Текст книги "Срок годности. Сборник экологической прозы о человеке и планете"

Жизнь в постапокалипсисе

Анна Шипилова. «Руда[12]12
  Рассказ публикуется под редакцией Аркадия Тесленко.


[Закрыть]»

Проснувшись утром раньше всех, Гордей выбегает во двор ловить свет в маленькую, размером с ладонь, секцию солнечной батареи, найденную на свалке вчера вечером. Алекс сказал, что это бесполезно, но Гордей скотчем приклеивает к батарее припаянные провода, вставляет зарядку в слот и не отрываясь смотрит на смартфон: мигнет ли экран, загорится ли индикатор зарядки? Он перебирается с поленницы на крышу туалета, липкий, горячий рубероид жжет ноги, и Гордей понимает, что забыл обуться. Он кладет квадратик батареи повыше, к птичьему гнезду, и упирается ногами в стену соседского дома, чтобы не так жарило пятки. Гордей так сосредоточен на экране, что не замечает ни проснувшихся соседей, которые заходят в туалет – косясь на него, они закрываются на щеколду, – ни Эмму, которая в последнее время возвращается под утро и тихо поднимается по лестнице, стараясь никого не разбудить. Он мог бы заглянуть в окно над крышей туалета и напугать ее – постучать или окликнуть, – пока она раздевается и забирается под одеяло, но захватанный экран переливается на солнце и дразнит его: мигнул или показалось?

Завтрак готовит Юймин: когда она была младше, то много болела, поэтому мама научила ее вести хозяйство, чтобы от нее была хоть какая-то польза. Стоя на табуретке-лестнице, придвинутой поближе к плите, Юймин разбивает яйца в сковороду и поливает их сырным соусом: он кислый, непохож на настоящий сыр, хоть на нем и нарисован желтый дырчатый кусок и написано Che-e-e-e-ese. С хлюпаньем тюбик выплевывает последние капли, яйца шкворчат и белеют, и Юймин кричит, как звал к столу папа: «Жрать подано!» Алекс наливает в чашку кофе из гейзерки с трещиной, макает в желток на сковородке кусок серого хлеба и стоя ест, капая себе на футболку. Юймин садится завтракать с учебником и заводит склеенный изолентой таймер с цыпленком, чтобы не опоздать в школу.

Под уличным рукомойником Эмма намыливает лицо, размазывает тушь по щекам, ногтями соскребает блестки, которые попадают в глаза и больно колются, растирает лицо до красноты. Вода кончается, она заглядывает в умывальник – на дне лежит мертвая птица. С одним закрытым намыленным глазом она вытряхивает рукомойник в кусты и зачерпывает еще дождевой воды из бочки. Гордей спускается с крыши на запах еды и, зайдя в кухню, кидает телефон в мусорное ведро. Усмехнувшись, Алекс давится хлебом и закашливается. Таймер Юймин звонит и подпрыгивает.

Первыми выходят из дома старшие: Алекс в синем комбинезоне, с незастегнутой до конца молнией, так что видно белую футболку, а Эмма – в сером, волосы убраны под платок, лицо опухшее и в красных пятнах. По дороге они не разговаривают, на пропускном пункте промплощадки расходятся в разные стороны. В обед Эмма сидит в столовой с товарками: едят тушеную капусту с рисом, от острой пищи она еще больше хочет пить, но брать уже третий стакан крапивного компота не желает: как только она отойдет, ее помятый вид и похмелье начнут обсуждать и смеяться. Алекс курит на улице с шофера́ми: он мечтает перейти из ремонтного цеха в транспортный. Они кажутся ему добрыми: угощают сигаретами, травят байки, рассказывают, что дорога в последнее время все опаснее, и советуют идти в администрацию, вот где можно с утра до ночи кофе пить под вентилятором. Алекс поднимает глаза на окна начальства и думает: «Интересно, что там за жалюзи?» До вечера он простукивает, смазывает, проверяет и подгоняет детали, выправляет вмятины. Начальник – в сотый на его памяти раз – говорит: «Да я эту залупу с закрытыми глазами могу разобрать и собрать заново, че ты меня лечишь, ее починить – и еще сто лет прослужит. Это вы из поколения “сломалось – выброси”, а я своей головой привык думать. Сашок, иди сюда, учись, пока я жив», – это уже ему.

Гордей изо всех сил старается не заснуть на уроке, делает вид, что склонился над учебником, упершись лбом в ладонь. Сестра окликает его: «Как медуза, там выбросился и гниет, ну-ка вышел к доске!» Стихи Гордей только пару раз прочитал и теперь мнется на глазах у всего отряда и мямлит: «Мы плетемся в обозе… будем как все… он как ты, ты как все…» Поощряемый Сестрой, отряд дружно смеется. Гордей, игнорируя хохот и тычки, понуро возвращается на свое место: ему почти одиннадцать, и если он будет плохо учиться, то его распределят на завод или в шахты, как Алекса и Эмму. Они вкалывают уже пятый год, но после смерти родителей денег едва хватает на еду и оплату образования младших. Юймин усидчивая – наверняка перейдет на следующую ступень, а про себя Гордей знает, что языки ему не даются, химию и биологию он терпеть не может, а список вымерших животных страны к экзаменам на перевод точно не выучит, и завидует младшей сестре: ей всего восемь, у нее еще столько времени в запасе. Отряд хором читает новые стихи, а он провожает взглядом грузовики на трассе и думает о побеге из дома. «Пока учеба не убивает вас, вы должны учиться до последнего вздоха» – гласит плакат на стене.

Вечером Алекс ждет Эмму у проходной и наблюдает, как из ворот один за другим выруливают грузовики, забитые мешками с рудой. Они будут гнать в аэропорт всю ночь, чтобы сдать груз к утреннему рейсу. С чем, интересно, самолет летит сюда – не порожняком же? В государственных магазинах выбор становится все меньше и ничего нового не появляется: ни вещей, ни техники, ни еды. Зайдя в продуктовый, Алекс видит, что на полках остались только макароны, хлеб, тушенка, подгнивший лук и черная морковь. «Сварю-ка я на ужин макароны, – думает он, – обжарю в масле, как дают в столовой, – вкуснее будет». Эмма после него покупает рис и яйца по акции и, замечает Алекс, прячет в карман пачку сигарет. Она наклоняется и гладит беременную кошку, лежащую в коробке на полу. Кассирша говорит ей: «Берите котят, или мы их утопим». Эмма отвечает: «А кормить их на что? Меня бы кто взял». Они выходят из магазина, и Алекс толкает ее в бок: «Зажидила, да? Давай делись». Эмма нехотя достает пачку с фотографией разложившихся легких, вскрывает зубами целлофан и вытягивает одну Алексу. «Охренеть, “Мальборо”! Откуда бабло?» – удивляется Алекс.

В день свадьбы родители жениха приводят купленную на базаре козу – Эмма готова расплакаться, так ей хочется мяса. Будущая свекровь поджимает губы и цедит: «Дорого»; ее муж отмахивается: «Не жалко, свадьба один раз ведь». Он проверяет остроту ножа и отдает его сыну. Рёидэнши коленом прижимает козу к жертвенным камням, перерезает ей горло, и она долго трясется в агонии. Все завороженно смотрят, как шаман вспарывает ей живот, чтобы предсказать судьбу брака; Эмма тянет жениха за рукав и называет его «домашним» именем: «Жень, я пи́сать хочу». Крепко схватив Эмму под локоть, он говорит ей на ухо: «Выжрала уже с утра, что ли? Веди себя прилично при моих родителях». – «Ну, Же-е-ень», – плаксиво повторяет Эмма. «Поссать пойдешь после даров, поняла?» Родители жениха вручают горсть камней Алексу как старшему мужчине. У пятнадцатилетнего Алекса ломается голос и только-только пробивается борода, он надел все самое лучшее: любимую белую футболку, рваные джинсы, ремень с бляшкой-орлом и найденные на помойке белые кроссовки, зашитые и отмытые так, что они выглядят почти как новые. Он высыпает из мешочка в ладонь серые, похожие на гальку сапфиры, рассматривает их на просвет – они переливаются от василькового до розового – и говорит: «Светловаты». Повисает пауза, Алекс улыбается, Рёидэнши бьет Эмму локтем в бок так, что она сдавленно охает. Родители опускают глаза, отец жениха достает из тканевого пояса и протягивает Алексу еще один камень – крупнее, чем все остальные, вместе взятые. Толпа соседей, родственников и подруг Эммы ахает. Алекс берет сапфир, показывает его Эмме, и она замечает, что его пальцы дрожат. Эмма кивает.

Свадебная процессия движется по улице, собирая людей, которые присоединяются к песням и танцам в надежде, что их пригласят к столу. Угощение выставили в школьной столовой. «Домой к себе решили никого не звать, значит», – ухмыляется Алекс. Родители Рёидэнши работают в шахте на добыче сапфиров, так что камни ворованные – продать их не получится, вывезти тем более. Он кивает друзьям – с работы, из школы, из уличной футбольной команды, которых позвал на случай, если начнется махач. Пока жених вносит Эмму через порог, Алекс за шкирку выхватывает младшего брата и заводит его за школу, тот вырывается и больно пинается, но Алекс сует ему под нос сапфиры, и Гордей замирает. «Спрячь за щеку, – говорит Алекс, – отнеси на наше место и закопай». Гордей проскальзывает между прутьями забора и несется к их тайнику в Старой стене. Когда-то «Шанхай», их район, был меньше, а детей рождалось все больше, хотя денег, которые давали за каждого ребенка, уже не хватало даже на материалы для пристройки к дому. Однажды приехали экскаваторы и снесли Старую стену, а в нескольких километрах от нее уже стояла Новая, тогда еще сетка с колючей проволокой, позже замененная бетонным забором. Куски Старой стены кое-где сохранились – рядом с ними, прячась от ветра, взрослые разжигают костры, пьют, танцуют и знакомятся – Гордей не раз с завистью подглядывал за ними. Почти добежав до тайника, он замечает необычные автомобили, падает и прячется в кустах. Такие он видел всего несколько раз: длинные, как грузовики, но с большими окнами, чистые и белые. Они останавливаются, Гордей подползает ближе и понимает, что чужаки рассматривают их кусок стены. Двери машин открываются, из них выходят люди, по виду гораздо старше родителей Гордея, какими он их помнит, а за ними, робко оглядываясь, – дети возраста Юймин. Им раздают респираторы из багажников и, выстроив цепочкой, ведут к стене. Один из сапфиров впивается Гордею в десну, он закрывает рот рукой, чтобы не издать ни звука и не выдать себя. Прикидывает, сможет ли добраться незамеченным до ближайшей машины, пошариться там и стырить что-нибудь ценное. Пригнувшись, подбегает поближе, видит, что багажник одной из машин не закрыт, и у него возникает другая идея. Чужаки расхаживают вокруг кострища, рассматривают рисунки и надписи на стене, в его сторону никто не смотрит, и он забирается внутрь, скрючивается и накрывается костюмом химзащиты, лежащим рядом с грудой респираторов. Почти сразу кто-то с силой захлопывает крышку багажника, и Гордей слышит: «Рассаживаемся быстрее, надо успеть до дождя». Больше никто и никогда Гордея в «Шанхае» не увидит.

На столе заветриваются соевая колбаса, хлеб и лук, нарезанный тонкими кольцами, – закуски заметно меньше, чем выпивки, с досадой замечает Эмма. Она представляет, как сейчас поджарила бы стейк из козлятины и впилась в него, а не в картонную колбасу, но коза священна, и есть ее нельзя. Сестра, стоящая во главе стола рядом с Эммой, бросает презрительный взгляд на ее живот, вторая смотрит на Рёидэнши, они переглядываются с его родителями, те кивают. Сестры говорят в унисон: «Властью, данной нам Семейным кодексом… ваше взаимное согласие дает нам основание зарегистрировать… в присутствии свидетелей…» Гости поднимают стопки, уже сглатывая, и кричат: «Горько! Аминь! За кодекс!» – «Россия для русских!» – орет друг Алекса по футбольной команде, но его голос тонет в общем гомоне. Рёидэнши целует Эмму, чуть касаясь ее губ своими.

Первую стопку выпивают не закусывая, после второй и третьей колбаса на столе редеет. Один из гостей, сидящий напротив окна, громко говорит: «Гля, центровые пожаловали». – «Эмка, это за тобой приехали», – подхватывает другой, и все смеются. Мимо школы очень медленно едут несколько машин, люди внутри них рассматривают дома и показывают пальцами на детей из класса Юймин, играющих во дворе школы. Гости выходят на улицу и обступают автомобили. Кто-то плюет в лобовое стекло первой машины, и, как по команде, в экскурсионный кортеж летят камни и грязь, бутылки и старые ботинки с каменными подошвами. Друг Алекса несколько раз бьет булыжником по стеклу пассажирской двери той же первой машины, и водитель резко газует, заставляя всех отпрянуть. Эмма тоже размахивается и бросает камень, целясь в лицо светловолосой и голубоглазой девочки, в ужасе уставившейся на нее, – тот отскакивает, не оставив на пуленепробиваемом стекле и следа. Эмму толкают, прижимают к горячему металлу машины, от резкой боли в животе она падает на колени и на четвереньках ползет через толпу, с трудом переставляя ноги и чувствуя, как по ним стекает кровь.

В глубь шахты идти больше километра, Юймин светит фонарем попеременно то себе под ноги, то вперед, чтобы не столкнуться с мешками, которые на тросе едут наверх. Ее одежда, волосы и незакрытые участки кожи в первые же минуты покрываются пылью. Самодельный респиратор из нескольких слоев марли и ветхого пододеяльника не спасает. Навстречу поднимается предыдущая смена, раньше по школьной привычке Юймин кивала каждому, потом перестала и сейчас просто скользит взглядом мимо, лишь бы ни с кем не столкнуться. Силы надо беречь, да и отпихивать тех, кто мешает, нельзя: за агрессию заколют седативными и отправят обратно в шахту, но под успокоительными работается гораздо медленнее, а за невыполнение плана, как и за воровство, отрубают руки. Школу закрыли два года назад, Юймин успела окончить только три класса первой ступени – ее могли перевести в центральный район как отличницу, но не стали. Табели с оценками сожгли во дворе школы – лучше бы раздали на отопление, но Партия потребовала уничтожить все документы под надзором. Юймин спускается по отвесной лестнице, цепляясь ногами и руками за мокрые ступени, и в отсутствие очередной она долго и аккуратно нащупывает носком следующую, хотя с пролета под ней уже кричат: «Давай, давай, чего копаешься, всем домой надо!» Она старается не слушать, иначе ошибется; с детства боится высоты, у нее дрожат колени и соскальзывают пальцы. По слухам, то ли забои станут вдвое глубже, то ли половину шахт закроют – а если истощится месторождение, Юймин некуда будет податься: на заводе мест нет, другой работы тоже нет, а за стену выезжать нельзя.

Эмма берет из кастрюли с маринадом тушки воробьев и насаживает их на маленький шампур. В центре комнаты тлеют угли в переносной печке хибачи, стоящей на кирпичах. Эмма переворачивает мясо и следит, как воробьиные головы, поджариваясь, становятся похожи на лысых, больных и старых мужчин. До замужества она почти не умела готовить, но пришлось научиться. Циновка больно впивается в голые икры и оставляет красноватые борозды, ноги затекают: она не привыкла долго сидеть на полу, как принято в семье мужа. Эмма заваривает чай и, как учил ее Рёидэнши, со-зер-цает, как меняется цвет чаинок, как они раскрываются, проводит по сколу на крышке чайника, нажимает на острую грань, пока не выступит кровь, несколько секунд рассматривает ранку и слизывает кровь с пальца. Вдруг чувствует, как ножка ребенка бьет в ребра, гладит живот и снова опускается на пятки: «Терпи, – говорит она себе, – скоро родится маленький и будет кого любить». Отвечая на вопрос Сестры «Какая беременность?», Эмма каждый раз сбивается со счета, называя беременности от мужа; о предыдущих не упоминает. Их она прерывала сама: по совету подруги пила отвар из горькой травы, растущей около свалки, и, разбежавшись, прыгала с обрыва в пруд, куда сливают химические отходы. Она так долго сопротивлялась беременностям, что теперь дети больше не хотят расти в ней, внутренности ее отравлены. Она наливает чай в пиалу, дует и по глоточку отпивает. Родители мужа фильтруют воду с помощью установки в подвале, которая занимает столько же места, сколько их с Рёидэнши комната.

Гордею приносят вино, он бросает взгляд на этикетку, кивает, и официант наполняет бокал. «Мраморную говядину привезли утром из Южной Америки, – наклонившись, говорит он вполголоса. – Рыбу не советую, там микропластик, – он кривится, – местные поставляют». Гордей задумчиво крутит бокал в пальцах – так долго, что официант начинает нервничать: вдруг вино нагреется и вкус будет уже не тот? «Мясо – окей, и вели к нему салат полегче сделать, не хочу разжираться». – «Как прикажете, Гордей-сама», – ласково отвечает официант и растворяется. Раз в год, в один и тот же день, Гордей приезжает в город детства по делам. Его конкуренты гадают, что значит эта дата: его биография никому не известна. В панорамное окно с девяностого этажа видны облепляющие финансовый центр города районы: они уже не считаются безопасными – сюда, на Остров, его везли с автоматчиками, – но в ресторане все как обычно, только цены поднимаются. Он смотрит дальше: где-то там дымит печка в доме его детства, Юймин растапливала ее по утрам, чтобы в кухне на полу оттаял лед. Гордей улыбается, поднимает бокал в ее честь и делает глоток. Каждый год он, как крупный акционер, запрашивает полную отчетность по всем городам, но интересует его только один из них и одна папка с личными делами жителей. Он удивляется, когда видит еще живых соседей, гонявших его палкой за воровство яблок, и одноклассников, которые год от года жиреют на дешевой жратве. Натыкаясь на фотографии детей Эммы, Гордей подолгу вглядывается в их лица, пытаясь найти сходство. Алексу улыбается и всегда останавливается на портретах Юймин: она худеет, теряет зубы – это видно по провалам щек – и волосы: на биометрии заставляют снять головной убор, и на очередном ежегодном снимке платок в ее руках неизменно скомкан, а взгляд все более растерян. Средняя продолжительность жизни шахтеров – тридцать лет, но Гордей понимает, что Юймин до этого возраста не дотянет. Он отпивает еще глоток, на горизонте дым от горящих свалок смешивается с выбросами заводов. В первые годы было трудно: он жил без документов, всего боялся, не знал, кому можно продать сапфиры, искал работу на Восточном рынке, но потом ему объяснили, что работа для лохов, а заниматься нужно действительно серьезными вещами. Помогал контрабандистам, потом сам перевозил сапфиры, рубины и алмазы из других шахт, несколько раз попадался – иногда отмазывали, иногда откупался сам, – однажды все-таки сел в тюрьму, но свои вытащили в самый нужный момент, перед тем как Партия закрутила гайки. Накопил уже не жалкую горстку сапфиров, а достаточно, чтобы стереть криминальную историю и изменить данные в базе биометрии, сделал новый паспорт, но сохранил свое имя. Купил членский билет Партии, вложился в акции компании, дававшей работу еще родителям его родителей, добился встречи с руководством, рассказал, как бороться с воровством в шахтах, объяснил, как прикрыть контрабанду, – заслужил доверие, получил работу, через несколько лет стал самым молодым членом совета директоров. Пока в Конго идет очередная война за колтановые шахты, думает Гордей с гордостью, у нас все под контролем: несмотря на эмбарго, наш владимит только растет в цене и – под другим названием по спецификациям и накладным – используется при производстве каждого четвертого смартфона и половины электромобилей. Он мог бы легко вывезти Юймин, но опасается, что конкуренты вычислят, кто она, а значит, кто он, и тогда его карьере конец. На парковке Гордея ждет автомобиль сопровождения с тремя автоматчиками. Он садится в корпоративный электрокар, говорит: «В аэропорт», – и беспилотник мягко трогается с места.

Алекс выезжает за ворота, кивнув охране, его выпускают, даже не проверив сопроводительные документы. В его грузовике установлен старый навигатор, и администрация только делает вид, что может следить за машинами: ходят слухи, что все спутники уже сбили или они сами вышли из строя. Путь в аэропорт занимает пять с половиной часов – за графиком жестко следят, так что Алекс ускоряется, чтобы сделать крюк. На старой объездной дороге он забирает из тайника – одного из последних оставшихся нераскрытым за минувшие пять лет – несколько мешков с владимитом, накопанным ночами в закрытых шахтах. Загружая их, начинает кашлять, упирает руки в колени и пытается отдышаться. Откуда-то издалека доносится вой – неужели где-то еще есть волки? Он был уверен, что их вместе с другими дикими животными давно перебили и съели. В аэропорту груз взвешивают, сверяются с курсом в Лондоне – ждут, пока часы покажут новый день и котировки обновятся, – и выдают ему стремительно обесценивающиеся деньги. Основная часть пойдет в кассу, несколько стопок он оставит смотрящему, по чьей наводке забрал мешки, тоненькую пачку спрячет дома. Деньги пахнут соляркой, как и его одежда, кожа, волосы и даже – порой кажется ему – дыхание. Когда он убирает бумажки в подпол, то обычно берет щепоть квашеной капусты из огромного ведра – и сейчас, высматривая в свете фар, нет ли на дороге препятствий и стрелков по обочинам, сглатывает слюну, вспоминая ее вкус.

Юймин лежит на высокой кровати: Алекс положил все подушки и одеяла, которые смог найти, чтобы ей было мягче. Вокруг нее собрались Сестры, шахтеры из ее бригады, соседки, оставшиеся подруги и товарищ по отряду в школе, провожавший ее в детстве домой. У Юймин на лысой голове повязан шелковый платок, из-за ампутации груди она выглядит в этих подушках как мальчик-подросток. В комнату заходит партийная сотрудница в отглаженной форме и начищенных ботинках на толстых каблуках, ее завистливо рассматривают. Она кивает Сестрам и встает, несмотря на примету, в изножье кровати – школьные подруги и соседки охают. «Партия соболезнует потере… – зачитывает она. – Талон на кремацию получат родственники, и в отсутствие оных… – Она отрывается от бумажки и оглядывает собравшихся, но все прячут глаза. – С уважением и всех благ, искренне ваш, Главнокомандующий армией и флотом…» – Она ищет в комнате портрет, чтобы отдать ему честь, но не находит и скомканно произносит имя. Юймин слабо стонет и приоткрывает глаза. На тумбочку рядом с ней кладут серый талон на кремацию, он проштампован на слове «Разрешено», и осталось только пробить на втором, в черной рамке: «Выполнено».

Алекс курит на крыльце и не может заставить себя зайти в дом. Чтобы отвлечься, приподнимается на цыпочки, обводит взглядом их «Шанхай»: больница, бывшая школа, а теперь тюрьма, кладбище на холме. Построенные из мебельного щита и разномастных досок дома лепятся друг к другу для безопасности; из щелей в палец толщиной торчит утеплитель, шифер кое-как положен на рубероид, окна перекашивает, двери не закрываются. Участки изрыты еще родителями его родителей в поисках владимита. Он спускается к грядкам картошки и капусты – как у всех, для себя, на продажу не хватает – и собирает в баночку жирных слизней с широких листьев – Юймин была бы довольна. В больнице сказали: «Дольше держать не положено». Когда Алекс забирал Юймин, ему пришлось пройти через все здание: в каждой палате хирургического отделения было где шесть, а где и восемь увечных-калечных из шахт, в онкологии ему навстречу по коридору шаркали скрюченные, с торчащими из живота трубками, на кроватях мычали в кляп безглазые, бились в агонии безъязыкие. Юймин показалась ему самой спокойной и здоровой из них – вновь ребенком, спящей под одеялом девочкой, какой он ее и помнил. Обезболивающие ему не выдали, но Алекс уже договорился через своих, деньги есть. Сестры освободили Юймин от трубок и уже привезли на ее место следующего. Алекс присел к ней на койку, аккуратно разбудил и, взяв на руки, пересадил в кресло-каталку. Он докуривает, откашливается, сплевывает желтую мокроту, тушит бычок в банке, куда собирал слизней, и относит их на костер за домом.