Текст книги "Альманах «Истоки». Выпуск 16"

А вскоре пришла колонна. Его взял к себе в кабину водитель-чеченец, солдат. Его «КамАЗ» был нагружен углём.

С водителем Исой они сдружились, – тот на стоянках запросто добывал еду, – земляки у него были повсюду.

А так Гвоздик, наверное, помер бы с голоду. Почему-то русские земляками были, прямо сказать, неважнецкими. Как это у Тарковского, – в его «Андрее Рублёве»? «…Какой ты русский, морда владимирская?!..» – Гвоздик хрипло рассмеялся. И косяки Иса добрые доставал. Правда, сам никогда не курил почему-то.

Гвоздик ехал в «КамАЗе» с Исой и, вспоминая весь пройденный путь, представлял себя каким-то военным чиновником, сочиняющим реляцию высшему командованию. Он, конечно, здорово подустал, да и от чарса всё в глазах слегка двоилось. Порой ему даже становилось невыносимо смешно, что вот он так спокойно едет, жив-здоров.

Они ехали через Мазари-Шариф, Пули-Хумри, Саланг, потом вниз, сквозь Чарикарскую долину – сплошной сад с дувалами, башнями, – прямо в Баграм, где круг, наконец, замкнулся. И, конечно, Гвоздику всё это казалось странным. Он описал невероятную петлю, – в самолётах, поездах, машинах, – и возвращался.

Здесь, в Баграме, они расстались. Иса покатил с колонной дальше – в глиняный и каменный, зелёный и сине-купольный, поистине гигантский, после всех придорожных городишек, Кабул. А Гвоздик полетел на вертушке в полк. Он возвращался, размышляя о запутанных военных дорогах, и не знал, радоваться ему или плакать из-за того, что его занесло на одну из них…

Поэзия

Евгения Славороссова

 
Ах, ветра дыханье, цветов колыханье
И свечек каштановых благоуханье.
Рассветный июнь, золотые закаты,
Зловещего грома глухие раскаты.
А летние ливни, летящие ливни,
Вонзаются в землю их острые бивни.
Весною каштаны, а осенью клёны
Нам душу пытают листвой раскалённой.
Ведь в мае крахмальном – мир сине-зелёный,
А осенью пламенем алым спалённый.
За грустью осенней, и горькой, и сладкой,
Зима проберётся с кошачьей повадкой
И скрипочку враз ледяную настроит
И нас успокоит, и мехом укроет.
 

 
Сердце ноет болезненно-сладко.
Нету в роще январской тепла,
Как в душе моей смутной порядка.
Но любовь никуда не ушла.
 
 
В речке лёд, равнодушно слепящий,
И, хоть верится в это с трудом,
Не ушла, а царевною спящей
Безмятежно лежит подо льдом.
 

 
Многое в жизни минута решает,
Время – мудрейший и опытный знахарь.
Снег ноздреватый, как тающий сахар,
В чашке полудня февраль размешает.
 
 
Чтобы нам не было грустно и тяжко,
Солнце сверкает серебряной саблей,
И разбивается первою каплей
Дня голубого бездонная чашка.
 

 
Что нас ожидает
В лихорадке старта?
То февраль рыдает
Накануне марта.
 
 
Выберу дорогу,
Задохнусь от бега.
Смоет ли тревогу
Как остатки снега?
 
 
Выкрикнуть бы в поле:
«Что всё это значит?»
От внезапной боли
Юный дождь заплачет.
 
 
Больно – значит живы
Души-недотроги.
И слова не лживы
И верны дороги.
 

 
Смотрит с фотографии старинной
Девочка в пальтишке с пелериной,
Смотрит, как нечасто смотрят дети,
Девочка в надвинутом берете.
Ей судьба – идти вослед идущим.
Кто она? Что ждёт её в грядущем?
Девочка с мечтою неземною,
Может, ты была когда-то мною?
Ей в глаза в апреле солнце свети.
Где она? Но кто же мне ответит?
 

 
Сегодня лишь нежность у нас на уме,
Прогулки, беспечные речи,
Когда так волшебно белеют во тьме
Каштанов пахучие свечи.
 
 
Сегодня прибоем вскипает сирень,
Глаза нам туманя лилово,
И майским теплом наполняется день,
И нежностью каждое слово.
 

 
Моим ли прихотям в угоду
Иль по другой причине, но
Бог вызвал чудную погоду,
Что я ждала уже давно.
 
 
Небесные разверзлись хляби,
Дождей отправив караван,
Спецы в своём небесном штабе
Наслали влажность и туман.
 
 
И пусть на улицах безлюдно,
Я всё же счастлива вполне:
И мне любить людей нетрудно
И под дождём не грустно мне.
 
 
А город сыростью пронизан,
Как будто рядом океан.
И капли скачут по карнизам,
И день октябрьской влагой пьян.
 
 
И на щеках моих не слёзы,
А дождь, присущий октябрю,
Ведь на дождливые прогнозы
Я положительно смотрю.
 

 
В пору тьмы и разрушенья —
В ноябре, во сне
Без звонка, без разрешенья
Ты пришёл ко мне.
 
 
И, вселив в меня тревогу:
Сплю я иль не сплю?
Прошептал ты мне: «Ей-Богу,
Я тебя люблю».
 

 
Возносятся к небу так чисто и хрупко
Весёлые кличи – Алушта, Алупка!
Как будто бы вскрикнул невидимый хор
С восторгом – Гурзуф, с придыханьем – Мисхор.
 
 
И длится минута от века до века.
То птицы кричат или дети Артека?
А звуки камнями срываются вниз,
Осколки летят – Кореиз, Симеиз!
 
 
О, воздух, сияющий в солнечном ветре.
Царапают небо вершины Ай-Петри.
Меж каменных рёбер родившийся крик,
Зелёного моря солёный язык.
 
 
Кто эти выписывал мысы и бухты —
Истории древней нестёртые буквы,
Кто горы и скалы рассыпав вот так,
Поставил сосны восклицательный знак?
 
 
Протяжная песня от века до века.
Дыхание тавра и скифа, и грека,
И облака пар, и Отечества дым
Смешались с горячим дыханьем моим.
 
 
Сигналят суда, проходящие мимо,
Учу на каникулах азбуку Крыма,
Машу кораблям загорелой рукой,
Шепчу: «Аю-Даг» и вздыхаю: «Джанкой»…
 

 
Море – шёлковая скатерть,
Серебрится света скань.
На закате режет катер
Влаги ласковую ткань.
 
 
Пенит воду катер прыткий,
Хоть кончается сезон…
Яркий вид, как на открытке,
Втиснут в тесный горизонт.
 
 
Мальчик храбро ловит краба,
Берег вылизан волной.
О, бесценная отрада,
В жизни найденная мной!
 
 
Так не вечно равновесье,
Так мгновенен счастья срок…
Но уходит в поднебесье
Белоснежный катерок.
 
 
Я прильну к морскому лону,
Опущу в волну ладонь.
Виноградники по склону
Вверх ползут. В домах огонь
 
 
Зажигают. Быстрый вечер
Сходит вниз. Горит звезда.
Я не вечна, ты не вечен —
Вечны небо и вода.
 
 
Ждать удачи, жить иначе?
Не уйти отсюда прочь?
А над нами ветер плачет,
И цикада пилит ночь.
 
 
Вдруг сорвётся брань собачья,
И замрёт в руке рука…
И уснёт село рыбачье
Под миганье маяка.
 

 
Словно говор всякой нечисти,
Слышны сотни голосов
Металлических кузнечиков,
Металлических сверчков.
 
 
Не одна на берег выйду я
Там, где пляжа полоса.
Над затихшею Тавридою
Тёмной ночи голоса,
 
 
Марсианские, нездешние,
На Земле подобных нет.
Как целуемся поспешно мы,
Словно гибелен рассвет.
 
 
Всё укрыла ночь бездонная.
Но невидима во мгле
Киммерия дышит сонная.
Или мы не на Земле?
 
 
Не найду огня и света я…
Но, прорвав кромешный мрак,
Странной высится ракетою
В небо рвущийся маяк.
 
 
А кузнечики, как часики,
Нити времени стригут.
Мы с тобою соучастники
Тайн, рождающихся тут.
 

 
Метил печалью меня, как печатью —
Чудо морское иль Божье творенье?
Непостижимее страсти к зачатью
Тайна рождения стихотворенья.
 
 
Чёрного моря полная мера,
Но прижимаюсь к берегу сиро.
Море огромно, как эпос Гомера,
Я ж нарушаю гармонию мира.
 
 
В детстве средь буйной российской метели
Снилась мне синь за стеною зубчатой.
Эллин проносит в бронзовом теле
Счастье. На мне же тоски отпечаток.
 
 
Море в огромной каменной чаше,
Сразу пьянею к берегу выйдя.
В яшмовых водах солнышко пляшет.
О, Ифигения в чудной Тавриде!
 
 
Ящеркой смуглой лягу на камень —
Богом забытое Божье творенье,
Дал мне так много своими руками,
Не дал мне только умиротворенья.
 
 
Море проснётся, вспыхнет, бушуя,
Вздрогнет и снова размеренно дышит.
Всё, что сейчас на песке напишу я,
Море сотрёт. Кто ж об этом напишет?
 
 
В сладости лета соли крупинка,
Крупной, как слёзы, каменной соли.
Тянет настойчиво к морю тропинка.
Мне бы хоть каплю покоя и воли.
 
 
Мне б окунуться в праздничность эту,
Мне б раствориться в чистом просторе,
Солнцу дать губы, волосы – ветру,
Тело нагое выплеснуть в море!
 

 
У брега, где волны берут разбег
Неведомо сколько веков,
Рассыпался каменный человек
На тысячи мелких кусков.
 
 
Как будто однажды вздохнул истукан —
И вздох разорвал ему грудь,
Как будто устал и прилёг великан
У ласковых волн отдохнуть.
 
 
Угрюмого камня душа взорвалась,
И крик исказил его лик…
Мерцает зрачок его яшмовых глаз,
Сверкает, как кровь, сердолик.
 
 
О, жажда на миг разорвать свою цепь
И воздух свободы вдохнуть.
Раздвинуть усилием скальную крепь
И воле навстречу шагнуть —
 
 
И вырваться, словно из бренных одёж,
Из тягостных пут забытья,
И боль сладчайшей почувствовать дрожь
До самых глубин бытия.
 
 
Разрушить однажды надёжный свой дом,
Что чем-то похож на тюрьму…
А что бунтаря ожидает потом —
То ведомо только ему.
 

 
Этот город, совсем непохожий
На московский запущенный двор.
Здесь я чувствую собственной кожей
Моря соль и дыхание гор.
 
 
Здесь я чувствую собственным нёбом
Виноградных кипение струй,
И пропитанный йодом и мёдом
Персик свеж, как во сне поцелуй.
 
 
Неужели вдыхала всё время
Лишь столичного воздуха дым,
Не росла в Черноморском Эдеме,
Что теперь называется Крым?
 
 
Неужели не я на скамейке
Целовалась средь роз
Не буянила в шумном семействе,
В итальянском кипенье страстей,
 
 
Где на кухне сияли прекрасно
Кабачок, баклажан, помидор,
Где пропахший оливковым маслом
Утопал в полутьме коридор?
 
 
Неужели в блаженстве и блажи,
Убаюкав тоскующий ум,
Не лежала на каменном пляже
Монотонный не слушала шум?
 
 
Неужели под синим инжиром
В окружении нежной родни
Не цвела безрассудным транжиром,
Расточая минуты и дни?
 
 
Но не я ли, беспечная, знала —
Не воротится прошлое вновь
И не я ли перо окунала
В шелковицы чернильную кровь?
 
 
Неужели на южном вокзале,
По лицу размывая тоску,
Не стояла? И это не я ли
Так хотела уехать в Москву?
 

 
Я жить без него не смогу. Я умру!
Я Чёрное море с собой заберу.
Чтоб видеть в окошке своём без труда,
Как в нём виноградная зреет вода,
Чтоб щупальцы солнце тянуло, как спрут,
Чтоб в море, как в жидкий нырнуть изумруд,
А вечером – нет, не по гальке с песком —
По лунной дорожке пройтись босиком.
Я жить без него не смогу, я умру.
Что делать мне в городе летом в жару?
Что делать с душою и телом весь год
Вдали от любимых немыслимых вод?
Прикажете мне задыхаться в тоске
От жажды, как бешеный пёс на песке,
Спешить на вокзал, где кругом толкотня —
Ужель от него оторвёте меня?
Я жить без него не смогу, я в волну
Горячее сердце своё зашвырну.
Плыви, моё сердце, чтоб век не рвалась
Солёная, кровная, вечная связь!
 

 
О, Бабочка Зимы, мохнатый махаон,
Осыпал снег, взмахнув крылами, он —
И сразу мир открылся белый-белый…
Но помню изобилье изабеллы
У моря Чёрного. А, как меня хранил
Тот вечер цвета пролитых чернил.
О, черноглазие хмельной округи винной,
О, тёплый ливень, хлынувший лавиной.
Но заметает летней ночи сны
Крылом пушистым Бабочка Зимы.
Как сладок запах той поры минувшей!
Прожектор хищно щупал пляж уснувший.
А турки за морем? О, что там снилось им?..
Но Бабочка Зимы взмахнёт крылом своим,
За лесом белых пальм являясь перед взором,
Прильнёт к стеклу немыслимым узором.
 

На перекрёстках эпох

Наталья Божор

К «Дон Кихоту» Сервантеса, как и к «Демону» Лермонтова, я возвращалась, чтобы понять. Не успев прочитать книгу, я открывала её вновь.

 
На тот алмазный трон, где столько лет
Марс восседал, от крови весь багровый,
Взошёл Ламанчец и рукой суровой
Над миром поднял стяг своих побед…
 

Начиная писать «Дон Кихота» как пародию на рыцарские романы, Сервантес становится пленником героя.

Испанский дворянин Алонсо Кехана (идальго), не в силах переносить повседневную жизнь и, начитавшись рыцарских романов, уходит в Сказку. Им движет благородное чувство – сложить подвиги к ногам своей Дамы.

Посвящение в рыцари происходит на постоялом дворе (волшебном дворце).

Вокруг Дон Кихота сплетается сеть очарованных Лун. Вместе с неутомимым Росинантом и верным оруженосцем Санчо Пансой Рыцарь Печального Образа (Рыцарь Львов) проходит по плетёному пути. Но Дульсинея ускользает от рыцаря.

Столь поучительны беседы Дон Кихота и Санчо: «Друг Санчо! Да будет тебе известно, что я по воле Небес родился в наш железный век, дабы воскресить золотой. Я тот, кому в удел назначены опасности, великие деяния, смелые подвиги… Я тот, кто призван воскресить Рыцарей Круглого Стола, Двенадцать Пэров Франции, Девять Мужей Славы»…

Поэт и философ по своему душевному складу, защитник бедных и обездоленных, Дон Кихот близок Сервантесу. Героя можно назвать гуманистом эпохи Возрождения.

Роман – это культурный слой эпохи. Мавританские повести, плутовской роман, испанские романсеро, поэмы итальянского Ренессанса вошли в «Дон Кихота».

Подвигам Дон Кихота нет числа! Приключения в пещере Монтесиноса дороги рыцарю прежде всего потому, что в облике крестьянской девушки видит он Дульсинею Тобосскую!

Балагур Санчо пишет письмо жене своей Тересе Панса: «…Милая Тереса, козла пустили в огород, и в должности губернатора мы своё возьмём».

Обещанный Санчо Остров и губернаторство словно россыпь жемчужин.

Санчо говорит себе (и герцогине): «…голяком я вступил в должность губернатора, голяком и ушёл и, могу сказать по чистой совести, а чистая совесть – это великое дело: «Голышом я родился, голышом свой век прожить ухитрился».

Замок герцога Дон Кихот и Санчо покидают под песню Альтисидоры:

 
О, жестокосердый рыцарь!
Отпусти поводья малость,
Не спеши коня лихого
Острой шпорой в бок ужалить.
 

Блажен тот, кому Небо посылает кусок хлеба, за который он никого не обязан благодарить, кроме Неба!

Потерпев в бою поражение от Рыцаря Белой Луны (Рыцаря Зеркал) и не встретив Дульсинею, Дон Кихот и Санчо Панса возвращаются в родное село.

Опадает пена, рушатся хрустальные дворцы… Почему так распорядился Сервантес? Одна ласточка ещё не делает весны.

 
Ты храбрейший сын Ламанчи,
Рыцарства краса и гордость,
Всех сокровищ аравийских
И прекрасней и дороже!
 

В Страну Очарованных Лун уходит Дон Кихот.

2017

Дон Кихот Ламанчский. Из графической серии С. Бродского

Поэзия

Андрей Ивонин

 
Ритуальные проводы старого года.
Оливье на столе. Ожидание прихода
года нового. Снежная изморозь. Пар
изо рта на морозе. Яркой расцветки
мишура, запах хвои, еловые ветки.
И на тоненькой нитке серебряный шар.
 
 
Ни о чём разговоры, мечты, обещания.
Бесконечные хлопоты, встречи, прощания.
Нас бросает из крайности в крайность,
то в холод, то в жар.
И летит в безвоздушном пространстве планета,
для чего это всё, не давая ответа,
как на тоненькой нитке серебряный шар.
 

 
Вздрогнула, тронулась, сдвинулась с места зима.
Площади, улицы, скверы, бульвары, дома —
всё покачнулось, очнулось, в глазах поплыло,
хрустнуло хрупко, как под ногами стекло.
 
 
Глаз до утра не сомкнёшь, и всю ночь напролёт
слышишь, как пенится воздух и крошится лёд.
Это весна, говоря с небесами на ты,
навстречу идёт, не стесняясь своей наготы.
 
 
Ветками верб чуть касаясь высоких небес,
тянется к солнцу привставший на цыпочки лес,
душу синичьими трелями разбередив:
Всё впереди – говорит тебе – всё впереди.
 
 
Всё впереди, всё исполнится точно и в срок.
Дай только время, немного терпенья, дружок,
и неудачи твои за сугробами канут во тьму.
Ты только верь. – И так хочется верить ему.
 

 
Всё мертво без любви на печальной и зыбкой земле:
капли тёплых дождей в фонарями колеблемой мгле,
шорох листьев над нами и грома раскаты вдали.
Всё мертво без любви. Повторю: всё мертво без любви.
 
 
Всё мертво: и отвесные горы, и море, и лес,
краски летнего дня, и пылающий купол небес,
птичий щебет весной за окном, и журчанье воды
в торопливых ручьях, и осенних деревьев плоды.
 
 
И покой безмятежных пейзажей, и буйство стихий,
и манящих пространств бесконечность, и даже стихи —
ничего, ни копейки не стоят, увы, без неё.
Всё мертво без любви, всё мертво, как и сердце моё.
 

 
Вот так. Теснее… Ближе… Близко-близко.
Ещё чуть-чуть… Почти боясь вздохнуть.
Я в миллиметре от… Я в зоне риска —
в глазах твоих рискую утонуть.
 
 
И глядя в них, произнесу украдкой:
Ни божий гнев, ни праведников суд,
меня уже от этой кары сладкой
не отвратят, не сдержат, не спасут.
 

 
Верую ныне, и присно,
и во веки веков
в твой силуэт, внезапно
возникший из ниоткуда
в пасмурный мартовский день.
В дробь каблуков
в такт биению сердца.
Верую в чудо.
 
 
Имя твоё повторяю
медленно и нараспев,
медленно, словно читаю
молитву, как “Отче
наш”. Вначале тихо,
почти про себя,
затем осмелев,
языком касаясь нёба, как неба,
всё громче и громче.
 
 
Пристально наблюдаю
за пируэтами птиц.
Чувствую, как прорастают
крылья и за моими плечами.
Верую в пену тяжёлых волос,
в удивлённые взмахи ресниц,
в губы и лоно твоё,
одинокими корчась ночами.
 
 
В прикосновение пальцев,
в солнечных глаз глубину,
в тёплые брызги апреля,
в неба бездонную синь.
Между другими, иными,
только в тебя одну
и верую. Ныне, и присно,
и во веки веков. Аминь.
 

 
Она как бабочка. Ея
воздушна суть.
Смотрю, дыханье затая, —
боюсь вспугнуть.
 
 
Над головою крыльев нимб,
легка пыльца.
Тончайшей линии изгиб —
овал лица.
 
 
Парит в оправе облаков.
Ещё виток.
Среди диковинных цветов
сама цветок.
 
 
А сердце ноет наперёд,
душа болит.
А вдруг она сейчас возьмёт
и улетит?
 

 
Губами
изучаю геометрию твоего тела:
овал лица,
окружность живота,
конусы грудей,
линии бедер.
 

 
Девушка спрашивает: «А ты правда поэт?»
«Да», – «А прочти что-нибудь!» – «Ладно».
Читаю: рондо, канцона, сонет…
Слушает. «Надо же, – говорит. – Складно!»
 
 
«Складно?» – Улыбаюсь. День выходной
тянется, и у поэта
на душе весна, а за стеной —
осень? Зима? Лето?
 

 
День морозный, солнечный, бодрящий.
Выходи на улицу со мной!
Загляни в меня – я настоящий.
Слава богу, я ещё живой.
 
 
Я богам языческим подобен.
Мне любое дело по плечу.
Я ещё на многое способен
и ещё так многого хочу:
 
 
жить, любить, без удержу смеяться,
совершать ошибки и грехи,
у ночных подъездов целоваться,
песни слушать, сочинять стихи.
 
 
И ничто – ни тяготы, ни время —
не остудит моего огня.
Об одном прошу: ты только верь мне
и не останавливай меня!
 

 
Нет ни завтра, ни после,
а есть только здесь и сейчас.
И фонарь на углу,
и луна, что над домом повисла,
как и неба слюда,
не имеют значенья без нас.
Ни пространство, ни время без нас
не имеют резона и смысла.
 
 
Тихих улиц предутренний сон
и июльский рассвет,
полыхающий жарко
в оконной надтреснутой раме,
и отчётливый твой
на песке отпечатанный след
только здесь вместе с нами живут
и уйдут вместе с нами.
 
 
Ну, а я полной грудью дышу
и живу на бегу.
Только крепче стараюсь запомнить
любимые лица.
Что мне делать с любовью моей?
Ни с собой её взять не могу,
ни прохожим раздать —
лишь немного с тобой поделиться.
 

 
Вдоль аллей гуляет ветер.
Улиц утренних прохлада.
Мелкий дождь над мокрым садом.
Губы, пахнущие дымом.
Знаешь, мне на этом свете
ничего почти не надо.
Только чувствовать —
                             ты рядом.
И любить.
И быть любимым.
 

 
Когда, открыв глаза, проснёшься ночью,
поднимешься и, не включая свет,
всем существом вдруг ощутишь воочию,
что прошлого и будущего нет.
 
 
А есть лишь краткий миг, что мягче воска,
чуть зримый штрих, полутеней игра,
стежок тончайший, узкая полоска,
граница между завтра и вчера.
 
 
И станет легче. Скрипнет половица.
Забрезжит утро, будто в первый раз.
И что должно, конечно же, случится.
Немедленно, сегодня и сейчас.
 
 
И, внутренне прозрев, за мысли эти
держась как за спасительную нить,
стряхнёшь с себя тяжёлый груз столетий,
отпустишь боль и вновь захочешь жить.
 

На перекрёстках эпох

Наталья Божор

В ранних романах писателя «Лоцман», «Красный корсар» – романтика моря. В «Зверобое» мы слышим волну за кормой. «Зверобой» – одна из любимых книг М.Ю. Лермонтова.

Роман Джеймса Фенимора Купера «Зверобой или Первая Тропа Войны» входит в пятитомник писателя: «Пионеры», «Последний из Могикан», «Прерия», «Следопыт», «Зверобой».

Главный герой серии книг Купера Натти Бампо благодаря своей силе и мужеству приобретает в «Зверобое» почётное имя – Соколиный Глаз. Индейцы Рысь, Пантера погибают от руки Зверобоя.

 
Толи чёрный лебедь, то ли белый ворон.
Кто я: русский воин или враг поганый?
Скалят кони морды да во чистом поле.
Как вода из фляги хлещет кровь из раны.
 

Зверобой спешит на озеро Онтарио, на встречу с молодым могиканином, делаварским вождём Чингачгуком (Великим Змеем). Уа-та-Уа (Жимолость Холмов), невесту Великого Змея, похитило индейское племя Минги (гуроны). По дороге на озеро охотник встречает Гарри Марча (Непоседу).

 
Поклонюсь я в пояс голубым озёрам,
Златоглавым храмам, вековым дубравам.
Для меня погоны не были позором,
Для меня присяга не была забавой…
 

Зверобой ничего не ответил. Он стоял, опершись на карабин и любуясь восхитительным пейзажем… Место было прелестно, и теперь оно открылось перед взорами охотника во всей красоте: поверхность озера, гладкая, как зеркало, и прозрачная, как чистейший воздух, отражала вдоль всего восточного берега горы, покрытые тёмными соснами; деревья свисали над водой, образуя зелёные лиственные арки, сквозь которые сверкала вода в заливах…

Мерцающее Озеро, Блистающая Грусть…

На озере, на сваях, установлен Замок Тома Хаттера (Водяной Крысы), отца Джудит (Дикой Розы) и Хетти (Поникшей Лилии). Сын Хаттера погиб на бранном поле.

Поникшая Лилия отвязала пирогу, чтобы проникнуть в лагерь Мингов, спасти отца и Непоседу или погибнуть с ними. В руках у Хетти было Евангелие. Медведица с медвежатами сопровождали бесстрашную девушку.

 
А у чёрной речки конь мой обезумел.
Обагрится кровью Спас Нерукотворный.
За кого воюем – так я и не понял.
За кого умру я – так и не узнаем[1]1
  Слова и музыка в исполнении Юрия Евдокимова.


[Закрыть].
 

Далее об индейцах рука писать отказывается.

– А где же ваша возлюбленная, Зверобой?

– Она в лесу, Джудит, она падает с ветвей деревьев с каплями дождя, росой ложится на траву, плывёт с облаками по небу, поёт с птицами, она во всех дарах, которыми мы обязаны благому Провидению…

Прекрасную Джудит Зверобой не успел (не смог) полюбить.

«Я следую моему высокому призванию…»

 
В долине солнце и цветы,
Я слышу голос нежный,
И сказку мне приносишь ты,
И отдых безмятежный.
 

2021