Текст книги "Собаки Иерусалима"

– Это мул моего хозяина.

Бродяга бросает взгляд на спящего Никомеда и проводит большим пальцем по шее, показывая, что хозяина можно зарезать.

Рамондо вздрагивает, но воли чувствам не дает, лишь замечает:

– Это не для меня.

– Не беспокойся, о нем я позабочусь сам.

С этими словами бродяга вытаскивает здоровенный нож и подходит к безмятежно спящему на соломе Никомеду.

Рамондо, дождавшись, когда рука с ножом нависнет над горлом хозяина, набрасывается сзади на бродягу и, обхватив его шею, начинает душить. Ой!… Ой!… – орет полузадохшийся бродяга. – Отпусти же!…

Сразу проснувшийся Никомед видит бродягу с ножом в руке и Рамондо, намеревающегося придушить мерзавца.

Ситуация достаточно ясна. Никомед делает слуге знак ослабить хватку.

Бродяга, лицо которого уже начало синеть, выпускает из руки нож, а Рамондо тут же его подбирает и засовывает себе за пояс.

Освободившись, наконец, от смертельных тисков, бродяга падает на колени перед бароном:

– Я червь! Смилуйтесь, господин, над ничтожным червем! О милосердии вас молю, о милосердии!

Он сам колотит себя по руке, осмелившейся поднять нож, плюет на нее, в общем, разыгрывает целую сцену глубокого раскаяния.

– Я предатель, трус, подлец… Сжальтесь, сжальтесь над ничтожным грешником… Накажите меня по справедливости, мой господин, но все же простите…

Рамондо хватается за меч и взглядом просит у хозяина разрешения положить этому конец. Бродяга же все продолжает ныть:

– Да падет ваш гнев на меня, гнусного червя, мой благородный господин…

Рамондо уже заносит над ним свой карающий меч, а Никомед поощряет его едва заметным движением глаз. И тут град ударов плашмя обрушивается на спину бродяги, который, вырываясь от Рамондо, кричит:

– Ай! Ай! На помощь!

Бродяга извивается у него в руках и все норовит дотянуться до своей сумы, оставшейся под навесом, а схватив ее, пускается наутек.

Но Рамондо этого мало. Он бежит за нищим, настигает его, лупит по спине, а потом еще долго швыряет вдогонку ему камни.

Наконец, совершенно обессиленный, но с сознанием исполненного долга Рамондо возвращается под навес, к хозяину. И тут вдруг неожиданно начинает плакать.

Никомед в полной растерянности спрашивает его:

– Что с тобой, Рамондо? Ты раскаиваешься в содеянном?

Рамондо сердито кивает:

– Ну да, господин. Мы не должны были позволить ему убежать. Теперь этот мерзавец попросит убежища в замке… Станет есть ваш хлеб… Греться у вашего очага…

Никомед снисходительно улыбается.

– Ты все думаешь о замке. Ну и упрям же ты, Рамондо. – С этими словами он поднимается со своего, импровизированного ложа. – Иди-ка сюда.

Вместе со слугой Никомед подходит к стволу дерева, служащего опорой для навеса, вынимает из ножен меч и делает очередную зарубку.

– Нужно привести в порядок наш календарь. На стволе виднеются сотни зарубок – и горизонтальных, и вертикальных. Указывая на них широким жестом, Никомед говорит:

– Видишь, сколько времени мы уже в пути. Сколько миль проделали. Вот этими зарубками отмечены мили, а этими – дни… – Концом меча он делает на коре дерева круговую зарубку. – А вот этот кружок означает месяц. Ах, Рамондо, Рамондо… Мы уже целый месяц в пути, а ты все еще думаешь о каком-то замке.

Рамондо бросает полный тоски взгляд на возвышающийся неподалеку замок, потом смотрит на хозяина.

– А вы сами, господин, о чем думаете?

Никомед величественным, вполне достойным рыцаря жестом убирает меч в ножны.

– Я? Я думаю о Таранто, о судне, которое доставит нас в Дураццо. Там-то и начнется наше настоящее путешествие. Покинув родные берега, мы выйдем в открытое море. – Он укоризненно качает головой. – А ты, дорогой Рамондо, все еще толкуешь мне о замке.

Пятидесятый день путешествия. Взобравшись на дерево, Рамондо видит кишащую судами гавань Таранто

Солнце клонится к закату. На небе ни облачка.

Никомед стоит под огромным раскидистым деревом, рядом со спокойно пощипывающим травку мулом, и, запрокинув голову, смотрит вверх, туда, где Рамондо сидит в развилке двух сучьев и созерцает заход солнца.

– Ну… Что ты там видишь?

– Ничего не вижу, господин. То есть вижу солнце.

– Как это – ничего? Вчера ты уверял, что кругом туман… Сегодня, сам говоришь, солнце… Попробуй подняться повыше.

Рамондо с большой неохотой карабкается вверх и устраивается на другом суку.

– А теперь смотри хорошенько и говори, что видишь, – не отстает Никомед.

Рамондо, приставив ладонь козырьком ко лбу, вглядывается вдаль.

А вдали стоит замок.

– Ну, что ты там видишь, Рамондо?

– Если я вам скажу, господин, вы рассердитесь. Так что мне лучше помолчать.

Никомед вздыхает.

– Все ясно. Тоска по родному дому мешает тебе видеть новые земли, по которым мы двигаемся к Иерусалиму. Но так мы никогда не доберемся до места, Рамондо. Это просто болезнь какая-то. Ну-ка, полезай еще выше.

Рамондо с. явным трудом выполняет приказ хозяина и снова прикладывает ладонь козырьком ко лбу.

– Теперь-то ты обязательно должен что-нибудь увидеть. Ну?

– Вижу… Вижу.

– Давай я тебе помогу. Сейчас ты должен видеть море. Видишь его?

Перед взором Рамондо расстилается море колеблющихся под легким ветерком колосьев.

– Ну же, Рамондо! Море, да?

– В общем… что-то…

– Так, молодец. Если ты видишь море, то ты не можешь не видеть гавани Таранто…

Рамондо боится спорить с хозяином, но и брать на себя слишком большую ответственность ему тоже не хочется.

– И правда…

– Гляди получше, напряги воображение, ну, давай. Опиши мне гавань Таранто и все эти корабли. Итак…

Потея от натуги и бормоча что-то нечленораздельное, Рамондо решается наконец принять условия игры, навязываемой ему Никомедом.

– Я вижу гавань и в ней много кораблей.

Никомед недовольно морщится.

– И это, по-твоему, описание? Скажи хотя бы, сколько там этих самых кораблей?…

Рамондо, загибая пальцы, делает вид, будто считает.

– Я умею считать только до десяти, а кораблей-то больше.

– И какие они?

– Ну, какие… Одни большие, другие поменьше…

Никомед качает головой, но вынужден довольствоваться этим ответом.

– Ладно, слезай, нам надо успеть добраться до порта и погрузиться на корабль до наступления темноты.

Рамондо начинает спускаться, а Никомед, пряча улыбку, замечает:

– Запомни хорошенько, Рамондо: язык – это главное. Сначала – слово, а потом все остальное, если оно, конечно, есть.

Никомед учит Рамондо путешествовать на словах, а Рамондо страдает от морской болезни

Ночь. Навес залит лунным светом. Мул привязан к дереву.

Никомед и Рамондо сидят на ворохе соломы. Голова и плечи Никомеда слегка покачиваются, словно.он действительно находится в открытом море.

– На корабле человек отдыхает, потому что корабль плывет, а человек сидит.

– И на телеге так, господин.

– Наша телега – ноги: крестоносцы не пользуются телегами. А ноги устают. Корабль же никогда не устает, он может плыть дни и ночи без устали, – говорит он, вздохнув, и продолжает покачиваться. – Мне хотелось бы быть кораблем, Рамондо.

– Нет, я хочу быть телегой: мне на земле лучше, чем на воде.

Теперь и Рамондо, поддавшись самовнушению, покачивается вместе с хозяином.

– Если ты не страдаешь морской болезнью, – продолжает Никомед, закрывая глаза, – можешь крепко спать, убаюканный волнами. А если у тебя морская болезнь, тогда попробуй зажмуриться и выдвинуть подбородок вперед…

Словно загипнотизированный словами Никомеда, Рамондо, смежив веки, выставляет подбородок. Потом несколько раз с трудом сглатывает слюну.

– Я еще никогда в жизни не плавал на корабле, господин…

– Тогда тебя обязательно должно укачать. Чувствуешь, какая болтанка? – Торс Никомеда словно по воле волн начинает покачиваться сильнее. – Ветер, наверно, поднялся.

Рамондо тоже сильнее мотает головой, всерьез включившись в игру, навязанную ему хозяином. Внезапно он зажимает рот рукой и вскакивает.

– Мне плохо, господин… Мой желудок…

Не окончив фразы, Рамондо выбегает из-под навеса. Никомед со вздохом констатирует:

– Это вполне естественно для человека, не привыкшего к морю. Через пару минут Рамондо возвращается.

– Мне не нравится море, господин, – говорит он с напряженной улыбкой, – совсем не нравится.

Никомед растягивается на соломе.

– Теперь нужно отдохнуть. Не поспать ли нам?

Рамондо тоже ложится. Голова Никомеда все еще слегка подрагивает.

– Путешествовать по морю всегда лучше во сне: времени не теряешь. Завтра утром мы прибудем в Дураццо.

Рамондо ухмыляется и бормочет:

– Еще одно слово. Теперь я знаю, хозяин, что никакой это не город…

Когда Рамондо закрывает глаза, рядом уже раздаются звуки, похожие на вздохи кузнечных мехов. Это храпит Никомед.

Сотый день путешествия. Рамондо решает вернуться в замок

Никомед шагает по каменистой земле, шагает медленно, но твердо, старательно придерживаясь утрамбованной за все это время тропки, а вернее, уже довольно широкой дорожки, вьющейся среди пожухлой травы и сухих колючих кустов.

Рамондо же, судя по его виду, совсем скис – и от физической усталости, и от глубокой депрессии. Он то и дело спотыкается о камни, трет глаза кулаками, словно у него ослабело зрение; время от времени его пошатывает, и он взмахивает руками, пытаясь восстановить равновесие. Мул, предоставленный самому себе, бредет за путниками.

Вдруг Рамондо ни с того ни с сего усаживается на большой камень и хватается за голову.

– Все, господин. Больше не могу. Мне плохо.

Никомед трясет его за плечо и заставляет встать.

– Если крестоносец жалуется, то делает это стоя, а не сидя!

Рамондо разражается истерическим смехом:

– Крестоносец! Да что вы такое говорите, господин! Мы уже три месяца крутимся возле замка, тысячу кругов сделали, а зачем? Нет, я больше не могу, господин. Не могу, и все. И еще я боюсь, что Бог меня за это накажет. Бог не может простить такой насмешки, он накажет нас, как наказывает всех богохульников.

Никомед берет Рамондо за руку и тянет за собой.

– Ты просто устал… За короткий срок мы пересекли солнечные равнины Битинии и теперь поднимаемся на холмы Никеи.

Рамондо недоуменно оглядывается по сторонам.

– Это святотатство, и Бог нас накажет. Никакой Битинии здесь нет, и холмов Никеи тоже… – Воздев очи к небу, он кричит, и в его голосе мы слышим отчаяние: – Господь Бог видит нас… Он все видит!

Никомед. наморщив лоб, задумывается, словно его посетила новая идея. Он внимательно смотрит на слугу.

. – Помнишь, ты как-то спросил, бывает ли на свете что-нибудь меньшее, чем ничего? Так вот, теперь я могу ответить тебе. Это нечто, меньшее, чем ничего, и есть Бог. Ибо Бог – это ничего в абсолюте, пустота. А внутри этой пустоты находимся мы, то есть ничто… Мы – ничто внутри того, что еще меньше, чем ничто, то есть внутри Бога.

Рамондо ошарашенно смотрит на хозяина, потом внезапно срывается с места и с разбега бодает дерево. На рассеченном лбу выступает кровь, но Рамондо вновь и вновь бьется головой о ствол, словно он и впрямь лишился рассудка, и при этом твердит:

– Хочу умереть! Хочу умереть!

Никомед подбегает к слуге и оттаскивает его от дерева.

Рамондо с окровавленным лбом опускается на колени перед хозяином и, молитвенно сложив руки, просит:

– Позвольте мне умереть, господин! Хотя бы умереть позвольте!… Дайте мне умереть…

Никомед, приподняв плащ, отрывает полоску ткани от своей рубашки и перевязывает ею кровоточащую рану на лбу Рамондо.

– Ну что, теперь ты успокоился?

– Не знаю, хозяин. В голове у меня все перепуталось.

– Ты потерял много крови, а я крови ужасно боюсь.

– Извините, господин.

– И войны боюсь.

– Но Крестовый поход – это же священная война. Война, угодная Богу.

– Папе римскому она угодна, вот кому. Папе, который ничто в ничем и еще менее, чем в ничем…

Рамондо растерянно и удивленно глядит на хозяина.

– У меня кружится голова. И тошнит.

– Ты устал, Рамондо, тебе нужно отдохнуть. – Никомед участливо поправляет повязку на голове слуги. – Успокойся, Рамондо, ведь мы уже у стен Никеи. Там как раз и отдохнем.

Рамондо замер в неподвижности, словно в припадке абулии, а Никомед вдохновенно продолжает:

– Никея – столица Вифинии – великолепный город в византийском стиле. Это город, где Собор принял учение о Святой Троице. Каждый христианин должен верить, что Святая Троица – это Бог-отец, Бог-сын и Бог – Дух Святой, хотя их никто и не видит. А вот то, что видно даже без всякой веры, так это озеро, которое плещется у самых городских стен.

Рамондо делает несколько неуверенных шагов и рукой указывает путь, который может привести их по прямой к виднеющемуся в отдалении навесу, тогда как протоптанная ими среди камней и кустов дорожка загибается полукругом и значительно длиннее.

– Мы можем срезать угол и прийти на место раньше.

Никомед, укоризненно глянув на него, поясняет:

– Нет, Рамондо, когда я согласился нести этот крест на груди, я взял на себя определенные обязательства. И намерен их соблюсти. – Он сворачивает на длинную дорожку и, оглянувшись, проверяет, следует ли за ним Рамондо с мулом. – Никаких углов нам срезать нельзя. До Иерусалима остается еще много миль. Все рассчитано…

Удрученный слуга качает головой и плетется за хозяином, недовольно ворча:

– А я уверен, что крестоносцы углы срезают, и ничего плохого в этом нет.

Добравшись до навеса, Рамондо падает, совершенно обессиленный.

Никомед подходит к роднику, тоненькой струйкой бьющему из-под камней, смачивает в воде кусок тряпки, затем, подойдя к Рамондо, снимает с его лба повязку и промывает рану.

– Теперь тебе лучше?

– Вы слишком добры ко мне, господин. Но все-таки простите меня: дальше идти я не могу. Позвольте мне вернуться домой… Не заставляйте меня делать то, во что я не верю…

Никомед, промыв рану Рамондо, молча накладывает ему новую повязку.

– Вы не отвечаете мне, господин?

– Я принимаю к сведению твои слова. Ты отказываешься делить со мной трудности этого похода.

– Господин, мне хотелось бы… Но это сильнее меня. Вам-то хорошо. У вас есть слова, которые выводят у вас изо рта и сразу превращаются в города. И море у вас изо рта выходит, и корабли… А у меня изо рта только стоны вылетают…

Он подносит руку к губам так, словно его опять вот-вот вырвет, но сдерживает позыв и с жалобной улыбкой добавляет:

– Сами видите.

Никомед встает и, сделав несколько шагов, говорит, не поворачивая головы к Рамондо, все еще сидящему на земле:

– Вся беда в том, что тебе неведома метафора, а наше метафорическое путешествие вызывает у тебя головокружение…

– Меня аж рвет от него, господин.

Рамондо из вежливости поднимается: не может же он сидеть, когда хозяин стоит.

– Конечно, метафора на некоторых людей воздействует странно: вызывает головокружение, рвоту… Наверное, мне следовало объяснить тебе, что главной цели можно добиться и вспомогательными средствами, но никак нельзя стремиться к достижению второстепенных целей с помощью главных средств.

Пока Никомед развивает эту мысль, Рамондо подходит к мулу и снимает с него свою поклажу.

– В общем, как я понимаю, – продолжает Никомед, – тебе хотелось бы совершить настоящий Крестовый поход, участвовать в сражениях и даже убивать людей, чтобы овладеть земным Иерусалимом, а он вторичен по отношению к Иерусалиму небесному, которого можно достичь, идя ложным и, по-твоему, бесполезным путем. Я же выбрал именно этот последний, ибо он менее вреден и опасен и для нас, и для нашего ближнего…

Рамондо, уже окончивший возню со своей кладью, оборачивается к Никомеду и тупо смотрит на него.

– Ладно, хозяин, так я пошел…

Никомед обнажает меч, и слуга испуганно отступает назад.

– Будь по-твоему. Но знай: чтобы вернуться домой, тебе придется проделать в обратном направлении весь путь, который мы уже прошли. – С этими словами он ко множеству зарубок на стволе дерева прибавляет еще одну. – Ты понимаешь, что это значит?

Рамондо совершенно сбит с толку. Он растерянно глядит на хозяина и указывает рукой на замок.

– Так ведь вот же он…

– Увы, таков уговор с отцами церкви. Я по-прежнему продолжу свой поход в Иерусалим, а ты пойдешь в противоположную сторону. Подойдя к дереву, барон что-то быстро подсчитывает.

– Сегодня мы завершаем сотый день пути. Выходит, тебе предстоит сделать ровно тысячу кругов, прежде чем ты вернешься в исходную точку, или, как ты говоришь, домой.

Рамондо несколько мгновений колеблется, потом, смирившись с неизбежным, согласно кивает:

– Ладно. Пройду эту тысячу кругов.

– А я позабочусь о том, чтобы свой обратный путь ты проделал как положено.

– Мула я оставляю вам.

– А припасы поделим.

Никомед подходит к мулу и, сняв с него два мешочка с продовольствием, отдает их Рамондо, тот вскидывает поклажу на плечо.

– Так я сразу и пойду. Вы уж не сердитесь…

– Ладно, иди.

Сделав несколько шагов, Рамондо оглядывается и со словами: «Так что прошу прощения, господин» удаляется по тропинке в противоположную сторону. Никомед, беря мула под уздцы, трогается в путь.

Бласко и Аделаида не могут понять, почему слуга идет в одном направлении, а хозяин – в другом

Священник и Аделаида стоят в противоположных углах башни и тревожно вглядываются в простирающуюся перед ними равнину, где Никомед и Рамондо описывают круги вокруг замка, но почему-то в разных направлениях. Отойдя от балюстрады, наши наблюдатели сходятся посередине площадки и обмениваются недоуменными взглядами.

– Не понимаю, что происходит, – говорит священник задумчиво. – Факт совершенно необъяснимый…

– Не могу даже мысли допустить, что это бунт. Бунт преданнейшего слуги, который родился и вырос здесь, в замке…

– И все-таки именно слуга изменил направление…

– Может, они хотят, чтобы мы сбились со счета?…

– Но с какой целью?

Священник, постояв некоторое время в раздумье, складывает руки для молитвы: – Adorabo ad templum sanctum tuum, et confitebor Nomini tuo…

Почувствовав внезапное недомогание, Аделаида хватается за голову и со словами: «О Боже, как все кружится…» – падает без чувств в объятия священника.

Рамондо просит у хозяина прощения и решает продолжить поход вместе с ним

Рамондо, пыхтя и отдуваясь, добирается до навеса. Он чувствует себя совершенно разбитым и без сил валится на кучу соломы.

С противоположной стороны к навесу приближается Никомед, ведущий в поводу мула. Он идет спокойно, ровным шагом, как человек, отработавший правильный ритм.

Подойдя к навесу, Никомед привязывает мула к дереву, делает мечом очередную зарубку на стволе, потом садится на камень и вытаскивает из сумки походную флягу с водой и кусок копченого мяса.

Рамондо подсаживается поближе к нему.

– Я прошу у вас прощения, господин, тысячу раз прошу.

Никомед отрезает от куска тоненький ломтик и начинает медленно жевать.

– По закону мне не следовало бы тебе отвечать, потому что ты прошел две мили назад, а я ушел на две мили вперед. Таким образом, нас разделяют добрых четыре мили, – говорит он. – Даже если бы ты орал что есть мочи, вряд ли я смог бы тебя услышать. И все же попробуй…

Барон продолжает спокойно есть, искоса поглядывая на слугу.

Рамондо, догадавшись, чего от него ждут, и сидя рядом с хозяином, принимается орать:

– Я раскаялся в своем поступке, господин. Я понял, что одному идти куда труднее, чем вдвоем. Если вы меня простите, я снова буду вас сопровождать.

Никомед отхлебывает воды из фляги и, не глядя на слугу, отвечает:

– Прежде чем я смогу дать ответ, тебе придется пройти четыре мили.

– Два круга…

– Я подожду тебя здесь, у стен Никеи, на берегу озера.

Рамондо опускается на колени и обнимает ноги сидящею перед ним Никомеда.

– Иди, не теряй попусту время.

Рамондо вскакивает и быстрым шагом направляется в сторону «словесного» Иерусалима.

Никомед провожает его взглядом до тех пор, пока он не исчезает в какой-то ложбине.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Двухсотпятидесятый день путешествия. Никомед, разглядывающий опавший лист, застывает в неподвижности.

Холодный и ветреный ноябрьский день, но Никомеда, судя по всему, дурная погода мало беспокоит. Он сидит неподвижно на большом валуне под высоким деревом и, держа в руке опавший лист, не сводит с него глаз.

Слуга явно обеспокоен: он приглядывается к хозяину, ходит вокруг него, садится, всем своим видом показывая, что готов ждать сколько угодно, потом вскакивает, топает ногами, чтобы согреться, прохаживается взад-вперед, но при этом не перестает следить за хозяином.

Наконец, решившись, он легонько трогает Никомеда за плечо. Никакой реакции. Хозяин не двигается и не отрывает взгляда от листка.

– Господин, вы с самого рассвета сидите тут с этим листком. Не знаю, что с вами случилось, мой господин, просто ума не приложу… Обыкновенный листок…

Никомед не отвечает и не двигается.

Солнце уже клонится к закату, а барон все так же неподвижен. Сидит, не шевелясь, на валуне и созерцает листок. Встревоженный Рамондо подносит ему кусок хлеба и ломтик вяленого мяса.

– Вы хоть поешьте немного, раз уж совсем не хотите двигаться. На таком-то холоде. Вы чувствуете, какой холодина? А ветер?

Никомед и не думает отвечать. Он словно прирос к валуну.

Рамондо снова сует ему хлеб с мясом, но, поняв тщетность своих усилий,

садится и принимается есть в одиночку.

– Я знаю, – говорит он. – Это все из-за ваших философов… Оставили бы вы их в покое, господин, они все уже мертвые, а вам еще жить и жить. Как же мы теперь доберемся до Иерусалима?

Но даже упоминание о Иерусалиме не выводит Никомеда из состояния ступора.