Текст книги "Открытия, войны, странствия адмирал-генералиссимуса и его начальника штаба на воде, на земле и под землей"

Тайга живет

На лужайку вышла женщина в ватной телогрейке, в сапогах, в платке, под которым угадывалась толстая, уложенная вокруг головы коса. Женщина была, вроде Колькиной тетки Татьяны, большая и – что дядька Андрей – строгая.

Друзья от удивления привстали даже. Они забрались за тысячи верст, в глухомань, а тут – здрасьте – женщина. Уж лучше бы сам Марко. Она так и сказала:

– Здравствуйте…

– Здравия желаем… – ответил Петька, машинально повторяя любимое Мишкино приветствие.

– Откуда вы? Чего тут делаете?

– Мы-то? – переспросил Петька. – Мы белоглинские. В походе… Гербарий собираем, – находчиво добавил он. – Ну, цветы разные, травы для школы. Это нам учительница велела. Валентина Сергеевна. Не слышали такую?

При сообщении о том, что они белоглинские, женщина подозрительно оглядела обоих, про учительницу Валентину Сергеевну она, разумеется, не слышала, но словно бы уже сам авторитет учительницы позволял многое, и женщина сразу подобрела.

– А-а… Гребарий… – сказала она и присела на борт лодки. – А я гляжу – дым… Угли не оставляйте. И как это матери вас пускают.

– Угли – это мы знаем, – обиделся Петька. – Что мы – впервой, что ли? А вы кто такая?

– Я-то? – Женщина улыбнулась вдруг и как бы поняла, что обида Петькина справедлива. – Мы тут от лесничества…

– А-а… – солидно сказал Петька. – Мы не знали. Мы думали, тут никого. Пусто.

Женщина поглядела вверх по реке и сказала назидательно:

– В тайге не бывает пусто. Кто как глядеть может… Тайга завсегда живет.!. И человеком, и зверем…

Друзья решили, что на будущее учтут это.

– Далеко плывете? – спросила женщина. – Разве цветов да травы в Белой Глине нет?

Вопрос был резонным. Петька не все учел.

– А мы еще по одному делу, – сказал Никита. – Мы камень ищем.

Женщина опять посуровела.

– Какой такой камень?

Никита рассказал про мрамор, который увезли на памятник. Школе просто необходимо описание мест, где нашли этот мрамор. Для большей убедительности Никита показал женщине свою тетрадь. Тетрадь подействовала.

– Чудная у вас учительница… – с уважением произнесла женщина. – А то я думаю, чтой-то все камень ищут…

– Кто – все? – настораживаясь, спросил Петька.

– Был тут один… Придурковатый не придурковатый…

Друзья незаметно переглянулись.

– Зарос весь, что черт… – продолжала женщина. – Тоже камнем интересовался. Речка, говорит, и камень… А стала я выспрашивать, так завертелся… Дурак не дурак, а хитрит, вижу… Зачем, говорю, камень?.. Взял какую-то гальку – и за пазуху. Тронутый, в общем… – Она опять подозрительно оглядела приятелей. – Вы-то не за тем же камнем плывете?

– Не! – энергично возразил Петька. – Там нет речки. Была раньше близко – Мусейка такая. Теперь нет. Это нам из области написали.

Женщина успокоилась.

– Мусейку знаю… Это за поворотом от линии…

– Какой линии? – быстро уточнил Петька.

– Лектрической – ясно какой… Там за поворотом сразу Соснушка вроде была, потом Лебядка, потом Чернавка, потом Мусейка… А дале – Надкаменка…

– А Засули где ж? – спросил Петька. – Леспромхоз?

– Засули? Засули-то в стороне остаются, в лесу…

Друзья опять переглянулись. Новая оплошность. Выходит, они могли промахнуть мимо пересохшей Мусейки и уплыть невесть куда…

– Теть, а теть… – осторожно спросил Никита. – А что этот был, который расспрашивал, может, сумасшедший какой? Может, из дому для сумасшедших бежал?

– Кто его знает…

– Давно был?

– Давненько уж… С месяц, что ли… Ай три недели… Ну, ладно, – сказала женщина; – Хлеба-то у вас хватит?

– Хватит! – с радостью заверил Петька и в доказательство потряс своим мешком.

– Уголья тогда прилейте…

Женщина вздохнула, покачала головой и растворилась в тайге.

Мусейка

Едва приятели снова остались одни, котомки их полетели в лодку, Никита быстро зачерпнул котелком воды, поплескал на затухающий костер, дружным усилием спустили лодку, и через пять минут они уже опять стремительно плыли посередине реки. Оба чуточку раскаивались в затянувшемся привале, будто кто-то мог опередить их в розыске несуществующего камня. Дурак-дурак Проня, а дело туго знает.

Одно оправдывало затянувшийся отдых: теперь они знали, что́ им надо искать в первую очередь. При мысли о том, в какой просак могли они попасть, не случись этой женщины, становилось тоскливо. Могли бы плыть до бесконечности… Вот тебе и Засули!.. Читая письмо тракториста, друзья думали, что, как Гуменки или Белая Глина, приткнулись Засули к реке и пожалуйста: «Вот мы. Мусейка вам нужна? Шарьте здесь…»

Теперь, пока один греб, другой пристально всматривался в берега, чтобы не проглядеть столбы.

Но плыли и плыли, а тайга, безмолвная, обступала Туру с обеих сторон, и проходили поворот за поворотом, замечали речушку за речушкой, а столбы все не показывались…

Может, и Чернавку проплыли уже…

Когда солнце начало клониться к земле, Никита стал грести медленней. Оба приумолкли.

Ни до еды, ни до стаи пролетавших мимо уток обоим теперь не было никакого дела. Спускаться по течению легко, а как – если придется подниматься?..

И вдруг Петька завопил:

– Е-е-эсть!..

И тут они еще раз напомнили себе о необходимой осторожности.

Петька подскочил на корме, а Никита так резко оглянулся, что лодка накренилась и черпанула бортом.

Впрочем, оба единодушно простили это друг другу.

Задрав кверху ноги, Петька еще раз повторил:

– Есть!..

Потом они обнялись, пожали друг другу руки.

Петька затянул «По долинам и по взгорьям…» Но довел пение только до второй строки. Минуту мальчишества можно было позволить себе. Но главные трудности еще ждали их впереди…

– Гребем к берегу, – скомандовал Петька.

По берегам Туры, могучие, словно великаны, возвышаясь над тайгой, стояли металлические опоры высоковольтной линии электропередачи. И два кабеля перекинулись с берега на берег, устремляясь к неведомым городам, поселкам, станциям, через бесконечно многие километры тайги…

Если бы знали путешественники, что «линия» окажется такой приметной, могли бы плыть спокойней.

Буквально в двух метрах от берега, почти цепляясь веслом за корневища деревьев, обогнули поворот, затаив дыхание, проплыли мимо тенистой, в зарослях ивы Соснушки, оставили позади мутноватую, в крутых глинистых берегах Лебядку, наконец Петька скомандовал «стоп».

Под ними журчала светлая вода Чернавки. Названия люди не всегда справедливые придумывают, но друзья не стали осуждать людей. И «стоп» Петька скомандовал чисто символически. Они были у той границы, за которой надо было плыть с предельной осторожностью, оглядывая каждую незначительную выемку на берегу.

Становилось понятно, почему нелегко было сумасшедшему Проне отыскать пропавшую Мусейку.

Друзья через каждые десять метров высаживались на берег, чтобы обследовать новую подозрительную расщелину в линии берега. После недолгой дискуссии приходили к выводу, что ручей – это ручей, значит, Мусейкой быть не может, а овраг – это овраг: река выглядит по-другому.

Обследовали два поросших камышом и осокой заливчика. Никита вдруг решил, что именно так должно выглядеть устье пересохшей реки. Догадка его вскоре подтвердилась.

С реки можно было разглядеть два ряда разросшихся близко друг к другу осин и высокую траву между ними. А это уж, как правило: где река – там осина, да ольха по берегам, да тальник еще, да кое-где черемуха.

Лодку привязали к ближайшему корневищу и друг за дружкой, медленно, словно боясь, что и на этот раз они ошиблись, прошли вдоль едва приметного, когда-то заполненного водой русла… Только такую хлипкую речушку и могли назвать Мусейкой.

– Она… – раздвинув кусты перед собой, объявил Никита.

Перед ними чистое, в рамке зелени сверкало озерцо. Там, где была старая пойма или речка, обязательно потом остаются озерца…

Никита не ошибся.

Теперь уже напрямик, через кусты пробрались дальше, мимо озерца. Метрах в ста от первого, вытянутое вдоль старого русла и затененное нависшими над ним деревьями, гладкое, как стекло, и бездонное на вид из-за утонувших в нем высоченных сосен открылось второе озерцо.

Сомнений быть не могло: они стояли в устье Мусейки.

А то, что на берегу не оказалось никаких следов мрамора, было естественно.

Камни – они как грибы. Вырастет вдруг в таком месте, где на десять километров осколочка скалы не найдешь. А то лежит валун, будто отшлифованный. Валентина Сергеевна рассказывала, что это после ледникового периода. Может быть, откуда-нибудь из дальних-дальних стран тысячу тысяч лет назад занесло в устье Мусейки глыбу мрамора…

Цена невыдержанности

Лодку выволокли и перевернули в кустах, спрятав под нее свое имущество. Обулись, надели телогрейки. Петька сунул за пояс штык. Никита взял нож.

– Может, дождемся утра?.. – осторожно спросил Никита.

Петька только глянул на него – и стало ясно, что до утра Петька не выдержит.

Сошлись на том, чтобы немного пройтись и возвратиться назад.

– Давай цифры, – приказал Петька. Глаза его горели решимостью, штык, начищенный к случаю, отливал внушительным стальным блеском.

– Тысяча пятьсот, четыреста, триста шесть, сто шестьдесят, двести восемьдесят три, – не задумываясь, отбубнил Никита.

– Сто шестьдесят, двести восемьдесят три… – с благоговением, как заклинание, повторил Петька и, опершись каблуком в самую кромку берега, насколько это позволяло заболоченное устье Мусейки, сделал первый шаг. Отсчитал: – Раз…

Никита тоже уперся каблуком. И тоже про себя отсчитал:

– Раз…

Просто было считать только до пяти. Потом пришлось делать сложные вычисления: каждый шаг – метр. Пять пройденных шагов в уме, десять – вокруг вереска, это половина длины окружности. Никита высчитал, что если бы идти напрямую, через вереск, получилось бы примерно три с половиной шага. Надо сделать для ровного счета полшага от вереска… Итого пройдено четыре шага. Плюс пять тех, что были в уме, – девять.

Причем это было одно из простейших действий. Там, где на пути лежали озерца, вычисления имели более сложный и более приблизительный характер.

Петька почему-то всегда старался набавить в приближении, Никита – убавить, а тут необходима была совершеннейшая точность. Брать среднее они не имели права.

Но дальше, за озерцами, опять стало легче.

Решили идти не по самому руслу, а пересекли его и пошли чуть стороной, параллельно бывшему руслу, под сосками.

Шаги Никита записывал, чтобы не сбиться, а Петька время от времени поглядывал на компас, хотя особой нужды в этом пока и не было.

– Надо все пробовать… – сказал Петька. И отсчитал: – Двести восемьдесят один… – Остановились рядышком. Вместе сделали следующий неровный шаг. – Двести восемьдесят два… – И: – Двести восемьдесят три…

Петькины губы побелели от напряжения, а Никита поправил сломанный козырек кепки, но тот опять упал ему на глаза. Тогда Никита сердито крутнул его на затылок.

Петька шагнул к руслу. А Никита сделал неприметную засечку на сосне. Выцарапал: «283».

– Сколько там вбок?.. – шепотом спросил Петька.

Никита пришлепнул первого комара на щеке и сказал:

– Нет… Двести восемьдесят три не может быть первой цифрой… Тогда, выходит, сто шестьдесят вбок и шесть назад? Тогда было бы не двести восемьдесят три, а на шесть меньше. И на другом чертеже этих цифр нету.

Никита доказал, что бессмысленно мерять шесть шагов по тайге, если нет отправного ориентира.

Петька приподнял кепку, дернул себя за волосы.

Математика – наука убедительная…

– Меряем тысячу двести, – сказал Петька.

1200 – была первой цифрой на столе в землянке. И от сосны с пометкой «283» он опять шагнул дальше.

– Двести восемьдесят четыре…

Никита подумал и тоже шагнул.

Через некоторое время решили, что должна быть хоть какая-то примета на пути, в точке поворота, иначе бы ни им, ни тому, кто чертил схемы, никогда не найти этот поворот.

Пометку «500» сделали скоро, а к «1200» пришлось перебираться через болото.

Оба и не заметили, как попали в трясину. С кочки на кочку, с кочки на кочку – мало ли приходилось так вышагивать, но постепенно залезли в такую зыбь, что каждую кочку приходилось предварительно опробовать палкой, потом уж осторожно ступать или прыгать на нее.

Тысячу двухсотый шаг сделали посреди болота. Ничего мало-мальски приметного поблизости, в бывшем русле, не обнаружили: ни вверх по руслу, ни вниз. Впрочем, оба, не сговариваясь, основные надежды возлагали уже на цифру 1500. Если верна цифра 1200, зачем бы появилась цифра 1500 и все те многочисленные повороты, что следовали за ней? Тем более, что 1500 была цифрой на манжете, где тщательно вычерчен чертеж со всеми изгибами Мусейки.

– Тысяча двести один… – отсчитал Петька. – Тысяча двести два…

Бормоча цифры, Никита давно уже с тревогой поглядывал назад, но Петька скакал и скакал дальше. На последних метрах от суши адмирал-генералиссимус все-таки окунулся в жижу почти по пояс. Но, выбравшись из болота, не остановился, а сделал еще шесть недостающих до тысячи трехсот шагов и только здесь начал быстренько скидывать штаны.

Штаны и трусы Петькины выжали, ботинки протерли сухой травой. Но без штанов Петька сразу понравился комарам и только поэтому смог убедиться, что близится ночь.

– А ведь нам не пробраться назад… – без воодушевления заметил Никита. Петька оглянулся на пройденный путь. И почти умоляюще – на Никиту.

– Еще двести, а? Гляди-ка, ровень какая…

– Околеешь.

Петька хлопнул себя по карману. Спички есть. Но тут же понял, что они промокли.

– Не околею. – И шагнул дальше. – Раз…

Никита зашагал следом.

А солнце клонилось все ниже и ниже. Они старались не оглядываться, будто от этого светило могло еще задержаться на небе.

Зарубку «1500» сделали уже в сумерках. Но и здесь не было ничего приметного: ни в русле, ни поблизости, на сотни метров вперед и назад. А если поворотные ориентиры мог разглядеть лишь хозяин чертежа – любой поиск заранее безрезультатен… Утешало то, что ни один нормальный человек не стал бы вычерчивать такую изломанную схему пути, если бы ориентиром поворота была обыкновенная сосенка или раздвоенная ель… Их можно насчитать тысячи по тайге.

Петька пробовал даже ковырять штыком землю. Но разве перековыряешь весь лес? И растерянный Петька помрачнел.

– Надо было сворачивать на тысяче двести… – сказал он.

Никита задумался. Зачем-то поглядел вверх, вниз, потом вправо…

Адмирал-генералиссимус с надеждой воззрился на его круглую голову. Не может же быть, что все прахом…

– Слушай… – сказал начальник штаба. – Когда это записывалось?.. Схема.

– Давно, – не понял Петька.

– Я знаю, что давно. В революцию ведь?

. – Наверно…

– А тогда ведь не меряли метрами… А этими – саженями… Бабка и теперь саженями все меряет.

Петька воспрянул.

– Да у тебя… святая голова, брат! Академия! Конференция! – заорал Петька. – Организация Объединенных Наций! Сельсовет! Вот какая у тебя голова!

– А сажень – это два метра, один дециметр, тридцать четыре миллиметра… Тридцать четыре – откинуть. Два метра десять сантиметров на тысячу пятьсот, – продолжал хладнокровно высчитывать Никита, – три тысячи плюс сто пятьдесят…

– Сельсовет, а у тебя есть спички? – неуверенно спросил Петька.

– Нет, они у тебя. Три тысячи плюс сто пятьдесят…

– Ты знаешь, мои промокли…

Никита уставился на него отсутствующими глазами. Петька даже был убежден, что он досчитал в уме: три тысячи плюс сто пятьдесят – три тысячи сто пятьдесят метров…

– Да? – спросил Никита. Обеими руками шлепнул себя по щекам. Огляделся. – Надо идти назад…

Петька, синий от холода, виновато подергал себя за волосы.

– Не дойдем…

Вершины сосен потухли на глазах. И тайга будто понадвинулась со всех сторон, уплотнилась, нависла над ними.

– Так… – сказал Никита. – Давай штанами меняться?

– Еще чего, – огрызнулся Петька. – Надо что-нибудь делать… Шалаш какой, что ли…

До сосновых веток не добраться – высоко, надо было искать пихту или, на худой конец, ель.

Петька поглядел на компас. Стрелка уже начинала светиться. Показал рукой:

– На северо-восток…

От мокрых штанов его все сильнее охватывала дрожь. Но винить было некого, и, стиснув зубы, Петька молчал.

Они прошли всего-то шагов пятьсот, когда темнота стала такой, что и в десяти шагах можно было потерять друг друга. А рядом по-прежнему возвышались голые до самых верхушек сосны.

Уже не сдерживая знобкую дрожь, Петька остановился.

Всегда знакомая и близкая тайга теперь нависла над ними, чужая, неприветливая, суровая. Она всегда сурова к растяпам – тайга…

– Заблудим… – сказал Никита.

Плечи их соприкасались.

Петька неожиданно повел головой.

– Чего ты? – тревожно спросил Никита.

– Не чуешь?

Никита принюхался.

– Чую!..

Дрожь сразу пропала. Петька глянул на компас.

– Восток!

Запах был едва уловимым. Но это был запах костра.

Судьба еще раз улыбнулась им.

Странники

Костер горел рядом с небольшой охотничьей избушкой на поляне.

У костра сидели два мужика. Друзья из осторожности понаблюдали за ними. Но ничего подозрительного не заметили.

Один из мужиков, с вислыми рыжими усами, что-то не спеша рассказывал напарнику. Тот, время от времени кивая, слушал. Лицо у него было маленькое, морщинистое и чем-то располагающее.

Неподалеку от них лежали на траве двустволки и убитый заяц. А на газете между охотниками стояла бутылка водки.

Лица вышедших на поляну друзей имели самое невинное выражение, как будто это вполне естественно – появляться вот так из тайги.

– Приятного аппетиту… – вместо приветствия пожелал Петька, останавливаясь у костра. От штанов его сразу повалил пар.

Мужики с открытыми ртами некоторое время разглядывали пришельцев.

Потом усатый ответил, как положено:

– Будьте гостями…

– Спасибо, – сказал Петька и облегченно вздохнул, усаживаясь почти вплотную к огню.

Никита тоже сел.

Помолчали немного.

– Штаны-то зачем мокрые? – будто между прочим, спросил усатый, разливая в две кружки «Московскую».

Никита заметил в траве еще одну бутылку.

– Да так… – сказал Петька.

– Чтой-т я не слышал, чтоб за так в мокрых штанах ходили… Ты не слышал, Акимыч? – спросил усатый.

Акимыч тряхнул головой.

– Н-не… Как-тось не по-нашенски.

– Ну да, – рассудительно заметил усатый. – По-нашенски, так высушился бы, чай?..

Петька догадался наконец, что к чему. (Ладно, хоть штык успел передать Никите.) Скинул штаны, подвесил их на рогатулине возле костра, рядом – трусы и ботинки, а телогрейку застегнул на бедрах, как юбку. И сразу приободрился.

Усатый протянул Никите кусок отварной говядины. Никита хотел отказаться, но вспомнил, что с самого утра они с Петькой в рот ничего не брали, и рука его сама собой потянулась к мясу.

– Спасибо, – поблагодарил Никита.

Петька тоже получил кусок говядины с хлебом, тоже поблагодарил.

– Ничего! – ответил Акимыч. – Будьте здоровы!.. Будь здоров, Тихонович! – и выпил.

Пока ели, молчали, разглядывая друг друга.

В общем, все получалось довольно по-мужски.

– Кто же вы будете?.. – между делом спросил Тихонович, опять закусывая огурцом и не глядя на приятелей.

– Мы-то?.. Да мы это… – сказал Петька, – ну, путешествуем…

– Это как же: вроде странников, что ли? – равнодушно уточнил Тихонович.

– Ну да… – согласился Петька. – Если по-старинному, то странники.

– А-а… – сказал Тихонович. – И отколь же вы?..

– Да тут, недалеко… Из деревни, – сказал Петька.

– Понятно… – вздохнул Тихонович, снова принимаясь за бутылку. – Так вот, Акимыч, значитса… Идет эт-та Ефросинья-то… Ну, а я, сам знаешь, поддамши малость…

Никиту потянуло ко сну, и он под неторопливый говорок Тихоновича вздремнул.

Сначала высохли Петькины трусы, и он надел их, потом штаны, потом обул ботинки.

– Поспите, чай? А? – обернулся к нему Тихонович. – Сооруди, Акимыч.

Никита очнулся.

Акимыч взял смолистую головешку и, наклонившись, вошел в избушку.

Никита и Петька с готовностью последовали за ним.

– Вот сено, вот кошма. Дерюжку-то под голова, а кошмой накроетеся, – гостеприимно распорядился Акимыч.

Друзья бухнулись на сено и только подумали возликовать, как дверь что-то очень уж быстро хлопнула, и за стеной послышался торжествующий смешок Тихоновича.

Никита поднялся на коленки, попробовал сшелохнуть дверь плечом, но, видимо, ее крепко подперли снаружи.

– Дяденька… – позвал Никита.

– Хе-хе!.. – отозвался Тихонович. – Странники, значится? Вот я завтрева к маткам вас оттащу, – они вам покажут эти самые странствия… Чи страствования, Акимыч, – как это?

– Дыть как ни обзови, а все одно вожжой придется! – добродушно рассмеялся Акимыч.

– Дяденька… – еще раз безнадежно позвал Никита. – Нам надо идти!.. Мне по надобности надо…

Но смех за стеной уже стих. И от костра послышалось знакомое:

– Значитса, еще по махонькой?.. Ну, так вот эт-та…

– Поживем – увидим… – неуверенно изрек Петька.

Оба они настолько устали, что не поспать им просто нельзя было.