Текст книги "43. Роман-психотерапия"

17. Афины (Греция)

В аэропорту я всегда напиваюсь. Или перед аэропортом. Не то чтоб на крыльце, но бывает и так. Это традиция, хотя разговоры о традициях утомляют меня не меньше вашего.

Однажды я поругался с папой… нет, не так. Однажды я разругался с папой и решил, что лучше навсегда уеду, например, в Лос-Анджелес (люди в соседнем гейте вылетают в ту сторону), чем когда-нибудь с ним заговорю.

Он сказал, что если мужчина надевает платье, – в этом есть какая-то ущербность. Я ответил, что он жертва собственных предрассудков, хотя он пытался давить на политкорректность. При чём тут политкорректность?

Он сказал, что ему, видите ли, неприятно на это смотреть. Я ответил, что если и искать в людях ущербность, то она как раз в том, что человеку неприятно, а он смотрит.

Тогда он решил прилететь ко мне, где бы я ни был. Я сказал, что он может делать всё, что ему вздумается. Его самолёт был запланирован… нет, не так. Он прилетал в восемь утра. Вечером я так долго думал, что я скажу ему, и проговаривал текст, как в пятнадцать лет, после уроков дирижирования, когда я разбирал первую симфонию Прокофьева, выводя перед зеркалом самые плавные движения в моей жизни. Через два дня у меня был концерт, во все мои полные двадцать четыре, и тот же Прокофьев для левой теперь руки. В шесть утра я вызвал такси и упал в отеческие объятия, исполняемый смесью любви, прощения и желания превратиться в точку, из которой исходит луч. Я чувствовал себя, будто на уроке геометрии, нет, не так. Я сам был урок геометрии.

Чтобы возникло желание упасть в отеческие объятия, мне необходимы три бутылки красного. Или Бриттен. Что, в общем, одно и то же.

Аэропорты прекрасны не только вылетающими в Лос-Анджелес. Аэропорты прекрасны не только лучами, которые исходят из них, как душа из умершего по пути. Аэропорты прекрасны своими самолётами. Аэропорты, как мать, принимающая своих подросших детей, в попытке смириться, что где-то ещё есть другая земля и другое дыхание.

– Извините, – я одёрнул стюардессу уже после того, как она принесла мне вторую чашку кофе. – Что я должен сделать, чтобы сфотографироваться с пилотом?

– Я узнаю, – улыбнулась она и пошла к кабине.

Где-то я читал, что после того как увеличились террористические угрозы, стюардесса тоже не может спокойно попасть в кабину пилотов во время полёта. Вероятно, нужно сказать какой-нибудь пароль. Однако, может быть, это совсем не так.

Вернулась она довольно быстро, и точно так же улыбнувшись, ответила, что пилот будет рад оказать мне услугу после приземления. Оказалось, всё так просто.

Сказать, что остальную часть полёта я провёл в приподнятом настроении – наконец-то приподнятом настроении, ничего не сказать. Воодушевление моё достигло космических высот, и следующие минуты я провёл с хичкоковской «Марни» и коньяком.

Я даже не заметил, как шасси самолёта коснулись земли. «Элефтериос Венизелос» – произнёс я, словно мантру, название аэропорта, снова отметив, что это похоже на заклинание. Запросто сошло бы для названия греческой школы в «Гарри Поттере». Впрочем, может, именно тут она и располагается – нам, маглам, сие неведомо. Дождавшись, пока все покинут салон, я поднялся со своего кресла, чтобы, направившись к выходу, напомнить о своей просьбе.

– Конечно, – снова улыбнулась стюардесса. – Я ведь обещала. Фото с суперпилотами.

– Да. Фото с суперпилотами.

И я первый раз в жизни оказался в кабине. Два улыбчивых молодых парня ответили мне не менее приятными улыбками, заметив вскользь, что для них это тоже первое фото в кабине с пилотом.

– Почему вы решили фотографироваться с нами? – спросил капитан. – Вам правда понравилась наша авиакомпания?

– Очень! – ответил я совершенно серьёзно. – Что же касается фото, я подумал об этом совершенно внезапно. Знаете, как самые хорошие идеи приходят ниоткуда. Они просто рождаются, и всё. И совершенно бесполезно объяснять, почему сейчас, а не раньше или позже. Вы же не будете спрашивать у музыканта, как он написал свой суперхит? Это то же самое.

– Я понимаю, – кивнул капитан.

Наверное, стоило спросить их имена, но с моей чудовищной памятью это было бесполезно. Мне пришлось бы их записать, но я правда не видел никакого смысла в этой информации. Есть вещи, которые приходится объяснять самому себе.

– Я обожаю самолёты, – продолжал я, слегка разгорячившись.

– Мы тоже, – подключился второй пилот, и я уловил тонкий греческий юмор, хотя не сталкивался с греческим юмором никогда раньше.

– Было время, когда я очень боялся летать, а теперь чувствую себя лучше.

– Привыкли?

– Нет. Просто начал больше вам доверять. Понял основы. Фундамент, понимаете?

– Честно говоря, нет, – ответил капитан. – Про доверие понятно, а про фундамент нет.

– Я не планировал так долго занимать ваше время, но я попробую в двух словах, раз вы не особо торопитесь.

Пилоты согласились, а я почувствовал себя так, точно всё равно наговорил бы всего, что хочется, без их согласия.

– Мы все чему-то учимся, – сказал я, разворачивая конфетку. – Играть на пианино, водить машину, управляться с компьютером, шить свадебные платья, что там ещё… и есть те, кто чувствует себя в этом хорошим любителем, а есть те, кто не только отлично справляется сам, но и может других научить, настолько для них это элементарно… нет, не так. Вот, допустим, машина – в некоторых странах люди садятся за руль в четырнадцать лет, чуть ли не в детстве, и к двадцати водят так уверенно, что позавидуешь. А есть вообще автогонщики, для которых обычное уличное вождение ничего не значит. Оно само собой. Оно им, может быть, даже мешает иногда. А самолёт – разве не просто большая красивая машина? Для пилота самолёт – естественная среда, это не труднее для вас, чем автомобиль, правда?

– Наверное. Только кнопок больше.

– Правильно. Поэтому я однажды и подумал: если я спокойно сажусь в такси и еду, куда надо, почему я так же спокойно не должен садиться в самолёт и лететь куда надо?

– Может быть, потому, что вы знаете, как устроен автомобиль, но не знаете, как устроен самолёт? – сказал второй пилот.

– Я вас уверяю, готов поклясться на любой священной книге по вашему выбору, что не имею ни малейшего представления, как устроен автомобиль. Более того, я весьма приблизительно понимаю, как устроен человек. Поэтому для меня это всё явления одного порядка, то есть я, конечно, знаю, где сердце, где глаза, где пальцы, но я никогда не рискну делать операцию. Я понял, что так люблю, когда каждый занимается своим делом, что я, пожалуй, пойду. Большое спасибо.

– Хорошо вам повеселиться в Афинах, – сказали пилоты в один голос.

И я ступил на греческую землю. Да, если я и чувствую себя счастливым, то только в аэропортах.

18. Валлетта (Мальта)

Возвышаясь над скалами с клювообразными пиками, проходя по воде, сопровождаемый дельфинными рыбами, продвигаясь по железной земле с остановками посередь полей и пашен, и башен, и торговых салонов, и притонов игральных, я достиг острова, чья слава давно тревожила меня – того, кто любую сушу мыслит как единообразную твердь с по божественной шалости образованными заводями.

На острове том построены были города великие, средь которых град столичный был наипрекраснейший, благо сооружён по разумению и наставлению благородного Жана Паризо да Валетта, чьи достопочтимые предки служили ещё франкским королям и самим Меровингам, упокой Господь их мятежные души, и были в градоустройстве весьма полезны, как и первый Корсон, бывший графом Тулузы и регентом при малолетнем Людовике Благочестивом, сыне Карла Великого, хотя Астроном, знающий о жизни и деяниях Людовика Первого Благочестивого поболе нашего, называет Корсона не иначе как герцогом, что мало меняет дело, учитывая, что Людовик, да уготованы ему будут райские кущи, стал последним единоличным правителем Франкского государства.

Так и знаменитый Бего из рода Жерардов, кто был графом самого Парижа, и неустрашимый Гильом Второй Септиманский, кто был графом Барселоны, и мечтательный Гильом Девятый Трубадур, кто был первым поэтом Прованса, а то и всей Европы, и он же служил прадедом Ричарду Львиное Сердце, но, впрочем, не только ему – вот на кого было оглядываться благородному Жану, дворянину графского рода Тулуз.

По прибытии на остров я первым делом устроился в поисках следов, могущих поведать мне о славной истории этого края, лежащего ныне помимо главного острова ещё на шести островах, а именно: на Гозо, Фильфле, Филфолетте, Комино, Коминотто и на Сент-Полсе, раньше именовавшемся Мелитом, где, если верить «Деяниям Святых Апостолов», а как же им не верить, нашёл утешение сам апостол Павел после двухнедельного мотыляния по морю в шторм в компании Луки, описавшего те события, а также Аристарха Македонянина и почтенных моряков, взявшихся доставить Павла, Луку, Аристарха Македонянина и других узников на суд к кесарю, ибо Павел хоть и учил против народа и закона, и места сего и хоть и водил язычников в Храм Соломона, но был гражданином Рима по самому своему рождению и потому мог требовать суда кесарева, что и возжелал.

По центральной улице города, на коей я очутился благодаря услужливым местным жителям, провожавшим меня с улыбкой и ободрением, было расположено несколько площадей, и первая из них называлась Дворцовой по расположению дворца Великого Магистра ордена, слывшего одним из важнейших рыцарских орденов Европы, наравне с орденом Тамплиеров, чья славная история закончилась семью сотнями лет раньше описываемых событий, и Тевтонским орденом, существующим и поныне, правда не в рыцарско-духовном, а в монашеском виде, да снизойдёт на сестёр и братьев его благодать всевеликая.

Далее были площади такие и сякие, с памятниками и флагами, да не без городских врат – сквозь врата эти сновали простолюдины туда и сюда, да восхищались устройством и стариной, а порой и собою самими: кто гордился рождением в этих богоугодных землях, кто достижением их по возрасте почтенном, а кто и просто так, по велению сердца и по привычке восхищаться всем, что создано волей божией и трудом человечьим.

То тут, то там слышна была речь разнообразнейшая: говорили на стольких языках и наречиях, что было нетрудно узнать средь них английский, нидерландский и исландский, что суть языки германские, а были ещё чешский, македонский и украинский, что суть языки славянские, но был слышен и грузинский и фарси, и другие, мне неведомые, что говорило о том, как притягательна и влекуща земля эта, размерами невеликая, да положением удачная.

Подобная кругосторонняя чехарда сбивала меня с толку, так что я не мог определить для себя, в каком направлении мне следует держать мысль и где искать воплощения фантазий, а, впрочем, и фантазии мои были довольно сбивчивы и никак не хотели собираться в целокупный образ, в чём я никак не винил ни дарованную небесами погоду, ни прелести бесцеремонно проходящих мимо дев, ни путевую усталость, а исключительно собственное устремление не обдумывать приключений и положиться на волю случая, ибо, как показывает древность, данная нам в ощущениях, – случайности восполняют любые провалы намеченного маршрута, да и сводить маршрут токмо лишь к начертаниям карты, не опираясь на божественные веления, означало бы поступать вероломно и предательски к самой земле, так щедро уставленной знаками её величия.

До знаков дела мне было мало; любой путешествующий считает своим долгом отметиться у ниши святого Антония Падуанского или угловых статуй святого Павла и святого Иоанна Крестителя, или на площади святого Георгия, или ещё в каком-нибудь святом месте, что рассыпаны тут изобильно, но, как и любые другие места, ставшие приметными и расположенные в достатке, а потому зовущиеся достопримечательностями, эти хоть и укоренились в моей памяти, но стоят гораздо меньше отпечатков, оставленных в сознании отроком, встреченным мною на южном побережье точно в момент, когда я взялся обойти город по периметру, ступая то навстречу солнцу, то оборачиваясь к нему спиной, что сызнова рождало во мне представление, будто я – целая планета, вокруг самого солнца движущаяся, хоть и по неровной траектории, но в наши светлые дни и отрокам известно, что планеты совершают вокруг светила движения не кружные, а эллиптические, потому и мои вольные неровности вселенная может принять как законные, но мне ли рассуждать – что во вселенной законно, а что нет?

Так и отрок, встретившийся мне на пути, был не расположен к размышлению – его чело выражало мудрость той степени откровения, что невозможно спутать ищущее и знающее, точнее – познавшее, ибо и скульптор, имеющий замысел, осознаёт талант свой уже после того, как он обретёт форму и напитается новым смыслом, когда каждый сторонний взгляд усмотрит в творении не токмо волю автора, но и собственное откровение, и именно так и определяется искусство: в соединении трёх посылок – творящей, принимающей и божественной.

Отрок отчего-то показался мне знакомым: он обладал чрезмерно правильными чертами лица, так что левая и правая половина выражали собой симметрию; волосы его достигали плеч и слегка волнились, что было заметно даже под накинутым белым платком восточной формы; одежды оранжевого цвета шевелились на ветру и чуть приоткрывали правое плечо с татуировкой в виде сияющей молнии; подобное же шевеление или его подобие, передавалось и обвевающим шею бусам в форме змеи, и браслету на правой руке; браслет тот являл собой плотную ниточку, по коей были нанизаны два плоских камешка, между которыми помещались в виде подвесок кружочек инь-ян, крошечное зеркальце, серебряный глаз и золотые расправленные крылья; довершала образ дудочка, на которой отрок исполнял прекраснейшую мелодию, что напоминала мне единовременно и о слышанных в детстве ласковых колыбельных, и о суровых хорных кантатах, и даже о столповидных реквиемах, исполняемых на смерть и давно уж превратившихся в средство соревнования великих музыкальных мужей.

Тем не менее, как ни пытался я переложить в уме играемую мелодию на ноты, – ничего у меня не получалось: тональность упархивала, только-только я начинал различать ключевые звуки, длительности отказывались делиться по известному закону, ритм и тот норовил выскочить в самый момент попытки рисунка.

Промучившись с упоительной мелодией и даже разозлившись на себя, а то и вовсе подумавши, что потеряло ухо способность различать мотив, я вознамерился спросить у отрока, что за мелодию он исполняет, но, конечно, только по окончании игры.

Отрок словно уловил мои намерения, – довершив напев, он отнял от губ флейту и посмотрел в самый центр моих глаз столь выразительно, столь проникновенно, что я поначалу стушевался, но тут же взял себя в руки, ибо вряд ли выглядит благородно тот, кто пугается взгляда со стороны, и уж тем более – подобного представления в упор.

«Что за мелодию ты наигрывал, милый отрок?» – рискнул спросить я, осторожничая в предположении, что он может не знать моего языка.

Отрок ничего не сказал, но от нового движения его глаз в моей голове вдруг выстроилась полная картина – в сознании предстала не только сама мелодия, но и целая партитура божественного гласа, со всеми его ритмами, паузами, крещендо и разложением по инструментам, к тому же воплощено было это всё в полном развитии: мелодия уходила так далеко, что мне не за чем было её теперь записывать, она отпечаталась во мне сразу и навсегда, так что в любой момент времени я могу её напеть.

Это была не мелодия даже, не музыкальное приношение, а сияющая печать, дающая ответ на все вопросы, мучившие меня в течение недолгой пока жизни – я окунулся в эту музыку, как в реку света, и стал очищен от всякой скверны.

Увлёкшись воображаемым чтением партитуры, я не заметил, как отрок исчез из поля моего зрения, но, видимо, только затем, чтобы очутиться на невесть откуда взявшемся камне, выглядывающем из моря, – там стоял он, с флейтой в руках, издавая новые звуки, что уже не слышны были мне, а предназначались кому-то другому, рыбам и птицам, и звёздам, и камням, и водорослям, и горизонту, и всему уходящему за горизонт.

Я силился разгадать загадку этой мелодии, как и загадку этой встречи, но мелодия осталась со мной, и, как я ни пытался напеть её, – разные люди слышали разный мотив и не могли повторить его друг другу; этот мотив был отличен и от моего, того, что остался в сознании, но не имел выхода за его пределы; более того – когда я записал мелодию на бумаге и попросил сторонних людей исполнить её, каждый играл что-то своё, словно у всех перед глазами было совершенно разное письмо, а если в комнате собиралось несколько человек, каждый из которых умел читать по нотам, – мотив складывался в однообразную скуку, которая для всех звучала едино, но всё ж таки отличалась от слышанной мной на острове, и если б я взялся убеждать, что слышу совершенно иное, меня тут же бы приняли за умалишённого, хотя бы потому, что я взялся постигать непостижимое.

Что же касается отрока, то я не ищу более объяснения ни нашему свиданию, ни его натуре, потому что мне представляется, что разгадка нашей встречи теперь совершенно очевидна.

19. Рим (Италия)

Понедельник

Воистину accidit in puncto, quod non speratur in anno11
  (лат.) В момент случается то, на что не надеешься и годами.


[Закрыть].

Сьют на паром до Чивитавеккья обошёлся мне в 240 евро. Почти так же когда-то мне разонравилось быть добрым.

Одна сказала мне:

– Ты стал совсем другой, тебе расхотелось чудес.

– Нет, – ответил я, – мне не расхотелось чудес. Я их разлюбил. Отстань от меня, пожалуйста.

Пока я ехал на такси из одного города в другой, по сути, давно уже слившийся с первым, как сливаются прочие города, и хоть чем-то Рим похож на всё остальное (да-да, только Париж достоин Рима и только Рим достоин Парижа), я всё время смотрел в окно и тоже становился похож на всех прочих приезжих, пытающихся утвердить в памяти то, что не может войти в неё по определению. В силу ли размеров её, в силу ли невнимательности.

Таксист, как это часто бывает, пытался со мной заговорить о родине (моей) и о римских делах (его), но я демонстративно надел тёмные очки и воткнул наушники в попытке насладиться Доппером.

– Извините, – сказал я таксисту, – у меня важное дело.

Так я обычно говорю всем, кто ещё не успел мне досадить, чтобы вообще избавить их от этой возможности.

В отеле (я сразу решил, что в Риме буду жить только в отеле) мне пришлось переброситься несколькими словами с обслугой, и это большее, что я мог себе позволить за 1800 евро. К чести обслуги мне не задавали много вопросов, правда, я никак не мог избавиться от мысли, что выгляжу полным мудаком. Даже перед стойкой я не снял очки и стоял в пол-оборота, показывая, как меня утомляет эта процедура. А заодно и все последующие.

– Я буду не против, если мы закончим побыстрее, – сказал я девушке, прокатывающей мою банковскую карту через терминал.

– Одну секунду, – ответила она и так мило улыбнулась, что я зубами почувствовал, каким же уродом она меня считает.

Но, может, я ошибся – и ей (на бейдже стояло имя – Лаура) было не так уж неприятно моё случайное общество, бывшее и не обществом вовсе, а лишь необходимостью выполнять служебные обязанности, которые, к слову, она выполняла блестяще, и если б не моя надменность, я бы пригласил её на ужин. Будь у меня настроение. Пусть даже она мне откажет. Даже лучше, если она мне откажет, – это помогает почувствовать ещё большее превосходство. Но не будем умножать сущности, всем давно известно, как я этого не люблю.

В номер я заказал белого вина:

– Что-нибудь местное, лёд и газированной минеральной воды. И розу. Очень хочется розу. В виде цветка.

– Malvasia di Bosa? Livernano, L’Anima? MonteRotondo Gavi? Capannelle…

– Несите все три. Capannelle я оставлю на следующий раз.

Не пропадёт.

Первый же бокал Livernano оборотил меня в сторону жизни. Я распахнул окна и направился в душ, полный решимости пройтись по улицам Рима в самый первый день своего здешнего пребывания, чего бы это ни стоило. Я разлюбил чудеса, но не разлюбил приключения, если уж и обещать себе что-то, то только невозможное.

Медленно растягивая второй бокал, я одевался во всё свежекупленное. По пути из Чивитавеккья я успел заглянуть на via dei Condotti, где футболка с Моникой Беллуччи от Dolce & Gabbana обошлась мне всего в 310 евро, а роскошные сандалии в греческом стиле в 830.

Выйдя в город, а поселился я самым обыкновенным образом за углом от Фонтана Треви, я тут же понял, что никакая прогулка мне не светит. Сухое белое такой блаженной волной разлилось по душе и телу, что я, чувствуя себя героем песни Билли Холидей, гордо дошёл до ближайшего кафе и заказал новую бутылку.

– Да, кьянти меня устроит, – кивнул я официанту, намекая, что готов сегодня ставить на красное, и давая понять, что решил пробовать всё на свете, только без приближений.

Добавив к вину Пекорино и не отказавшись от Прошутто, я подумал, что только землетрясение или извержение Этны, в случае если обитающие там гиганты решат выбраться на свободу, смогут сдвинуть меня с места, ведь нет жарким днём ничего приятней, чем устроиться в кафе под зонтиком, попивать прохладное вино и разглядывать прохожих, большинство из которых одинаковы, как зубы мудрости, так что если избавиться – не убудет.

Блаженство, как и следует, настигало меня постепенно. И, как и следует, было внезапно прервано отделившимся от толпы человеком, решившим, что я должен уделить ему внимание. Вид его не внушал ничего хорошего – уж слишком он был счастлив.

– Извините, вы же …? – он назвал моё имя.

Первой мыслью было избитое «нет, это не я». Потом меня окутал ворох ментальных вспышек, и, отчаявшись прорваться сквозь них, я решил хотя бы освободить руки и на всякий случай поставил бокал на стол.

Почувствовав пустоту в пальцах, я подумал, что именно этого мне и не хватало. Главная проблема любого человека заключается в том, что его могут настичь там, где ему совсем этого не хочется. Однако есть задача посложнее – избавиться от неожиданного вмешательства.

Я внимательно посмотрел на человека – довольно молод, хорошая стрижка, американские кеды – при чём тут я?

– Что вы хотите? – мне надоело думать над ответом.

– Ничего не хочу, – ответил он, чуть опешив. – Или нет, я хочу… я хотел сказать, как мне важно… это удивительно, что я вас встретил… это невозможно!.. Мне так нравится всё, что вы делаете…

Я посмотрел на него самым пристальным своим взглядом и только потом вспомнил, что я в тёмных очках, и взгляда не получится.

– С чего вы взяли, что мне важно – нравится вам то, что я делаю, или не нравится? – спросил я. – С чего вы взяли, что вообще имеете право на оценку?

Я снял очки.

– Почему вы решили, что вообще можете взять и вот так запросто ко мне подойти?

Не знаю, что за черти носились в моих глазах, но мне показалось, что он испугался. И мне понравилось, что он испугался, хотя я не был в этом уверен. Он наверняка о чём-то в этот момент подумал. И только в этот момент. Но совсем не знал, что говорить. Продолжить любезничать? Ответить хамством? Сказать, что ошибся? Как ведут себя люди, когда их ожидания не соответствуют действительности? Как ведут себя люди, попадая в плен к собственным предрассудкам. Вдруг осознавая, что всё это время они были в плену у собственных предрассудков?

– Что вы хотите? – спросил я снова. – Автограф, фотографию, танец на столе, что?

– Нет-нет, мне ничего не надо, – торопливо ответил он. – Может, я и правда ошибся, и вы это не вы.

– Да нет, вы не ошиблись, – я сделал глубокий глоток кьянти.

– Я пойду, – сказал он. – Извините ещё раз… и спасибо.

Мне это определённо нравилось, но я не мог позволить себе растянуть удовольствие. Вкус выражается только в том, чем невозможно пресытиться.

– Хотя, если быть совсем точным, вы, конечно, ошиблись, – продолжил я, вальяжно расположившись на стуле. – Правда, ошиблись вы не сегодня. И ошиблись вы не в следствии, а в причине. Но не отчаивайтесь, именно это примиряет вас с большинством людей – мало кто видит дальше первого хода.

Я сделал ещё глоток.

– Вы ошиблись не в том, что я буду не я, а в том, что ваш я и мой я – один и тот же я.

– В таких случаях не грех и ошибиться, – попытался пошутить он.

– Вы снова ошибаетесь, полагая, что достаточно понимаете в грехах. А значит – что-то понимаете в боге. Но вы пришли ко мне, а не в церковь. Вы говорите мне «спасибо». За что?

– Я был на ваших концертах…

– Лучше б отдали деньги на благотворительность, наверняка билеты стоили недёшево.

– Честно говоря, да.

– Я знаю, сколько я стою! – выпалил я, оторвавшись от спинки. – Вы потратили свои деньги на себя, чтобы получить удовольствие, вместо того, чтобы помочь другим. Это ли не грех?

Люди за соседними столиками стали поворачиваться в нашу сторону. Я, конечно, не собирался устраивать скандал, но, честно говоря, меня мало беспокоил как сам скандал, так и то – собираюсь я устраивать его или нет.

– Вот что, – пора было заканчивать, – попробуйте, – я протянул ему свой бокал.

Мне было наплевать – брезглив он или нет. Меня волновала только моя вдруг открывшаяся власть над ним – я решил проверить, как далеко она простирается.

– Пробуйте, пробуйте, не стесняйтесь.

Он взял бокал и отпил.

– Пейте до конца! – почти приказал я, в то же время жестом руки показывая официанту, что мне нужен ещё один бокал.

– Как вам? – спросил я, когда он поставил пустой бокал на стол.

– Я не очень разбираюсь в винах.

Я снова надел очки и облокотился на спинку стула. Лучше всех остальных я знал, что моя проблема не в том, что я веду себя, как мудак, а в том, что мне это нравится. И я знаю, что это нравится всем остальным. Да и разве я чувствую, что это проблема? Нет, одно сплошное удовольствие.

Официант принёс чистую посуду и тут же, уловив моё движение, подлил из бутылки, рассчитав на оба бокала. Снова протянув один из них незнакомцу, я сказал:

– Я выпью с вами, а потом вы уйдёте. Так и должно быть.

Я сделал паузу и поднял бокал в приветственном жесте.

– Пейте. Это блестящее вино. Запомните его, чтобы больше не ошибаться.

Вторник

Воистину si vis vincere, disce pati22
  (лат.) Хочешь побеждать – учись терпению.


[Закрыть].

Вчерашний разговор, при всей его кажущейся теперь бессмысленности, не выходил у меня из головы. В своей, разбавленной кьянти, грубости я не заметил, как сказал то, что беспокоит меня уже довольно давно, если не сказать – беспокоит меня всегда. Впрочем, что меня совсем не беспокоит, – это попытки найти отправную точку.

Вчера я порядком надрался и закончил день, вечер, а может, это была уже поздняя ночь или раннее утро, разговором с самим собой.

«Не будешь же ты отрицать, – спрашивал я себя, – что не всегда играл только ради искусства?» И мысленно вместо вопросительного знака ставил точку.

«Ты знаешь лучше меня, – отвечал я себе, – как много я делал только ради денег». И мысленно заменял «ради» на «из-за».

«Да, тут есть ключевая разница, – соглашался я. – Это как менять скрипичный ключ на басовый. Важнее то, как звучит нота, а не то, как она написана».

Деньги. Так неожиданно, что мне никогда не хотелось денег, и только когда я перестал испытывать в них потребность, я понял, как в действительности мне их не хватало. Моё тщеславие перекрывало страсть к деньгам. Я так долго соревновался с другими, что позабыл, куда вообще ведёт эта дорога.

«Но я всегда играл только потому, что мне это нравится! – злился я. – Я не играл ничего, что было мне отвратительно!»

«Это любовь-привычка. Ты привык и всё, за что брался, превращал в свою фантазию, в своё творение. При чём тут вообще автор?»

«И мне это нравилось».

Как же я врал, отдавая себя. Как кусок сыра, рубленый топором, скандинавской секирой – надвое. Вам часть. И мне часть.

Как же врут те, кто говорит, что отдают себя всего – на алтарь и вокруг. Клеймо неудачника, библейское полымя. Средневековая ересь, положенная во главу. Никто не говорит честно, почему он делает то, что делает. Никто давно не спрашивает. Блестящая коррупционная схема: все всё знают, но всем удобно.

«Мне было двадцать, и я думал, что смогу! – говорил я себе, снова включая Доппера. – Мне хотелось открывать новое. К чему ещё один Бетховен, к чему ещё один Брамс, к чему твои баховские ходы? Их переиграли все».

И мысленно вычёркивал «все». Их переиграли.

«Знаешь, как становятся великими? – спрашивал я и щурил глаз, и вёл себя так, будто знаю ответ, а ты не знаешь. – Знаешь как?»

«Нет, не знаю», – и я опускал глаза.

«Великими становятся только те, для кого нет никого. Только те, кто знает, что кроме них нет никого. Это одиночество во вселенной».

«Не ново».

«Но правда. Один раз обернёшься – и ты пропал. Чувствуешь руку – и ты пропал. Слышишь голос – и ты пропал».

«Пропал».

«Пропал».

«Зачем ты играл Третий концерт Бетховена?»

«Потому что на него пойдут все».

«Зачем ты играл Второй концерт Брамса?»

«Потому что на него пойдут все».

«Зачем ты играл Первый концерт Шопена?»

«Потому что на него пойдут все».

«И Равеля для левой руки».

«Потому что…»

«И Прокофьева, и Хиндемита, и Бриттена!»

«Думаешь, мне стоило остановиться?»

«Ни за что. Думаю, ты поступил, как идиот, отказавшись записать полного Рахманинова. Почему он не написал посвящения Витгенштейну?»

«Я читал „Кронпринца“ Барчилона».

«Почему Рахманинов не написал посвящение Витгенштейну?»

«Может, он не знал».

«Почему Рахманинов не написал посвящение Витгенштейну?»

«Потому что он посвятил Четвёртый – Метнеру!»

«Так же, как тебе не даёт покоя Стивен Хаф!»

Стивена я услышал, когда уже знал, что никто не может меня удивить. Когда бесконечные Рахманинов играет Рахманинова, Скрябин играет Скрябина или Барток играет Бартока – стали Джомолунгмой дурного вкуса. Автор никогда не знает, как это по-настоящему должно быть. Автор замкнут в самом себе и не видит никого больше. Ничто так не портит человека, как способность быть собой.

Проснувшись и умывшись, я поставил себе Третий концерт Рахманинова – снова – и заказал ещё бутылку MonteRotondo Gavi. От вчерашних запасов не осталось ничего.

Разве может быть что-то лучше, чем остаться одному, поставить любимую музыку и пить вино, помогая жестом или копируя жесты, или изобретая жесты.

Но я не подошёл к нему после концерта. Не сказал. Ибо искусство рождается в неведении.

Среда

Воистину aut viam inveniam, aut faciam33
  (лат.) Или найду дорогу, или проложу её сам.


[Закрыть].

И хвала господу за дождь. Опускающееся римское небо благоволит путешествующим в их неустанных походах. Это время цедить кофе в открытом кафе, наблюдая за прочими странниками, что, как и я, устроили себе незапланированный перерыв в прямохождении по городу. Или время, переводя взгляд, вспоминать юношескую игру, выставляя баллы каждому, кто фланирует мимо, что с возрастом превращается в цифры, показывающее количество алкоголя, чтобы встреча действительно состоялась. Или время блуждать по музеям, реагировать на запретные фрески, возбуждаться от античных статуй, волновать себя блеском полуобнажённых натур и говорить себе – хватит!