Текст книги "43. Роман-психотерапия"

16. София (Болгария)

Чувство, урывками настигавшее меня в Сараево, к утру накрыло с головой. Это именно то, чего я боялся. Хотел сказать – боялся больше всего, но я не знаю, чего я боюсь больше всего, как и не знаю – боюсь ли я чего-нибудь кроме. Мне кажется, я боюсь крокодилов, но я не знаю, что буду чувствовать, окажись рядом с крокодилом. Может, страх, может, сомнение. Всё познаётся в развитии.

После разговора с М. я будто утратил и без того шаткий навык коммуникации. Что-то подобное, должно быть, чувствует бегун, сделавший максимальное ускорение на последних метрах длинной дистанции, но так и не выигравший гонку. Поэтому, как только я сверился с картой и нашёл арендованную по адресу квартиру, я сразу выключил телефон и приготовился наслаждаться упадком одиночества.

Разбросав по комнате вещи, я сходил в магазин и купил кофе, мороженое, шоколад, бутылку Carolans, упаковку орехов кешью, упаковку воды и два килограмма фруктов: два зелёных яблока и всего понемногу.

Надо было что-то решить с музыкой, но есть моменты, когда стройность звуков кажется лишней. И тут я нахожу стойкое противоречие – для меня уже очень давно не бывает нестройных звуков. Я умею дирижировать дождём и записывать в нотах смех. Я могу наиграть пульс и в паузах рассказать жизнь. Правда, от этого нет никакого толку.

Это было в первый день. Когда я думал, что смотреть мультики – единственное, что может избавить меня от пункта два любой экзистенции, а именно – предаться воспоминаниям. Было бы что вспоминать. Может, для этого и нужны дневники? Записывая, я забываю, как это было. Чтобы потом вновь отыграть свою партию. Жизнь как репетиция, в которой так легко свалить на партнёра вину за провальный концерт.

Квартира была в самом центре, в искусственно-старинном стиле: с потёртыми косяками, деревенским столом и креслом-качалкой в одной из комнат. Собственно, больше в этой комнате ничего не было, и я перенёс туда пошарпанный табурет, чтобы он служил столиком для чашек. Были ещё комнаты, одна переходящая в другую и в третью, и была спальня с видом на крыши, красоты неимоверной.

Окно кухни выходило на какую-то церковь с зелёными куполами. Позже я выяснил – Святого Николая, уж не знаю, чем он провинился. Обстановка очень располагала к тому, чтобы приготовить здесь что-нибудь страшно вкусное, если б мне пришло в голову пригласить гостей, но откуда тут гости. К тому же – мультики.

Занавески я везде распахнул. Создав ограниченное пространство внутри себя, я чувствовал, что мне нужно нечто безграничное снаружи. А что может быть безграничней света. Подумав об этом, я решил, что всякий на моём месте пришёл бы к ответу, что если и есть что-то безграничней света, то это, конечно, тьма, но уж больно подобные версии отдают средневековьем. К тому же с точки зрения окна – свет и тьма суть одно и то же: окно с одинаковым успехом стремится пропустить через себя и то, и другое.

Кофеварки не было, турки тоже, и я сказал за это спасибо невидимым хозяевам, предоставившим мне за четыреста долларов рай посреди города – на целую неделю. Я не знаю, зачем я снял квартиру так надолго, – у меня не было никаких планов, никаких устремлений, но и других вариантов тоже не было. Вариантов по сроку, я имею в виду. Это был порыв, который я никак себе не объяснил. Может, меня слегка утомили переезды, и я решил пробыть на одном месте чуть дольше обычного, а может, это просто попытка растянуть шаг – как в метро, когда едешь до своей станции, но вот диктор даёт понять, что пора, двери открываются, а ты стоишь, сдерживая внутреннее, выработанное движение, стараясь не выдавать порыва, а потом двери закрываются и вагон едет дальше. Весь состав едет дальше. И я еду вместе со всем составом. В никуда, на две или три станции вперёд, чтобы просто узнать – как это. Я совершаю движение, которое другие люди в вагоне совершают ежедневно. И то, что расширяет моё личное ощущение пространства, для кого-то надоевшая суть всей жизни в её однообразном движении туда-сюда.

Кофе я давно не варю – просто заливаю крупный помол кипятком, накрываю блюдцем и даю постоять несколько минут – так в нём появляется приятная горечь. У меня нет предубеждения к растворимому, но при таком раскладе я не вижу в нём особого смысла. Это как натуральная говядина и соевое мясо. Чтобы использовать второе – нужны какие-то причины. У меня причин нет.

Мороженое я убрал в морозилку, шоколад – в холодильник, чтоб не таяли в тепле. Воду я люблю комнатной температуры, особенно если добавить туда лимон, протолкнув его через горлышко. Но лёд в морозилке меня обрадовал – будет что добавить в Carolans. Забота приятна, даже если она ожидаема и даже если за деньги. Бывает, что и за деньги не додумываются до самых простых вещей.

Вернувшись из магазина и разложив покупки, я принял душ, меняя горячую воду холодной – говорят, это полезно. Правда, о пользе я думал меньше всего – контрастный душ я принимаю редко и только затем, чтобы поймать свои ощущения. Усугубить вероятность того, что я ещё жив.

Выйдя из ванной, обмотавшись на поясе полотенцем, я подумал, что мне придётся наведаться в магазин одежды – хочется нового белья, более свободного кроя. Чего-то, в чём я мог бы ходить дома, не стесняя себя в движениях. Свобода порой выражается в таких мелочах.

Минус был в том, что выходить снова мне совсем не хотелось. В такие моменты я сажусь за стол и долго думаю, не в силах определиться – действительно мне нужно то, что я себе придумал, или можно без этого обойтись? Мысль о том, что многие вещи легко заказать по Интернету, приходит не сразу и чаще – последней. К тому же некоторые вещи по Интернету не закажешь. Однако одноразовые трусы – можно, но не сегодня. Именно так это обычно и начинается.

Слегка одевшись, я выглянул в окно, пейзаж за которым становился под светом всё более блестящим; после этого я походил кругами, облокачиваясь на стены, словно искал лучший ракурс; рассмотрел стеллаж с книгами, вытащив три художественных альбома и талмуд на болгарском языке про Софию; потом я присел на диван и включил телевизор. Пробрался сквозь сериалы, новости и песенные шоу, пропустил два мультяшных канала, показавшихся мне совсем уж детскими, и остановился на канале про животных – там как раз разыгрывалась драматическая сцена охоты на зебр. Разумеется, с участием львов. Оторваться было невозможно. Не знаю, что находят в таких зрелищах другие, но для меня в животной охоте – сама жизнь. Человек по сути устроен так же, надо только определить, лев перед тобой или зебра, и примерить противоположную роль. В принципе, вся жизнь сводится к одному, самому важному выбору: убегать сейчас придётся или догонять. Кажется, я уже писал об этом. Почему я снова об этом думаю?

Третий вариант меня настиг, когда картинка с зебр и львов переключилась на черепах, и я подумал про панцирь. И про мороженое. И про то – почему я отделяю человека от животных.

Накидав в плошку несколько столовых ложек мороженого и добавив к нему свежей вишни, я налил в бокал Carolans, кинул туда два куска льда и вернулся на таких внушительных размеров диван, что, даже расположившись на нём во весь рост, там оставалось достаточно места для кого-нибудь ещё, и не одного.

Отмахнувшись от задиристой фантазии, я переключился на мультики, пообещав себе беспощадно гнать от себя любую мысль об Интернете. Не собираюсь таким варварским способом спасаться от скуки.

По телевизору показывали что-то про роботов, но в целом мне было всё равно, во что залипать, лишь бы там больше не было ничего живого.

Живое порой вызывает самые отвратительные чувства. Думая о живом, я вспоминаю, что всё живое стремится к смерти, в которой я всё чаще вижу созидание. Исчезая из осязаемого времени и пространства, есть шанс получить что-то более внятное, а тут даже звук призрачен и зависит от моего настроения.

Робот правил космическим кораблём. Я думал о мечте. Весь технический прогресс, по сути, стремление человека ничего не делать. Возвращение к рабовладельческому строю с наименьшими издержками. А ещё чтобы обязательно кто-то пришёл и спас. Этим роботы похожи на религию. Ну хорошо, на некоторые её проявления.

В такие минуты я всегда пытаюсь понять, где перешёл черту, когда наступила та точка невозврата, после которой мне стало трудно. После которой люди превратились в необязательный сопутствующий элемент, в частицы, среди которых так трудно обнаружить свою. Что-то похожее, или наоборот, совсем другое, с чем можно соединиться, чтобы образовать новое вещество. Я вспомнил, как ещё в школе вдруг отвязался от одноклассников – в какой-то момент они перестали интересоваться учёбой, точнее – стали интересоваться не только ей. Начинали тайком курить, зажимать подружек по раздевалкам, перенимать сленг и хамить учителям, а я совсем не менялся, оставался тем же и продолжал стремиться к выдуманным мной же идеалам. Я продолжал думать, что люди разумны. Теперь я понимаю, что это был первый шаг к пустоте – мне никто не объяснил, что взрослые ничем не отличаются от детей. Что это те же самые дети, но с другими правами. Дети – это бесконечное нельзя, взрослые – это бесконечное можно, с поправкой на степень ответственности. А правила не меняются – решившись на что-то, решаешься не на поступок, решаешься на наказание. Можешь ли ты себе это позволить.

Потом пришли холода, чувства проверялись взаимным интересом. Домой уже никто не звал, а куличики в песочнице сменились алкоголем и проверкой на вшивость. Главным вопросом стал: кому я могу доверять? Это время заблуждений, когда кажется, есть что скрывать, и чужие тайны придают сил. Это время желания власти. Перестав зависеть от учителей и родителей, ищешь хоть кого-нибудь, кто мог бы зависеть от тебя. Никто не хочет – так начинается семейная жизнь.

Затем я стал собой. Говорят, слава портит человека. Меня она уничтожила, чтобы я смог возродиться. Как было объяснить, что я больше не принадлежу себе, что моя работа означает забыть обо всех, в особенности о тех, кто оказался мне дорог. Как объяснить, что нет ни места, ни времени новым людям. Как вытерпеть ревность старых друзей, отваливающихся по одному. Как смириться с тем, что они не смогли смириться со мной. Это называется – в горе и в радости? Я перестал понимать, где горе, где радость. Кто-то скажет, что я не знал горя, иначе бы с лёгкостью отличил одно от другого, и что радость сама по себе означает отсутствие горя. Я скажу, что всё наоборот. Если человек уходит однажды – он уходит навсегда, и не мне решать, кто должен остаться.

Робот спасал далёкую неизвестную планету, которой, наверняка, не существует во Вселенной. Такие противоречия выводят меня из тупика, потому что я полагаю, что во Вселенной существует всё. Даже бог. Но он, вероятно, не знает, что он бог. Вероятно, бог так же относится к человеку, как я отношусь к ля-минору. В этом есть что-то параллельное и, несомненно, божественное.

Остаётся один вопрос: как долго мы будем принимать скорлупу за начинку?

Робот встретил другого робота. Искусственное всё больше становится настоящим. Эта планета страшно воняет, и я должен запомнить её прекрасной, но я не помню её прекрасной, ведь я не знаю, в чём радость ног, если бежать некуда. Если называть всё своими словами, надо бы задёрнуть шторы. Где бродят роботы? Если я завтра умру – я не расстроюсь.

Когда через три дня я открыл глаза, на часах было 3:33. Вокруг темнота и тишина, если не считать мелькающих картинок на экране. Как я вырубился накануне – я не помнил, что мне снилось – тоже. Самой лучшей идеей было бы закрыть глаза и попробовать спать дальше, но вместо этого я задумался о магии цифр. О том, что когда-то давным-давно меня не отпускали цифры на часах. Сначала они всё время показывали 12:34, потом 15:51 и, в конце концов, 22:22. Словно мои внутренние механизмы включали напоминание в нужный момент.

«Посмотри на часы», – говорили они в одно и то же время, и я находил там одни и те же цифры. 3:33 – моё новое приобретение, и если раньше оно мне не встречалось, то только потому, что в это время я обычно спал. За исключением периода восемнадцатилетней юности, когда в перерывах между учёбой и концертами я умудрялся таскаться по ночным клубам, чтобы не упустить возможность воспоминаний.

Собравшись воскресить в памяти самые яркие эпизоды, я встал и пошёл в ванную умыть лицо. Отражение было не очень – может, из-за мороженого, а может, из-за того, что кожа не привыкла к местной воде. Надо же как-то себе это объяснять.

Сон с меня свалился в одну секунду, наверное, точно так же, как раньше я сам свалился в сон. Есть не хотелось, думать тоже. Я выпил стакан воды и решил, что не помешает кофе. На кухне можно было обойтись без верхнего освещения, я и так его никогда не люблю, а посреди раннего утра тем более. Поэтому я зажёг малый свет и включил чайник. Заварив большую чашку, я развернулся и, опершись на раковину, уставился в окно. Было хорошо видно не только само пространство за стеклом, включая вечно призрачную луну, но и то, что попадало в поле отражения. И в отражении выглядело иначе, чем при прямом взгляде.

Так я узнал, что я – это не я. Не тот я, каким я себя знал и помнил. Не тот, кто несколько минут назад смотрел на себя в зеркало в ванной, и не тот, кто смотрит на меня с фотографии в паспорте. Этот человек был на порядок старше – он был похож на измученного бессонницей старика, на ночного сторожа, на ссутуленного вдовца, на кого-то, кого я сто раз встречал, но никогда не задерживал на нём взгляд, словно опасаясь, что эта старческая напасть перейдёт на меня. Словно стыдясь, что уже ничем не могу помочь, не могу обернуть время.

Для одних старость – это потеря памяти, для других – болезни тела, третьи думают об исчезнувшей красоте. Я боюсь, что в старости буду разрываться между желанием прожить ещё хоть один день и тем, чтобы всё закончилось ближайшей ночью. Моя бухарестская подружка была права: в конечном итоге всё сводится к любопытству. Кое-как разобравшись с прошлым, каждый хочет хоть одним глазком заглянуть в будущее. Не в своё частное, а в будущее вообще – посмотреть, как там. Что за автомобили, кто президент, вымер ли уже последний тигр? И главный интерес: люди всё такие же дряни?

Человек в отражении ухмыльнулся, и я обрадовался, что нас разделяют несколько метров – я не различаю цвет его глаз и тяжесть лицевых морщин.

«Может быть, я – это и не ты вовсе», – сказало отражение и развернулось так, что я его больше не видел.

На пятый день я несколько минут, а может быть, целый час бесцельно слонялся по квартире в ожидании рассвета, не в силах объяснить, так ли уж он мне необходим. В какой-то момент я наткнулся на вытащенные с полок книги – они всё так же лежали столбиком рядом с диваном. Перенеся их в другую комнату, я уселся в кресло – то самое одинокое кресло, заполнявшее всё положенное ему пространство, если не считать добавленного мной табурета, на который я положил книги, чтобы не нагибаться каждый раз к полу. Приятно, когда всё под рукой.

Язык был не слишком знаком, поэтому я слегка повеселил себя, пытаясь произносить разные слова, но мне это быстро надоело, и я ограничился картинками. Единственный минус альбомов с репродукциями в том, что они быстро кончаются, а вовсе не в искажении цвета, как думают многие. Совершенно не хочется вникать в суть и рассматривать мелочи. Впрочем, я никогда не любил книжки с картинками – они пагубно сказываются на воображении.

Солнце взошло на удивление быстро – к шести утра было уже совершенно светло, так что я даже подумал, не прогуляться ли по утреннему городу, пока не так много людей. Но тут же поймал себя за руку: во-первых, я не знаю, как рано принято просыпаться в Софии, и может статься, что именно в этот час улицы переполнены; а во-вторых, утром люди чаще, чем вечером, бывают суетливы и раздражены, а негативные эмоции мне были противопоказаны. Я мечтаю покидать города, борясь с приступом красоты.

Потом я снова умылся, выдавив из бутылочки последние лужицы геля для душа. В ванной был местный, но мне хотелось свой. Это означало, что снова придётся выйти из дома. И, может быть, помимо прочего, купить книгу. С многозначным названием, как у Лены Элтанг.

В магазине я разговорился с женщиной-продавцом. Она вызвалась мне помочь, заметив, что я почти безразборно шарю по полкам – со стороны наверняка казалось, что в этом нет никакой системы, а её и правда не было. Я то реагировал на яркую обложку, то хватался за красивые названия, то доставал популярные книги, чтобы увидеть, как они выглядят здесь.

– Мога ли да ви помогна? – спросила она.

Я понял вопрос, но тут же, схватившись за английский, признался, что не могу ответить ей на болгарском.

– Не страшно, так я могу помочь? Вы ищете что-то конкретное? – спросила она снова, почти не задумываясь.

Никогда не мог понять, от чего зависит знание языков. Почему одни переходят на чужой с лёгкостью, а другим нужны годы, чтобы выучить элементарные слова. Может быть, потому что они не воспринимают чужой язык как чужой? Или даже свой им не интересен.

– Ничего конкретного я не ищу, – сказал я, возвращая на полку том Стейнбека.

– Предпочитаете американскую литературу? Что-нибудь классическое? Или наоборот – любите ужасы? Драмы? Фантастику? – мне хотелось думать, что я ей понравился, и это не просто вежливость продавца. Да, определённо, я ей явно нравился, в нормальном, человеческом смысле.

– Я люблю разное, но тут я не за этим.

– Я так и подумала, – уверенно произнесла она.

– Почему?

– Вы только что дали понять, что не знаете болгарского, вы так и сказали, иначе зачем бы мы упражнялись в английском; но в то же время уже полчаса рассматриваете книги на болгарском языке. Если вам нужен Стейнбек, вы легко найдёте его вон в том отделе, – она указала на дверь в соседний зал. – Там есть Стейнбек на английском. И не только он. Принести?

– Нет, спасибо.

– Ах, да, конечно, вы здесь не за этим. Тогда зачем?

Не знаю, почему я решил с ней об этом говорить. Наверное, потому что она хорошо выглядела, хорошо говорила и, конечно, хорошо разбиралась в людях, иначе сразу бы оставила меня в покое. Да и вообще, в книжных магазинах должны работать только те, кто хорошо разбирается в людях. Неподходящую обувь можно вернуть. Неподходящая одежда сгодится на тряпки. Неподходящая книга способна разрушить сознание.

Я старался быть вежливым, но вряд ли выглядел дружелюбно.

– Если честно, у меня довольно странное настроение уже несколько дней, – сказал я после секундной паузы.

– Вас что-то тревожит? Вы здоровы? – её беспокойство было совершенно искренним.

– Да, я здоров. Разве что мне потребовалось немного утешения, а где его ещё искать, если не в книжном магазине? – я постарался улыбнуться.

– Понимаю вас, – она улыбнулась в ответ. – Я сама люблю иногда просто постоять среди книг. А порой специально иду в отдел литературы на иностранных языках, долго разглядываю книжные корешки или даже открываю книгу на неизвестном языке, то есть, конечно, на известном – я имею в виду на языке, которого я не знаю. И вот я стою там с книгой и листаю страницы, пропитываясь непонятными словами, за которыми скрывается большой смысл. Английский у меня не плох, а в институте я учила ещё и немецкий, но вот у нас есть, например, книги на шведском, и тут я пасую.

– Шведский очень красивый. Вы там были?

– Нет. Но когда-нибудь соберусь.

– Может, мне купить что-нибудь шведское? – я почувствовал, будто заигрываю с ней, и это вышло само собой.

– А вы знаете шведский?

– Нет, но я непременно окажусь в Швеции в скором времени, может быть, через месяц или около того.

– О, передавайте шведам привет! Но тогда зачем вам покупать что-то на шведском? На шведском вы сможете купить что угодно в Швеции. А здесь, и правда, купите что-нибудь на болгарском. Для коллекции. Но если серьёзно, как хорошо, что вы едете в Швецию, может, вы не откажетесь, если я предложу вам фокус.

Вот уж поворот. По её вдруг игривому выражению лица было невозможно догадаться, что за фокус она решила мне предложить. Я знал только, что нужно принять решение сейчас, а не после того, как она расскажет, что задумала. Мне не хотелось малодушничать и отказываться уже после того, как она сделает своё предложение. Но разве не подобные приключения были мне нужны, разве не их я искал?

– Фокусы я люблю больше всего на свете, – соврал я, надеясь не пожалеть о своём решении.

– Хорошо, – она повела меня в другой конец зала. – Вы сказали, что будете в Стокгольме, верно?

– Я так не говорил, но да, надеюсь, буду.

– Это прекрасно. Я недавно читала одну книгу, после которой поняла, почему не смогла прочитать её с первого раза. Я не смогла прочитать её сразу, потому что всегда начинала читать её зимой. Название сбивало с толку. И у меня ничего не получалось. А потом я решилась прочитать её летом, и вышло так, будто само солнце помогало мне справляться с самыми трудными местами.

– Что за книга такая? – спросил я, пока не имея представления, к чему она клонит.

– «Зима тревоги нашей». Книга, которую вы держали в руках, когда я подошла.

«Чёрт, таких совпадений не бывает!» – мог бы я подумать ещё несколько лет назад. Но теперь я знал, что бывает всё на свете, и даже немножко больше. Тем более что в данном случае, если бы я взял другую книгу, она бы придумала другую историю. Когда необходимы точки пересечения, они в конце концов складываются сами собой.

– И? – я изобразил, что заинтригован.

– А вы читали «Зиму тревоги нашей»?

Я покачал головой:

– Местами. Частями. Не совсем.

– Это как?

– Я начал, но не закончил. Отвлёкся.

– Возьмитесь за неё летом, возьмитесь сейчас, и вдруг вы тоже поймёте, что есть книги летние и зимние, те, что нужны для тихого зелёного леса или кресла под пледом, когда за окном вьюга; те, что можно читать обнажённым, и те, под которые тянет одеться.

Мы подошли к стеллажу, она достала с полки небольшой симпатичный томик с обложкой, не вызывающей никаких сомнений.

– Неужели у вас нет таких книг, которые хочется прочитать именно зимой или только летом? – продолжала она.

Я вспомнил про «Преступление и наказание», которое перечитывал раз пять. И читал всегда только в зимние холодные месяцы. А затем в памяти возник «Побег куманики», который совсем не мог себе представить зимой.

– Но, конечно, есть книги и для зимы, и для лета, те, с которыми всегда легко! – она протянула мне книгу, которую только что достала с полки.

Антуан де Сент-Экзюпери. «Маленький принц». На обложке светловолосый мальчик и лис, чьё прозвище я уже не помнил. Не уверен, что у него оно было. Я понял, что мы добрались до главного.

– И что вы от меня хотите? – спросил я, разглядывая книгу.

– Вы можете отвезти её в Швецию?

– «Маленького принца»?

– Да.

– Вы просите меня быть посыльным? Чтоб я взял у вас книгу и передал кому-то в Швеции?

– Да, то есть – нет. Не совсем так, – заволновалась она. – Я прошу, чтобы вы отвезли эту книгу в Швецию и оставили в первом попавшемся книжном магазине, при условии, что он вам понравится.

Я сделал вид, что не очень понял.

– Просто оставить на полке? Зачем?

– Нет, не на полке, отдайте её продавцу, войдите в зал, осмотритесь как следует, выберите продавца, который вызовет ваше доверие, и отдайте ему эту книгу. Такой привет из Болгарии. Вы понимаете, я коллекционирую разные издания «Маленького принца», это моя любимая книга с детства, мне читал её папа, он умер десять лет назад. Поэтому мне важно, чтобы была именно эта книга.

– Ну допустим. И всё же – зачем?

– Мне однажды вот так передали книгу из Испании. Привезли «Маленького принца» на испанском, девушка одна привезла, сказала, просили передать в книжный магазин. Просто привет из Испании. И я подумала, как бы мне хотелось теперь так же. Сделаете?

Честно говоря, я замешкался. С одной стороны, это было совсем не сложно, с другой – Стокгольм ещё не так близок, чтобы нагружать себя дополнительно сомнительными элементами. Конечно, «Маленький принц» не казался мне сомнительной книгой, скорее, наоборот, да, совершенно точно наоборот, но мысль, что до Стокгольма мне придётся носить с собой помимо валявшегося в сумке «Пересмешника» ещё одну книгу, не слишком вдохновляла. Я решился на уточняющий вопрос.

– Почему именно я и именно сейчас?

– Я два раза уже пробовала – не взяли.

– Но почему Стокгольм? Может, вернуть привет в Испанию? Это будет логично. Ну или хотя бы в Грецию или Италию. Я скоро буду и там, и там. Или во Францию – это же французская книга!

Это было ошибкой. Своим вопросом я сделал шаг назад. Пошёл на попятную. Смалодушничал всё-таки.

– Ну ладно, – сказала она. – Ничего страшного. Наверное, в другой раз.

Она собралась вернуть книгу на место, но я выхватил её и прижал к себе, как это делают увлечённые студенты.

– Я возьму.

– Вы уверены?

– Да. Мне совсем не сложно. В этом есть что-то человеческое. Не в моём поступке, конечно, а в таких вот подарках. Я передам. Обязательно, даже не сомневайтесь. Однако я умру от любопытства и не смогу спокойно спать, если вы не расскажете, почему именно Стокгольм?

– Видите ли, – произнесла она, словно разочаровывалась в самой себе. – Я не знаю.

– Что значит, не знаете? – не понял я.

– Ну вот так. Не знаю, и всё.

– Не понимаю. Должно же быть хоть какое-то объяснение.

– Наверное, должно. Разве всё нужно объяснять?

Вот вопрос, на который у меня не было ответа. Кто сказал, что всё надо объяснять? Кто сказал, что всё можно объяснить?

– Хорошо. У вас нет объяснения, почему Стокгольм, но, может, у вас есть объяснение, почему не Афины, не Берлин, не Дублин?

– Нет, – сказала она, – этого объяснения у меня нет тоже. Я правда не знаю, но я чувствую, что должна отправить книгу в Стокгольм. У вас разве так не бывает? Когда вам непременно нужно отправиться в какое-нибудь место, и вы сами не знаете зачем? Или вы вдруг хотите включить радио именно в эту минуту, хотя не слушали его много месяцев. Или, проходя мимо книжных полок, неожиданно, необъяснимо чувствуете, что должны сейчас снять с полки вот эту книгу и открыть её на любой странице – словно в ней содержится ответ на вопрос, который вас мучает последнее время. Вы берёте и открываете, и начинаете читать строчку за строчкой, и уже не можете остановиться. Тогда вы открываете книгу с самого начала и читаете, успокаиваясь, чувствуя себя удовлетворённым только тогда, когда добираетесь до последней точки… А сейчас мне кажется, что это не я должна отправить книгу в Стокгольм, а вы. Именно вы. У меня ощущение, которое я тоже не могу объяснить, что вас будет что-то очень связывать с этим городом. И он сделает вам подарок ещё до того, как вы отдадите ему свой.

Она замолчала, ожидая моего последнего решения. Было видно, что она очень волнуется и боится, что я передумаю, и тогда сломается история, которую она сама себе нарисовала, которую она изобрела, прочувствовала и теперь не может объяснить.

– Вы пророк? – спросил я. – Гадаете? Предсказываете будущее?

Я сказал это шутливым тоном, стараясь вложить во фразу побольше доброты, чтобы она не звучала издевательски. Чтоб она не подумала, что я над ней смеюсь. Она и не собиралась так думать.

– Что вы, совсем нет, – сказала она, махнув рукой, – ну какой из меня пророк? Хотя иногда я говорю какие-то вещи, которые потом сбываются. И не просите меня это объяснить. Я ничего об этом не знаю. Это происходит, и всё. Так что, вы возьмёте книгу?

– Возьму, – кивнул я. – Я уже её взял.

– И отвезёте её в Стокгольм?

– Отвезу.

– И отдадите продавцу в книжном магазине?

– Отдам, – снова кивнул я. – Но у меня есть одно условие.

– Какое? – спросила она, но было уже понятно, что она готова на любые условия, как бы это ни звучало.

– Скажите мне ваше имя. Или лучше напишите его вот тут! – я раскрыл книгу и ткнул пальцем в форзац. – Человек в Стокгольме должен знать, от кого этот подарок.

– Только карандашом, – ответила она и написала два слова, имя, которое я и так знал, – оно красовалось у неё на бейдже, и фамилию, которая оказалась созвучна моей, так что я невольно почувствовал мистический укол. Она написала карандашом свои имя и фамилию, не подозревая, что они мне нужны совсем для другого.