Текст книги "43. Роман-психотерапия"

От небесной влаги, действующей на меня как афродизиак, я скрылся в Палаццо Нуово – левой части Капитолийских музеев, где, перемещаясь из зала в зал, можно остаться незамеченным. При условии, что это не входит в планы.

В зале умирающего галла я так отчётливо почувствовал на себе взгляд, что тут же подумал, что такое ощущение может быть только от взгляда вскользь – от попытки скрыть свой интерес. Обернувшись, я увидел его – парня в американских кедах. На этот раз рассмотреть его обувь было не так просто – Капитолийские музеи никогда не пустуют. Тем не менее я зацепился за противоречивость, которую он выражал. Его фигура и поза выдавали уверенность, тогда как во взгляде царила неловкость. Такое внутреннее противостояние сильного человека, вдруг почувствовавшего свою слабость.

Чтобы сгладить вспышку собственного внезапного напряжения, я кивнул ему в знак приветствия – в конце концов, не такая уж я надменная дрянь, как бы отчаянно мне ни хотелось ей быть.

Он кивнул в ответ и вышел из зала.

«Это бегство», – подумал я. Было совершенно очевидно, что он удалился, воспользовавшись ближайшим выходом, который в его случае был входом, стараясь сбежать от собственной неловкости. От невозможности быть собой. Так часто бывает, когда в присутствии другого человека, особенно если постараться и наделить этого человека отдельной значимостью, мы чувствуем себя виноватыми – за то, что вторглись в его пространство, охраняемое почище покоев Цезаря.

И тут неловкость почувствовал уже я сам и разозлился. Стало понятно, что это было не вторжение – это было неожиданное взаимопроникновение. Я нарушил его границы не меньше, чем он мои. Фактом самого своего существования, самой этой встречи, которая для него теперь выступает крепостной стеной, делящей жизнь на до и после.

Мне стало до того неприятно, что я, бесконечно извиняясь, протиснулся сквозь людскую жижу и уже через секунду оказался в предыдущем зале, где туристов было не меньше. Отыскать знакомое уже лицо не составило труда. Он стоял и делал вид, что разглядывает ноги Фавна, а может быть, то, что было между ними, – свойственная большинству людей манера перекладывать свои фантазии на других добралась и до меня.

Он сразу заметил моё присутствие, поэтому мне не пришлось выбирать между тем, чтобы немедленно подойти к нему с каким-нибудь нелепым вопросом, и тем, чтобы повторить сцену, то есть остаться в стороне, пока он не обернётся под тяжестью моего взгляда.

Я сделал несколько уверенных шагов.

– Красивые ноги, правда?

– Да, красивые. Красивые ноги – половина дела.

В голосе нет волнения или он его слишком хорошо скрывает. Надо было что-то срочно решать, на что-то решаться. Но мы стояли и любовались ногами Фавна. Или тем, что было между ними.

– Простите меня за вчерашнее… за позавчерашнее, – наконец сказал он, посмотрев на меня и слегка приподняв брови.

– Да нет, это вы меня простите, – ответил я.

– Вы меня не обидели.

– Я так не считаю.

Чёрт, что за глупый диалог.

– Я понимаю, вам часто досаждают, от этого можно устать.

– Это часть моей работы. Да, это звучит напыщенно, но надо или свыкнуться или заниматься чем-то другим.

Господииисусе, к чему этот разговор.

– Вы правы, за спокойствием следует ехать куда-нибудь в другое место.

Уже лучше.

– Как вас зовут?

– Адам.

Ну, конечно, как же ещё.

– Кьянти?

Не дожидаясь ответа, я схватил его за руку и потащил к выходу, оставив Фавна в полном недоумении.

Четверг

Воистину post coitum omne animal triste est44
  (лат.) Всякое животное печально после совокупления.


[Закрыть].

Я ушёл от него вчера, как только всё закончилось. Мне всегда нравилась эта манера уходить немедленно, не дожидаясь проявления никаких чувств, будь то жалость, неловкость, стеснение, влюблённость, опустошение, восхищение, надменность, услужливость, отрешённость.

Мы не разговаривали до, не разговаривали после – тот момент, когда всё и так понятно. Никаких номеров, никаких координат, хотя я понимал, что меня найти при желании не так трудно. Особенно, если я не захочу прятаться.

Моё желание совпало с его наглостью – мне захотелось попробовать это на вкус. Я не чувствовал ни капли безрассудства, и единственное, на что я не смог решиться, – это мой отель. Даже в разрушенной крепости стоит оставить нетронутой главную башню.

Я пожалел, что у меня нет с собой никаких древних фотографий, – они бы сейчас очень пригодились, стали бы отличным фоном ко дню воспоминаний, которые накрывали меня одно за одним, выстраиваясь в слоёный торт, до того приторный, что можно заподозрить кондитера во влюблённости даже не в сахар, а в его пудру. Он щедро присыпал ей все края и соорудил на поверхности снежную пустыню, через которую мне предстояло пробраться, не оставляя следов.

А ведь и правда, что преступник всегда возвращается на место преступления, более того, он приходит туда дважды: первый раз, чтобы быть застигнутым самим собой, так приходят на могилы к родителям, стремясь испытать ускользающее притяжение места; второй раз он появляется там после того, как уже понёс наказание, чтобы попытаться раскрыть магию, овладевшую им именно здесь, – ту магию, что делит его жизнь надвое, натрое или на множество более мелких отрезков, где в песок превращается уже само время.

Для меня это время уложилось в семь лет.

Семь лет прошло с моих римских приключений, когда я сразу попал под известное обаяние города, в котором хочется потеряться. И я думал, что дорога сюда закрыта мне навсегда, что я никогда не смогу больше пройтись по этим улицам без болезненного ощущения в груди, пропитанной предательством и ложью. Но мой план делает забавные повороты, с которыми я должен смириться. В конце концов, история должна повторяться, хотя бы для того чтобы студент лучше запомнил материал.

С Софи мы познакомились в переулках вокруг Кампо деи Фиори, и она сожгла моё сердце, как инквизиция – Джордано Бруно. Позже я уверял себя, что нет её вины в том, что я потерял рассудок и слишком поверил в любовь. Мне самому так хотелось влюбиться, чтобы разгладить прошлые шрамы, что я нырнул в своё чувство, как в бассейн, – не рассчитав глубину. И очистительное море превратилось в кровавую реку.

В Риме я провёл две недели, и всё это время мы почти не отходили друг от друга, так что мои друзья, с которыми я приехал, начали меня ревновать. Тут было всё, что обычно сопровождает первую и самую яркую стадию влюблённости: мы ходили по музеям, катались на лодках, пропадали в клубах, ужинали в модных забегаловках, растворялись в закате и встречали рассвет. Мне пришлось позвонить родителям, чтобы они прислали мне немного денег, – свои в таком режиме кончались довольно быстро.

По улицам мы ходили за руку, и Софи украдкой меня целовала, будто стеснялась, но я чувствовал такую пропасть нежности, падать в которую, казалось, мог целую вечность. Кроме того, Софи рождала во мне неведомое доселе чувство самолюбования, гордости за то, в чём, если разобраться, не было моей заслуги, но я упивался взглядами со стороны, забывая о том, что люди завистливы.

Теперь я понимаю, что любил не Софи, а рождённое ей чувство любви к себе. Я любил не её, а взгляды. Я любил зависть.

Но тогда мне дико нравилось моё состояние. В нём действительно была какая-то первобытность, и я представлял себя предводителем древнего племени, ведущим свой народ грабить соседние племена. Это чувство не могли испортить даже бесконечные расспросы друзей о том, что происходит в нашей постели. Не мог же я сказать им, что никакой постели нет и что за две недели Софи так и не открыла мне доступ к телу.

– Я не могу так сразу, – говорила она.

А я, с расширенными до размеров луны зрачками, отвечал, что всё понимаю.

– Чувство должно быть крепким. Такое воспитание, – добавляла Софи.

И моё упоение самим собой взлетало выше небес от самой мысли о том, что она, в свои девятнадцать, могла быть девственницей.

Через две недели мы улетали домой, и я обещал Софи, что очень быстро вернусь.

– Дней десять, не больше, – уверял я.

– Разлуки укрепляют чувство, – отвечала она.

– Может, ты всё же поедешь со мной? – спрашивал я снова и снова.

– Я не могу, но обещаю, в следующий раз, чтобы знакомиться с родителями.

И я умирал от счастья.

В Рим я вернулся ровно через десять дней. Добираясь из аэропорта до съёмной квартиры, я сотни раз выстраивал в голове картинку нашей встречи. Как она на меня посмотрит, что я ей скажу, как она сорвёт с меня одежду и наши тела, словно в плохом кино, будут обласканы солнцем.

К вечерней встрече я готовился как самый большой романтик на земле – расставил кругом цветы и свечи, запасся вином, приготовил ужин, сделал всё, о чём читал в книгах или видел по телевизору. Всё, что казалось мне непременными атрибутами романтической встречи.

Софи выглядела до того красивой, что мне показалось, будто раньше я и вполовину не понимал ценности доставшегося мне сокровища.

Не сказав ни слова, она заперла за собой дверь и, скинув к ногам лёгкое платье, обняла меня так сильно, что я перестал существовать отдельно.

«Давай наконец что-нибудь съедим», – произнесла она, когда я вышел из душа навстречу бушующей Авроре. Цветы были еле живы, постель разодрана в клочья.

Девственницей Софи не была, но какое это имеет значение – мне было всё равно.

Я подогрел вчерашнее, нарезал помидоры, моцареллу, базилик. Налил по бокалу кьянти. В молчании мы вкушали, словно животные, которым только и хватило сил, что доползти до водопоя.

– Я не останусь, – вдруг сказала Софи.

– В смысле?

Я почувствовал, как на моём лице появилась дурацкая улыбка.

– В том смысле, что мне надо идти.

– Куда?

Более глупого вопроса не придумаешь.

– Домой, – ответила она спокойно. – Мне надо домой. Я ухожу.

– Это я понял, но почему?

Софи встала из-за стола, надела платье, допила бокал – я следил за её движениями, не переспрашивая. Точно боялся разрушить мизансцену нечаянным словом. Наконец она чуть закусила губу и сказала:

– Я ухожу, потому что я возвращаюсь к Джови.

Я услышал, как колесница Авроры прогрохотала мимо раскрытого окна. В голове стало горячо, будто сгустки крови в мозгу затеяли битву.

– К Джови? Что значит – я возвращаюсь к Джови. Я не понимаю. Кто такой Джови? – спросил я.

– Парень, с которым я живу.

– В смысле? – я повторил свой дурацкий вопрос, но ничего другого просто не приходило в голову.

– Ну вот так.

– Давно?

– Давно. Два года.

– Кого ни спросишь – все живут два года.

– Что делать…

В горле встал ком – я впервые понял, как это, когда невозможно вздохнуть. Невозможно произнести слово.

– Я пойду, – повторила Софи. – Извини.

– Может, хотя бы расскажешь? – я собрал все силы. – Обещаю, что скандала не будет.

Она замешкалась. Я подлил вина.

– Присядь.

Софи повиновалась.

– Расскажи мне.

– А что рассказывать. Тут и истории нет никакой, – выдохнула она. – Прошло два года, всё стало как-то не очень. Мне показалось, что он изменился. Рассказывали, что его видели с какими-то другими девушками. Не уверена, что речь шла о сексе, но флирт был точно. И меня он ревновать стал больше – будто свои грехи прикрывал. Я ушла. Ну то есть как ушла – мы решили взять паузу на неделю-две, посмотреть, что будет. Он так и вовсе уехал куда-то в Азию – Таиланд, Бали, куда там все ездят… А тут ты… Ты действительно мне понравился. Сразу. Даже слишком. И я правда подумала, что это шанс, судьба, провидение, и уже хотела сказать Джови, что всё. Что ничего не получилось. Но тут он вернулся – красивый, загорелый, такой родной.

– Почему не сказала мне сразу, я бы не приезжал.

– Не знаю. Словно помутнение. Ты тоже стал мне за эти две недели каким-то почти родным. Я очень не хотела тебя терять. Я лежала и думала: можно ли любить сразу двоих?

– Надумала?

– Нет. Только решила, что это будет нечестно.

– А вот так – честно? – я сам не заметил, как немного повысил голос.

– Ты обещал без скандалов.

– Извини. Это немного трудно. Зачем пришла вчера?

– Потому что ты приехал – приехал ко мне. Я не могла не прийти.

– А как же Джованни? Он что?

– Я всё ему рассказала. Что тебя встретила. Он разозлился страшно. Сукой меня назвал. Я сказала, что ухожу от него. Совсем. И правда ушла – к подруге. Она единственная всё знает. Надо же – его давно никто не звал полным именем.

– И что теперь? – я ухватился за соломинку.

– Через два дня он меня нашёл. Пришёл, как дурак, с цветами, но потом снова разошёлся: сказал, что меня убьёт, а потом тебя убьёт, а потом себя убьёт. И вдруг он – знаешь – взял себя в руки и говорит: «Хватит, пошли домой!» Я посмотрела на него и поняла, как же сильно его люблю. На ровном месте поняла – будто с неба мне что-то спустилось.

– И ничего не изменить?

– Нет.

– Ты уходишь, а я остаюсь?

– Да. Я ухожу, а ты остаёшься.

– Один? В чужом городе?

Я чувствовал, что начинаю давить на жалость. Это было так отвратительно. Мне было противно даже не от того, что меня бросают, что от меня избавляются, что меня обманули, а от того, что я не нахожу в себе сил это принять, – моя внутренняя истерика затопила всё остальное.

– Пойду, – сказала Софи и поднялась. – Спасибо тебе… и прости.

Следующие два дня я не выходил из дома. Лежал в ванне, подбрасывая в воду лепестки цветов, кутался в простыни, хранившие её запах, опустошал запасы вина, выпивая поочерёдно из двух бокалов.

Не выдержав, я послал ей смс с одним словом: «Приходи».

В ответ – обычное: «Прости».

– Разве мы не можем просто погулять? Быть друзьями? – не унимался я.

И снова в ответ: «Прости».

– Мне здесь даже поговорить не с кем.

«Простишь когда-нибудь».

Самое страшное, что я действительно не мог уехать. Я боялся появиться в своём городе в таком разломанном виде. В унынии, в упадке, в отсутствии самой жизни. Я не знал, как мне себя вести, что говорить, да и разговаривать ни с кем не хотелось. Только забиться в угол и никогда оттуда не выходить. Ужас потери придуманной любви смешивался со стыдом. Нужно было как-то смириться с тем, что меня обманули, предали и унизили. И всё равно я гнал от себя эти мысли – я пытался убедить себя, что Софи ни в чём не виновата, что я сам не довершил начатое и что эта ситуация – временная, и если я воспряну духом и приведу себя в порядок, если я выдержу немного времени – всё может вернуться туда, откуда началось. Если она однажды отказала Джованни, значит, сможет сделать это снова.

Тогда моя мысль не шла дальше этой точки – я не думал о том, что если она могла сделать это с одним человеком, значит, сможет сделать и с другим. Ведь она спала со мной, когда уже вернулась к Джованни, соврав ему.

И он прав, конечно, она была совершенной сукой. А я был совершенной размазнёй.

Однако надо было возвращаться домой.

В полузабытьи я отправил ей последнее сообщение: «В шесть вечера буду во Фьюмичино. Хочу увидеть тебя последний раз».

В ответ: «Я приеду».

– Мы же не будем перебирать всё это ещё раз, правда? – спросила она, когда мы встретились в зале терминала. – Хорошо выглядишь, я рада.

– Издеваешься? – ответил я. – Чему тут выглядеть?

– Выпьем кофе. Ты успеваешь? Сколько до рейса?

– Есть полчаса.

Мы направились в кафе.

– Теперь мы встретились, и я даже не знаю, о чём говорить, – сказал я после того, как мы сделали заказ.

– Можно ни о чём не говорить. Ты сказал, что хочешь меня видеть, я приехала. Разговаривать не обязательно.

Какой же она была уверенной в себе. Я смотрел на Софи и поражался её спокойствию. Мне никак не удавалось примириться с мыслью, что у неё всё хорошо. Я думал, что раз я не могу собрать себя в единое целое, то и она должна быть не совсем в порядке.

Принесли скьюмато. Она сняла ложечкой кусок пенной шапки, и я снова почувствовал тепло в голове. Почему я не думал об этом раньше? Так странно – пока я переживал себя самого, я напрочь забыл о том, что она не просто ушла – она ушла к другому человеку. К своему человеку. И только с этой молочной пеной я вдруг осознал, что она с ним спит. Вопрос их секса совершенно меня не занимал до этого момента – пока я не увидел её снова. Её движения, её губы, её всю, принадлежащую не мне.

– Ты уверена, что поступаешь правильно? – решился спросить я после нескольких минут, в течение которых силился справиться с дрожью в голосе. Не открывая рта, я чувствовал, как напряжены мои связки.

– Что ты имеешь в виду? – она посмотрела на меня, как охотник на жертву, к которой уже потерян всяческий интерес, словно моё мясо испорчено.

– Ты можешь передумать снова, – ответил я.

– Могу, конечно, – она вертела в руках тёмные очки, что позволяло мне думать, что она всё-таки слегка волнуется.

Может, в ней сохранилось ко мне хоть немного чувства? Точно, сохранилось. Это придавало сил.

– Я не прошу тебя сейчас, но, как и с Джованни, мы можем считать, что это пауза… а потом ты вернёшься.

Я улыбнулся. Мне очень не хотелось показывать ей всю свою слабость.

– Мне с тобой нравится, – ответила она. – Но мне и с ним нравится. Я не могу.

– Любишь его?

– Да, пожалуй, люблю.

Выдержала паузу.

– И я очень тебе благодарна. Правда.

– Почему?

– Это многое объяснило нам всем.

– Я тебя не понимаю.

– Мы словно перешли на другой уровень. Небо прояснилось. Теперь я знаю, что он меня любит, а он знает, что я могу от него уйти.

За пятнадцать минут до вылета, заняв своё место, я мечтал только об одном, чтобы этот чёртов самолёт разбился. Было не жалко никого – ни себя, ни людей вокруг. Мне просто хотелось, чтобы из груди исчез булыжник, не дающий мне дышать.

По привычке пристёгиваясь, я набирал текст сообщения: «Я умираю мучеником добровольно и знаю, что моя душа с последним вздохом вознесётся в рай».

Сумасшедший. Отправлено.

Пятница

Воистину simila similibus curantur55
  (лат.) Подобное лечится подобным.


[Закрыть].

Или с помощью еды. Как Джулия Робертс в Eat Pray Love. Ни у кого давно нет сомнений, что за едой нужно отправляться в Италию. Французы в этом смысле слишком надменны, скандинавы – суровы, русские – безалаберны, немцы – однообразны, китайцы – слащавы, японцы – сдержанны, американцы и вовсе выглядят угрожающе.

Еда действует на меня как транквилизатор. Когда я ем – я успокаиваюсь, когда я расстраиваюсь – я ем. В этом есть что-то женское, но вопрос полов интересует меня меньше всего.

Страдать лучше на голодный желудок, справляться со страданием – на сытый. Когда я ем – я не хочу воевать. Это противоречит концепции некоторых известных диет, где и сама еда, и отказ от неё вызывают страдание. Я предпочитаю получать удовольствие и от того, и от другого, что противоречит другим концепциям, но разве жизнь – не есть способность умело лавировать между концепциями, которые к жизни не имеют никакого отношения?

Лавируя между прохожими от ресторана к ресторану, я всё больше убеждался, что еда сродни искусству. Чтобы получить от неё истинное удовольствие, нужна тренировка. И я тренировался самозабвенно. Попутно составляя списки книг, картин и фильмов, после которых сама тема еды может быть закрытой.

С кино оказалось проще всего. Разбавляясь аперитивом и расправляясь с кростини, уже через несколько минут я накидал список:

1. Ганнибал. Ридли Скотт. Великобритания – США, 2001.

2. Пир Бабетты. Габриэль Аксель. Дания, 1987.

3. Повар, вор, его жена и её любовник. Питер Гринуэй. Великобритания, 1989.

4. Деликатесы. Жан-Пьер Жёне, Марк Каро. Франция, 1991.

5. Большая жратва. Роб Мак-Китрик. США, 2005.

6. Дело вкуса. Бернар Рапп. Франция, 1999.

7. Рататуй. Брэд Бёрд, Ян Пинкава. США, 2007.

8. Большая ночь. Кэмпбелл Скотт, Стэнли Туччи. США, 1996.

9. Душевная кухня. Фатих Акин. Германия, 2009.

10. Тост. С. Дж. Кларксон. США, 2010.

11. Вдаль уплывают облака. Аки Каурисмяки. Финляндия, 1996.

12. Джули и Джулия: готовим счастье по рецепту. Нора Эфрон. США, 2009.

С картинами было труднее, то ли потому, что я слишком увлёкся запечённой солёной треской, то ли моя память то и дело сбивалась на натюрморты, а мне хотелось хоть немного драматургии. Но в итоге я справился и с этим:

1. Сатурн, пожирающий своего сына. Франсиско Гойя. Испания, 1819—1832.

2. Рыбный рынок. Франс Снейдерс. Бельгия, 1621.

3. Старуха, жарящая яйца. Диего Веласкес. Испания, 1618.

4. Девушка с устрицами. Ян Стен. Нидерланды, 1658—1660.

5. Времена года. Джузеппе Арчимбольдо. Италия, 1563—1573 (1577?).

6. Завтрак в мастерской. Эдуард Мане. Франция, 1868.

7. Купчиха за чаем. Борис Кустодиев. Россия, 1918.

8. Тайная вечеря. Леонардо да Винчи. Италия, 1495—1498.

9. Пир Валтасара. Рембрандт Харменс ван Рейн. Нидерланды, 1633—1634.

10. Битва Масленицы и Поста. Питер Брейгель-старший. Нидерланды, 1559.

11. Два куска хлеба, объясняющиеся в любви. Сальвадор Дали. Испания, 1940.

12. Я не чувствую, и это прекрасно. Адам Лаптон. Канада, 2012—2013.

Добравшись под тирамису до книг, я подумал, что на свете, пожалуй, довольно мало произведений, где нет ни слова о еде, но ещё меньше – где еда была бы не обыденным объектом, а принимала в процессе серьёзное участие, ну или хотя бы действительно украшала повествование. Добавляя и вычёркивая имена и названия, я, вконец утомившись, перечитал список и остался им доволен:

1. Шоколад на крутом кипятке. Лаура Эскивель. Мексика, 1999.

2. Донна Флор и два её мужа. Жоржи Амаду. Бразилия, 1966.

3. Чрево Парижа. Эмиль Золя. Франция, 1873.

4. Открытие колбасы карри. Уве Тимм. Германия, 1993.

5. Съедобная женщина. Маргарет Этвуд. Канада, 1969.

6. Суп Кафки: Полная история мировой литературы в 14 рецептах. Марк Крик. Великобритания, 2005.

7. Гаргантюа и Пантагрюэль. Франсуа Рабле. Франция, 1533—1564.

8. Пять четвертинок апельсина. Джоанн Харрис. Великобритания, 2005.

9. Китай. Суп из акульего плавника. Фуксия Данлоп. Великобритания, 2008.

10. Страна вина. Мо Янь. Китай, 1992.

11. Лакомство. Мюриэль Барбери. Франция, 2000.

12. Кухня. Лили Приор. Великобритания, 2000.

Три списка, составленных от руки, лежали передо мной, слегка тревожимые порывами ветерка. Я закрепил их вилкой, положив её сверху, и только теперь задумался: зачем мне вздумалось их составлять? Это как старая история про книгу, которую возьмёшь с собой на необитаемый остров, или про то, что будешь спасать первым во время бедствия. То есть, по сути, я осмелился определить то, что сам бы спас в случае глобального катаклизма. Хотя в случае глобального катаклизма вряд ли кто-то будет подбирать произведения искусства, руководствуясь столь сомнительным принципом.

Часами позже, наслаждаясь вечерним чаем, я ещё раз развернул перед собой три листка бумаги и прошёлся по тридцати шести пунктам, размышляя – не стоит ли что-нибудь изменить. Британцы слишком бросались в глаза, словно компенсируя избитое мнение об отсутствии у них приличной национальной кухни. Я занёс было руку, чтобы что-нибудь вычеркнуть и вписать имя Теннесси Уильямса с его «Несъедобным ужином», но передумал. Пусть всё остаётся как есть. И нечего стесняться, а то я веду себя так, словно за эту шалость мне придётся нести ответственность. Словно я взваливаю на себя груз, который придётся тащить и за который придётся отвечать, не разобравшись с пунктом назначения.

Ничего подобного. Шалость остаётся шалостью. Мой личный вкус остаётся моим личным вкусом – и ни перед кем за него я не должен отчитываться. Но, как и в еде, в искусстве вкус проявляется только после того, как попробуешь многое и распробуешь разное. Выбор предполагает его возможность, и никак не наоборот. А эти списки показывают исключительную узость моего образования, ведь выбирать я мог только из того, что уже постиг.

Полный тяги к новым открытиям, я отправился спать, ещё не подозревая, чем мне навсегда запомнится завтрашний день.

Суббота

Воистину ignoranti, quem portum petat, nullus ventus secundus est66
  (лат.) Нет попутного ветра для того, кто не знает, к какому порту причалить.


[Закрыть].

Так же как истинная ценность человека становится понятна только после его смерти.

– Думаешь, у человека есть цена? – спрашивает Адам и усаживается на камень возле арки Септимия Севера.

– Конечно, есть! – отвечаю и пристраиваюсь рядом. – Правда, некоторые люди бесценны, в том смысле, что вообще ничего не стоят.

– Разве можно так о чужой жизни?

– Раз можно о своей, значит, можно и о чужой. Я же на неё не посягаю.

– Но и цены не назначаешь.

– Пусть каждый назначает себе цену сам, не забывая, что на свете встречаются воры.

Я пришёл к Адаму утром. Это итальянское присутствие стало таким длинным, что я подумал о необходимости лейтмотива. Адрес у меня был – Адам оказался дома. Я не думал о том, застану ли я его с кем-то, не думал, застану ли его вообще, не думал о том, что он мог уехать, я думал именно о повторении, о лейтмотиве, и о том, как я этот лейтмотив восприму.

Выспавшись, приведя себя в порядок и заткнув уши «Тангейзером», со всеми его лейтмотивами раскаяния, я нагрянул к Адаму довольно рано и обнаружил его чуть ли не обнажённым и почти спросонья.

– Надо пойти завтракать, – сказал я с порога, не дав Адаму возможности даже как следует обалдеть от моего внезапного визита.

Я прекрасно понимал, что повод выглядит глупо и выглядит именно поводом, но к чему вся эта изобретательность, если единственное верное занятие с утра – это завтрак. Кто-то скажет, что я позабыл про утренний секс, но секс порой предполагает измены, а изменять завтраку не решится самый распоследний донжуан.

– Десять минут, – Адам показал их на пальцах, выставив вперёд ладони, а я отметил, что мне всегда нравились люди, не задающие ненужных дополнительных вопросов, но отметил, разумеется, про себя.

Как некоторые умудряются собраться за столь короткое время – для меня загадка. За десять минут Адам успел принять душ, выбрать одежду и даже соорудить некое подобие причёски. На причёску понадобилось времени меньше всего – его короткие и немного жёсткие волосы достаточно было слегка направить с помощью воска или пудры, и они замирали в свободном движении.

К Форуму мы отправились сразу после завтрака. Не то чтоб это была задумка – так бывает, что решая идти куда глаза глядят и добираясь до точки, вдруг становится ясно, что именно сюда больше всего хотелось.

Болтая по дороге о всяких пустяках, рассматривая окна домов, открытые лавки и обсуждая проходящих мимо людей, мы сошлись во мнении, что Рим – это город, которому не нужно настроение. Ему, в общем, всё равно – существуешь ты на свете или нет.

– Меня в Риме раздражает только одно, – говорю я. – Он требует слишком много внимания, но он его заслуживает.

– Так всегда бывает с теми, кто долго живёт, – говорит Адам.

И я не могу с ним не согласиться.

– Мне нравятся древности, – продолжает он, оглядываясь по сторонам.

– Я заметил, – отвечаю я и дружески бью его кулаком в плечо.

Дружески ли.

– Нет, серьёзно, – говорит он. – Среди всех этих развалин я чувствую себя таким ничтожным. Я не представляю, как живут историки – в вечной фантазии о том, что было задолго до нас.

– Не такие уж это и фантазии.

– Мне трудно осознать то, что находится за пределами моей жизни. Я головой понимаю, что есть история, то есть история человечества и всё, что за его пределами. Что многое было до и наверняка многое будет после, но я не могу расширить в сознании эти границы. Я только-только начал привыкать к размерам земного шара, да и то мне всё время кажется, что это какой-то обман. Что расстояния на самом деле не такие уж большие. Летишь-летишь через океан, а потом выясняется, что это занимает меньше времени, чем на машине в соседний город. Наверное, мне не хватает фантазии.

– Или она у тебя слишком большая. Но, по сути, фантазия тут ни при чём – это физика.

– Значит, мне не хватает физики.

– Это нетрудно исправить. Главное, не запутаться в величинах.

– Может быть, но тут я встречаю таких же людей, как в любой другой точке мира.

– Не таких уж и таких же.

– Руки, ноги, голова – я имею в виду саму структуру, а не характер или национальность. Так же и люди прошлого. Представляешь, если б можно было встретить человека из Древнего Рима? Того, кто строил эту арку или проходил под ней. Это какой год?

– Двести пятый нашей эры.

– И откуда ты всё знаешь?

– Уловки памяти. Цифры – это математика.

– Значит, мне не хватает ещё и математики. А Септимий Север – это император, да?

– Да.

– Совершенно непонятно, о чём он думал.

Адам упёрся подбородком в кулак и замолчал – было видно, что он сам сильно задумался то ли об императоре, то ли о его мыслях, то ли о Древнем Риме вообще, то ли о своём месте посреди Форума. Я ему не мешал. Мне и самому было о чём подумать – например, я пытался понять, что меня в нём притягивало. Юношеская открытость, лёгкость в принятии решений, свобода поступков. И да, мне нравилось, что он не задавал вопросов. Не вопросов вообще – любопытство по части истории или устройства мира – это, скорее, плюс, а вопросов, которые требуют разобраться с определениями. Я бы расстроился, если бы он спросил: почему я пришёл? Это бы не отменило завтрак, но на нём бы всё и закончилось. И мне нравилось, что Адам это понимал. Как понимал он и то, что не стоит задавать вопрос, ответ на который знаешь заранее. А он знал, что раз я пришёл – значит, просто захотел его видеть. И ничего больше.

Хотя что я говорю? – Что может быть больше? – Что должно закончиться? – Какая мне разница, что за вопросы он задаёт?

Мимо проходили туристы, ведя себя, как подобает нормальным туристам: то и дело наклоняясь к камням на земле, они показывали друг другу детали сооружений, бесконечно разговаривали и фотографировались. Это слегка раздражало, но я справился со своим раздражением довольно быстро, поняв, что меня раздражают не сами люди, а то, что я – один из них. Более того, меня раздражает то, что я, уже отхватив себе часть вечного города, вынужден им делиться. Я чувствовал, как они его любят, и чувствовал, как он любит их, словно сам был невольным проводником этой любви, помешать которой не мог. Это была банальная ревность, в которой никак не смириться с тем, что тот, кого ты любишь, может нравиться кому-то ещё. Хищная, собственническая правда, которой не избежал и Рим в период своего владычества, – ведь и войны предполагают не только богатство, но главное – факт обладания.

– Это ответ на твой вопрос, – говорю я.

– На какой? – реагирует Адам так, будто только что меня встретил, совершенно этого не ожидая.

– Мы все и есть ответ на вопрос, – поясняю я. – Ты, я, все эти люди, разве мы представляем собой эпоху? Разве эпоха – это люди?

– А что же ещё?

– Эпоха – это то, что от них осталось. Ты говоришь, что интересно встретить человека из прошлого, интересно понять, о чём он думал. Вот тебе и ответ!

Я обвёл рукой площадь. Адам проследил за моим жестом, но смотрел на руку, а не на то, куда она обращена.

– Вот ты дуралей, конечно! – я страшно развеселился от такого его взгляда.

– Не отвлекайся, пожалуйста, – он сделал надуманно-серьёзное лицо. – В чём ответ?