделю в Мемориальной больнице Сент-Клэр и на больничной койке обещал себе, что больше тонуть не будет.

И вот ему тридцать три. И он один посреди равнодушного моря.

Солнце припекало через бейсболку. Боже, как же хорошо, что он сохранил бейсболку! Он молодец! И он выберется. А вместо того чтобы разглядывать пятно от курицы на кроссовках, надо было сразу бежать на прогулочную палубу. Там висело два спасательных круга. Ведь Майкл заприметил их вчера вечером. Оранжевые, опоясанные верёвкой, с белой потрескавшейся надписью «Амок Лайт». Бесполезная мысль. Но приставучая, не дающая покоя.

– Хватит! – Майкл приказал себе забыть про круги.

Ему понравилось говорить с собой вслух. Им будто командовал кто-то старший.

– Ищи спасательный плот.

Майкл погрёб сажёнками туда, где, как ему казалось, затонул паром.

Волны катились мелкие, и не волны – обычная морская рябь, но плыть они мешали. Вода перекатывалась через голову, и тогда начинало жечь глаза.

Нет никакого плота с выжившими. Майкла давно заметили бы. И подали бы ему сигнал. Они ведь должны подавать сигналы. А если добраться до места крушения, там будут обломки. И тела. Обожжённые, раздутые тела мёртвых людей. Майкл перестал грести. Голова раскалывалась. Не удавалось принять решение. Потом Майкл почувствовал в воде привкус топлива и погрёб обратно, правда, долго крутился на месте, в результате не был уверен, что сменил направление. Главное – плыть. И кричать. Что кричать? «Помогите»? Глупо как-то.

– Выкрикивай своё имя.

Да, так лучше. И Майкл начал выкрикивать своё имя. Считал до ста и выкрикивал опять. Когда надоело считать, просто ждал. Ноги устали. Невозможно ими баландать. Ещё чуть-чуть, и сведёт икры. Майкл откинулся на спину. Как же сильно припекало солнце! Рябь не позволяла лежать расслабленно, но Майкл сумел отчасти расслабиться, и тут по телу поползла боль. Заболело всё, что было ненароком ушиблено, расцарапано. Щипало ладони, слезились глаза, хотя Майкл прикрыл их козырьком бейсболки. Но больше всего почему-то саднило левое бедро. Оно стянулось одной гематомой и надрывно пульсировало.

Майкл пробовал по солнцу определить время, но путался. Солнце поднималось в зенит? Или, перевалив за полдень, опускалось к горизонту? Майкл тихонько пел. Разговаривал с собой, вспоминая дни, проведённые в больнице Сент-Клэр. Странно, та неделя на больничной койке выдалась чуть ли не лучшей за всё детство. Мать приносила сладкую картошку и колу, заглядывали друзья, а Патрик притащил охапку комиксов. Майкл не любил комиксы, но листал их, и ему было хорошо. А миссис Грант в школе задала написать письмо Майклу, и писем ему принесли много, и некоторые, кажется, получились настоящими.

На отцовской ферме сейчас проверяли технику и латали коровник. Отец планировал в феврале наконец починить крышу. Эвелин прошла два года назад, а коровы до сих пор томились в старом амбаре и уж точно не выглядели самыми упитанными хайферами на северо-востоке штата Висконсин. Два месяца отец и рабочие провозятся с техникой, а в мае завезут навоз и подготовят поля к посадке. Ферма провоняет машинным маслом и навозом. Отец заранее наметит чересполосицу кукурузы и люцерны. А когда начнут косить люцерну, всюду проникнет её сладковатый запах. Им пропитается даже подушка в мансарде, где спал Майкл.

Зря он уехал. Лучше бы остался.

«И что, чёрт возьми, ты будешь делать?»

«Тонуть, папа. Я опять буду тонуть. Но тебя не будет рядом, чтобы спасти меня, как тогда на озере. И как потом на реке».

Майкл выпрямился в воде. Захотел пи́сать. Только что не хотел, а тут вдруг начались спазмы, будто он терпел целые сутки. Решил приспустить джинсы и вспомнил, что моча привлекает акул. Кровь, моча и рвота. Майкл видел по «Дискавери». Но терпеть невозможно… Майкл поплыл. Пробовал писать на ходу. Не получалось.

В итоге останавливался, выпускал маленькие порции мочи прямо в джинсы и тут же отчаянно лупил руками, стараясь уплыть подальше. Прежде чем закончил, вымотался. Сердце колотилось, разрывая грудь, и не успокаивалось, как бы долго Майкл ни лежал на спине.

Ветер остался прежним, а волны усилились. Они поднимали на свой покатый гребень, опускали в ложбину и поднимали опять. Майкла укачало. Лежать неподвижно не удавалось, и Майкл поплыл. Выбрасывал онемевшие руки, и они безвольно шлёпались в воду. Он плакал и кусал губы. Опять тихонько пел, сбиваясь со слов на обычный вой. Отцу не понравилось бы, что его сын скулит. Майкл никогда не плакал при отце. Даже в день, когда похоронили тётю Харпер. Плакал позже – в подушку, пропахшую сладкой люцерной.