Текст книги "Заблудившийся рассвет"

…За разговорами они дошли до «берлоги» Мусы. Увидев гостей, Ченекей тут же вскочил со своего топчана и принялся с каким-то странным видом расхаживать взад-вперёд по комнате. В квартире было довольно прохладно, и Ченекей не снимал ни длинной шинели, ни старых ботинок. Налив из чайника воды в кружку, он жадно выпил и стал читать надрывным голосом, делая вид, что ему безразлично присутствие гостей:

 
О, зимние дни и длинные ночи, уйдите!
Приди, о, весна моей жизни, согрей моё сердце.
Пусть очи лучатся, а слово блестит бриллиантом,
И я, словно солнечный день, наконец, засверкаю…
 

Муса разделся, несмотря на холод в квартире. Ахметсафа последовал его примеру. Поэтические завывания хозяина продолжались…

Тухват Ченекей обладал весьма приятной наружностью с намёком на аристократизм. Его удлинённое лицо оканчивалось небольшим подбородком. На узкой высокой шее покачивалась крупная голова, покрытая копной льняных волос. Словом, настоящий «служитель музы»…Ченекей прекратил, наконец, своё блуждание по комнате и патетически воскликнул:

– Есть ли на свете счастье, друзья мои? Способен ли кто-нибудь в этом мире понять нас? Когда же мы перестанем тлеть и гнить в этом подземелье и выйдем на свет божий?

Подобные эскапады хозяина были уже хорошо знакомы и Ахметсафе, и другим завсегдатаям этого «подземелья». Муса привычно придал своему голосу назидательно-поучительный тон и принялся успокаивать Ченекея:

– Не беспокойся, Тухват абый, придут эти дни, обязательно придут! И над нашими головами встанет солнце. Придёт весна, наступит тепло, деревья зазеленеют, взойдут хлеба… Мы пришли, чтобы жить, чтобы встретить солнце свободы, и изгнать холод зимы…

Ченекей, нахмурив брови, с усмешкой посмотрел сначала на Мусу, потом на его приятеля.

– Свобода, говорите? – хмыкнул он. – А думали ли вы о том, сколько свободы нужно человеку для счастья?

Вопрос был адресован преимущественно Ахметсафе и застал того врасплох.

– Ну, как сказать… – замялся он. – Разве можно свободу взвесить и брать столько, сколько надо или сколько захочется? Наверное, степень свободы личности должна определяться в законодательном порядке.

Ченекей воздел очи к потолку:

– О-о-о, господи! Друзья мои, разве вы не знаете, кто в нашей стране выпускает законы? Свора жуликов, тюремщиков и соглядатаев-шпиков правят теперь балом! А мы, рабы их псевдозаконов, кормим вшей в своих подземельях. Как сладок вкус свободы!.. Ха-ха-ха!..

– У свободы нет границ! – смело возразил ему Муса, не боявшийся поспорить со своим благодетелем, ближе которого у него в Оренбурге, кажется, никого и не было. Всем было известно, что именно Ченекей спас Мусу от голодной смерти, более того, он научил паренька всему, что знал сам, в том числе в области литературы и поэзии. Словом, Тухват Ченекеев стал для Мусы вторым отцом.

А Муса продолжал:

– У свободы нет пределов! Мы строим новый мир, чтобы покончить со всякими ограничениями, ущемляющими свободу человека. Через борьбу мы идём к истинной свободе. Да, прольётся кровь, будут жертвы, но мы не отступим от своего пути и всё-таки вкусим настоящую свободу. Конечно, вы можете посмеяться надо мной, напомнив о нынешней разрухе, голоде, болезнях… Но солнце истины уже взошло, и недолго осталось торжествовать холодной зиме. Мы ещё пойдём навстречу вольности под звуки марша Свободы…

– Дай-то Аллах! – сказал в ответ Тухват, несколько смягчившись и явно не желая разочаровывать пылкого Мусу. И всё-таки инерция скептического настроения брала своё.

– Случалось ли вам задумываться, юные мои друзья, – продолжал Тухват, смотря в упор на мечтательно улыбающегося Мусу, – над тем, почему при сладком слове «свобода» на лицах большинства людей появляется улыбка? Вот ты, Муса, говоришь красиво и вдохновенно, но кажется мне, что внутри тебя сидит какой-то чертёнок и щекотит за нервы всякий раз, когда речь заходит о свободе, братстве, равенстве и прочих возвышенных понятиях, то есть идеалах. Вероятно, именно поэтому при слове «свобода» ощущаешь эдакую лёгкую игривость не только души, но и ума. Тебе хочется поиграть, пошутить, попрыгать, угодить в кого-нибудь снежком, словом, поозорничать, так? Следовательно, в основе такого притягательного слова, как «свобода», лежит, извиняюсь, ёрничание или, в лучшем случае, улыбка насмешливой мечты, то есть ирония. Разве не так? Во всяком случае, в последнее время я склонен придерживаться такого мнения. И Тухват снова перешёл на язык стиха:

 
Смеются цветы и светится поле,
Сияют небесные сферы.
Схожу я с ума от радости воли,
Свобода! И счастье без меры!
 

Стихи были знакомы Ахметсафе. Ну, конечно, это «Моё счастье» Шаехзаде Бабича.

– Ах, Бабич, друг мой! – воскликнул Тухват со слезами на глазах. – Где же ты? Куда подевался твой свет, которым ты наполнял мой сумрачный мир? Какой дьявол осмелился поднять на тебя руку, кто погубил тебя?..

Он обхватил обеими руками голову и плюхнулся на кровать.

Ахметсафа вдруг ощутил такую грусть, такую неизбывную тоску, что у него даже дыхание перехватило. И он молча поспешил покинуть это подземелье.

* * *

Направляясь из столовой в общежитие, Ахметсафа услышал прерывистый голос чуть ли не бегущего за ним Мусы.

– Постой, дружище! – звал его Муса, учащённо дыша от быстрой ходьбы. – Обожди! Знаешь, что я хочу тебе сказать? Сегодня будет вечер в детском доме. И знаешь, кого пригласил уважаемый Шариф ага Камал? Знаменитого музыканта и маэстро Салиха Сайдашева.

После такого, несомненно, чрезвычайно важного сообщения Муса выдержал театральную паузу – для большего эффекта!

– Кто сказал? – спросил заинтригованный известием Ахметсафа. – Мало ли какие вечера сейчас проводятся, сразу не разберёшь…

– Ченекей сказал, – ответил Муса, нетерпеливо дёрнув друга за рукав. – Пойдём вместе, а? Мне одному как-то скучновато будет, а вместе веселее. Идёт?

– Но нас ведь никто не приглашает? – засомневался Ахметсафа, представив себя в роли непрошеного гостя. Правда, он знаком с Шарифом ага, но Салиха Сайдашева не знает, хотя и видел его несколько раз. Маэстро возглавлял музыкальную школу и часто вместе со своими воспитанниками приглашался на студенческие и молодёжные вечера. Ученики «музыкалки» были без ума от своего наставника и между собой называли его не иначе, как «наш Сайдаш». На вечерах маэстро сидел обычно на первом ряду и кивал головой в такт музыки, а когда кто-то сбивался с ритма или пускал «петуха», виновато разводил руками и улыбался: дескать, прошу прощения, дети ещё только учатся…

Словом, приглашения одного только Мусы явно не хватало, и Ахметсафа тут же нашёл уважительную причину для отказа:

– Сегодня вечером идём в «Орлес», там рабочих рук не хватает, помочь надо.

Муса уже не раз ходил со студентами в «Орлес», когда заводу требовалась помощь, и работал самозабвенно, с упоением, несмотря на свою худобу и малый рост. Сверстники уважали его за такое рвение в работе. Ахметсафа иногда даже жалел Мусу, который, гонимый собственным энтузиазмом, метался от мероприятия к мероприятию, стараясь успеть везде: в учёбе, труде, художественной самодеятельности… Казалось, что им движет не только энтузиазм, но и какие-то непонятные, будто скрученные в пружину, силы.

Услышав о намечавшемся походе в «Орлес», Муса тут же внёс коррективы в свой план:

– Очень хорошо, дружище! – воскликнул он. – Давай сделаем так: сначала сходим в детдом. Я прочитаю своего «Больного комсомольца», ты продемонстрируешь перед детворой чудеса акробатики. Шариф ага, кстати, тоже в восторге от твоих номеров. Вот увидишь, мы будем иметь бешеный успех! А потом побежим помогать «Орлесу». Договорились?

Тут он придал голосу таинственную интонацию:

– Скажу тебе по секрету, приятель, что я задумал поэму, посвящённую заводу «Орлес». Материал вроде бы есть, но никак не могу начать писать. Чего-то не хватает…

В Оренбурге крупных заводов и фабрик можно было по пальцам одной руки пересчитать. «Орлес» являлся одним из немногих таких предприятий, и Ахметсафе было лестно, что его друг взялся за поэму о заводе, с которым Ахметсафу связывали давние и прочные отношения сотрудничества. В знак одобрения он даже обнял друга, и они, весело болтая, зашагали в сторону общежития. Неудержимый творческий азарт Мусы, его стремление к чему-то более светлому и радостному, чем окружающая его действительность, вызывали чувство невольного уважения.

…Муса как в воду глядел: директор детдома Шариф Камал встретил их с радостью и тут же внёс изменения в программу.

– А этот джигит исполнит гимнастические номера, – с улыбкой посмотрел он на Ахметсафу. – Таких художеств наши дети ещё не видели. Глядишь, и они захотят эдак кувыркаться…

Он добродушно засмеялся.

– Сейчас выступает Сайдаш, потом Ченекей прочитает свои стихи, после него выступление Мазита…

Речь шла о популярнейшем в Оренбурге артисте Мазите Ильдарове. Да, в именитую команду попали сегодня Муса с Ахметсафой. Как бы не опростоволоситься.

Ахметсафа с интересом наблюдал за игравшим на сцене пианистом. Зал притих, заворожённый волшебными звуками чудесной музыки. Кое-кто приоткрыл рты, изумлённо смотря на феерический танец на клавиатуре бледных, тонких, нервных пальцев великого музыканта. Эти бесподобные пальцы то замедляли, то убыстряли своё движение, и Ахметсафе казалось, что перед ним пробегали тронутые дуновением раннего утра, мелкие, узкие, серебряные волны нежившейся в лучах зари Сакмары.

Вся Вселенная находилась во власти музыки…

Сайдаш играл совершенно новые, доселе неслыханные мелодии. Прядь каштановых волос упрямо спадала ему на лоб, и маэстро лёгким движением головы откидывал их назад. Лицо его было в высшей степени одухотворённым, чем-то напоминая Такташа в минуты его вдохновенных выступлений. Даже глаза были пронзительно голубыми, как у Такташа. Ахметсафа настолько забылся, что ему вдруг померещилась Загида, стоящая возле пианино маэстро…

При мысли о любимой девушке он ещё более поддался чарам мелодии и даже пожалел, что не пригласил Загиду на этот вечер, хотя имел такую возможность. Они встретили девушку по пути на вечер. Муса, как обычно, пустил в ход всё своё обаяние, даже что-то шепнул на ушко Загиде, но та, не обращая внимания на заигрывания Мусы, порывалась что-то сказать Ахметсафе, но замолкла на полуслове, увидев, что её воздыхатель проходит мимо с деланным равнодушием и даже какой-то церемонной гордостью, возможно, давая тем самым понять, что положил конец своим бесполезным любовным переживаниям.

«Эх, дурень! – обругал себя Ахметсафа. – Разве трудно было поздороваться, остановиться на минуту-другую, чтобы перекинуться ничего не значащими фразами? Можно было, пользуясь случаем, ненавязчиво, как бы ненароком пригласить её на вечер, и, возможно, она согласилась бы, и теперь, под влиянием волшебной музыки приоткрылась, встрепенулась бы её печальная душа. И кто знает, может быть, именно в этот вечер между их душами возникла бы та невидимая, таинственная связь, которой так недоставало Ахметсафе. Надо было усмирить свою холодную гордыню, вызванную, в свою очередь, упорным равнодушием к нему любимой девушки, и попытаться хотя бы сегодня отыскать ключ к её замкнутой душе. Возможно, тогда всё обернулось бы по-другому, и мир вокруг изменился бы… Но… Что толку сожалеть о прошедшем и раскаиваться об уже содеянном?.. Муса прав, говоря, что в одном лёгком взмахе девичьих ресниц скрыто тайны больше, чем в толстом тысячестраничном философском трактате. Надо только понять эту тайну… Увы, Ахметсафа пока не в состоянии понять тайну Загиды и найти волшебный ключик к дверце её души…

Музыка Сайдаша не давала ему покоя. Она была то энергичной, будто солнечной, то печальной, тоскливой и нерешительной, то выражала непонятную боль и горечь потерь, утраченных надежд… Пальцы то танцевали, то еле брели, спотыкаясь о клавиатуру. Ахметсафа впервые видел такие изящные, длинные, гибкие и чуткие пальцы. Ему не верилось, что человеческие пальцы способны извлекать, творить такую неземную музыку. Нет, это могли быть только пальцы ангела!

Музыка овладела всей душой без остатка… Тихую игру утренней Сакмары сменили шум гнущихся на ветру камышей и прибрежных ив, истошные крики чаек, делавших отчаянные и безуспешные попытки сесть на гребни беснующихся волн. Казалось, что в этих чайках отражались судьбы людей, которые бессильно бились о волны вздыбленной страны.

Да, теперь Ахметсафа начал понимать игру Сайдаша. Великий маэстро рассказывал о непрестанных, мучительных поисках человеческой души, стремящейся найти саму себя, но попадая на этом пути то в ненастье, то в штиль, то в шелест утренней речки… И так всю жизнь… Всю жизнь… Стремительные душевные порывы, разбивающиеся о скалы препятствий… Приобретения и потери… Победы и отступления… Любовь и ненависть… Вечность и краткость жизни… Эфемерность бесконечности и бесконечная эфемерность… Ахметсафа даже не представлял себе, что посредством музыки можно говорить о таких сложных философских проблемах жизни и мироздания, спорить, соглашаться, отстаивать свои убеждения. Он был безмерно рад тому, что Муса сподобился пригласить его именно на этот вечер.

Едва не умирая от тоски, музыка вдруг снова освещалась солнцем, обдувалась ветром, возрождая страстное желание жить, бороться, творить. Любовь к жизни сменяется то проклятием этому миру, то тревогой за него… Зрители напряглись, некоторые даже привстали со своих мест, взбудораженные музыкой, а Сайдаш всё играл и играл. Нет, это не струны механического инструмента издавали требуемые от них звуки, это беспокойная душа самого Сайдаша струилась сквозь волшебство его рук…

Даже слушая выступления других артистов, Ахметсафа всё ещё находился под властью музыки маэстро. Вот Муса читает своё стихотворение «Больной комсомолец», но оно почему-то не производит на Ахметсафу того впечатления, которое производило раньше. Муса любил читать это стихотворение под аккомпанемент популярного тогда вальса «Гибель Титаника» в исполнении юной ученицы музыкальной школы Магизы. Девочка и сегодня старательно играла эту мелодию, видимо, заранее предупреждённая о возможном визите поэта. Теперь Муса уже не представлял себе, как можно читать это стихотворение без соответствующего музыкального сопровождения… Выступление Мусы будто добавило залу чувство напряжённости, духа борьбы…

Когда Ахметсафа начал демонстрировать свои номера, Сайдаш вдруг, неожиданно для всех и прежде всего для самого артиста, уселся за пианино и заиграл, причём заиграл в такт движениям выступающего.

Звучала та же самая музыка, что исполнялась недавно, но на этот раз она словно прогнала с горизонта тучи, призвала яркое солнце, вообще, звучала приподнято, энергично. Ахметсафа вдруг перестал ощущать своё тело и удивился столь неожиданному, неведомому ощущению. Движения его стали лёгкими, почти невесомыми, а потому особенно изящными и элегантными… Признаться, он был на седьмом небе от счастья, что его выступление удостоилось внимания и музыкальной поддержки великого композитора.

После окончания вечера, когда зрители уже расходились по домам, к артистам подошёл озабоченный чем-то Шариф Камал. Тяжело вздохнув, он сообщил:

– Только что получено сообщение о прибытии на станцию угля для детского дома. Груз необходимо разгрузить этой же ночью. Днём грузчиков ещё можно найти, но откуда я их возьму поздно вечером? Что делать, ума не приложу.

И тут Муса развернул кипучую деловую активность:

– Я бегу на военно-политические курсы, – засуетился он, накидывая шинель. – Тебе, Ахметсафа, придётся идти в «Орлес» без меня. Надо подымать на ноги курсантов, уголь нельзя упустить из рук. Вы, Шариф абый, немедленно отправляйтесь на станцию и готовьте необходимые документы на груз. Мы прибудем через час.

И он умчался, не дожидаясь ответа.

– Проворный малый! – похвалил Шариф Камал. – Любое дело ему по плечу. Молодец! Как он всюду успевает, понять не могу. Как заведённый… Устаёт, наверное…

– Ещё как! – с гордостью подтвердил Ченекей, – Приходит домой и замертво заваливается спать! Я уж ему говорю, что все дыры этого давно прохудившегося мира не заткнуть! Не ты, говорю, первый, не ты последний! Лучше отдохни, отойди на время от дел! Но куда там! Что ему, что стене говоришь…

Видно было, что Ченекей обожает своего воспитанника, гордится им.

Х

Весеннее солнце слизывало снеговой покров то там, то здесь, будто рыжий весёлый жеребёнок щипал сено то с одной, то с другой стороны стога. Блестящий слой снега таял на глазах от тёплого дыхания весны; на следах полозьев выступала талая вода. Уставшая от зимы природа вдыхала весенний воздух, принимая тепло как с неба посланную благодать. Вот-вот по реке тронутся льды, а такое зрелище лучше всего наблюдать в деревне. Поэтому каргалинские студенты – Ахметсафа, Саттар, Рахим, Надир и не отстававший от них ни на шаг Карим – спешили домой, в Каргалы, чтобы не пропустить начало весеннего торжества на Сакмаре. Их сборы и приготовления не остались, конечно, без внимания вездесущего Мусы, и вот он уже укоризненно кривит свои полные губы:

– Без меня собрались?.. Возьмите и меня в Каргалы, а? Тоже хочу посмотреть…

Саттар добродушно рассмеялся:

– Да ради Бога!.. Собирайся, да побыстрее, если дороги не боишься. У нас шутя говорят, будто каргалинские дороги настолько укатанные, что если пятнадцать человек из села уедут, то пятеро обязательно вернутся. Но теперь нас, учитывая тебя, будет на одного человека больше!

– Что он оставил в Каргалах? – недовольно проворчал Карим, но на его слова никто не обратил внимания. Сборы прошли быстро и весело. Ребятам нравилось, что Муса присоединился к их компании. С ним не пропадёшь: говорливый Муса любую дорогу сократит наполовину. За разговорами и не заметишь, как в село войдёшь. К тому же Муса обязательно устроит в деревне какой-нибудь вечер, растормошит местную молодёжь и вообще всю притихшую за долгую зиму деревню.

Весеннее солнце ласкает щёки, сползает по шее за пазуху… Как хорошо возвращаться домой с друзьями! Слово за слово течёт разговор, и первейшая, главная тема – конечно, девушки. Да-а, о них можно судачить всю долгую дорогу… Но вот Муса косится на Карима и нарочито громким голосом говорит, как объявляет:

– Ребята, вижу дырявую верхушку бревна!

На секретном языке друзей это означало: «Внимание! Среди нас – доносчик! Не распускайте языки при болтливом Кариме!» Друзья тут же замолкли, ибо хорошо знали, что Карим при первой же возможности выболтает встречному и поперечному всё, что услышал от «друзей-приятелей». Такова уж была его «щедрая» натура, страдавшая острым недержанием секретов. Это из-за него Муса попал однажды в очень неприятную ситуацию.

В тот день он буквально ввалился в комнату общежития, весь взбудораженный, чем-то вдохновлённый, с румянцем на всю щёку и испариной на лбу. Не говоря ни слова, он жадно выпил кружку воды. Все знали, что после занятий Муса уходил на завод «Орлес». Судя по его состоянию, сегодня он весьма преуспел там в шефской работе. Наверняка не ограничился лишь одной лекцией о международном положении, а ещё помог рабочим какого-нибудь трудного участка, пообедал с ними в столовой, договорился о следующим визите… Ахметсафа шутливо заметил:

– Никак ты, Муса, от самого Яика так бежал, что дыхание перевести не можешь? Мог бы не спешить так, не мчаться сломя голову, твоя ненаглядная Айша занимается в музыкальном кружке и ещё не скоро освободится.

Словоохотливый Муса обычно тут же подхватывал эту тему – ему только дай поговорить о девушках! Но в этот раз он раздражённо, даже с оттенком досады, махнул рукой и сказал:

– Ну вот ещё!.. Мне пока не до Айши…

Слова эти вовсе не означали похолодание чувств к Айше, а свидетельствовали, скорее всего, о том, что поэт одержим очередной лихорадкой вдохновения, которое на какое-то время вытесняет в нём все остальные чувства.

– Я был на «Орлесе», беседовал с рабочими, – рассказывал Муса, – и загорелся новыми идеями. Вообще, благодаря общению с рабочими во мне будто заново пробудилась вера в будущее, укрепилась надежда на коренные преобразования. Ведь эти брусья, доски, перекрытия и другие строительные детали, производимые руками «орлесовских» рабочих, идут на фундамент нового здания страны, в основание новой жизни, понимаете ли вы? Эх, ребята! Я напишу об этом поэму! Пока это лишь мечта, стремление, но некоторые строки уже бродят в душе. Вот послушайте!

 
Рассвет алеет. Слышится гудок.
Так начинается рабочий день…
Подъём и завтрак. Включённый станок.
Обед. И, наконец, заката тень.
 
 
И этот мир размерен на гудки.
Как по сигналу свыше. Наконец,
Как пульс крови, дыхание груди
И дружное биение сердец.
 

Вдохновлённый Муса ещё не закончил читать, как Фатых Сагитов недовольно сдвинул брови и забрюзжал:

– Ну, и где тут новая жизнь, новые высоты? Где, как говорится, искорки будущих грандиозных успехов? А? Какой-то заводской гудок… станок… завтрак-обед… И чего ты привязался к этому гудку? Гудок-мудок… Анахронизм какой-то… Хи-хи…

Ахметсафа поспешил защитить своего друга от несправедливых нападок.

– По-моему, гудок как некий символ здесь очень удачно использован. Гудок, действительно, может рассказать о многом. Это – и рабочий ритм завода, и память о прошлом, и день сегодняшний, и призыв к будущему. Гудок – это труд, символ бурлящей жизни. Вспомните, что ещё недавно завод был разрушен, а теперь работает в полную силу. Муса правильно говорит, звук заводского гудка сегодня – это как ритм сердца всей страны, как призыв к вере и надежде.

Муса положил руку на плечо друга и сказал усталым голосом:

– Спасибо, друг. Именно так я и думал, сочиняя эти строки. С пуском в строй заводов и фабрик наладится и жизнь простого народа, я верю в это…

Карим, как всегда, молча впитывал в себя все эти разговоры, а потом при встрече с Айшой передал ей только те слова Мусы, которые касались его возлюбленной.

– Твой Муса сказал: «Мне сейчас не до Айши». Так что напрасно надеешься – Муса теперь загордился! Ему не нужны глупые деревенские девицы, он засматривается на заводских девчат, на русских барышень. У него одно на языке: «Орлес» да «Орлес». Будто свет клином сошёлся на этом заводе… Даже поэму начинал писать, с чего бы?..

После этого, естественно, последовал «разрыв отношений», и Мусе пришлось приложить немало усилий, чтобы с трудом восстановить почти утраченное доверие Айши. Вовремя помог и Ахметсафа, сумевший убедить Айшу, что злополучные слова Мусы не имели никакого отношения к его чувствам к ней, а были сказаны в горячке вдохновения. Айша, наконец, смилостивилась и даже шутливо погрозила Ахметсафе пальчиком:

– То же мне, утешитель нашёлся… Устроитель сердечных дел… О себе подумай, джигит! У тебя же твёрдый характер. Вроде, как камень. Будь напористым. Иначе тебе не видать Загиды.

– Но Загида влюблена в Такташа! – не удержался от восклицания Ахметсафа. – Кроме него, она никого не видит и видеть не хочет!

Он быстро взял себя в руки, хотя сердце по-прежнему прыгало в груди, а в глазах поплыли какие-то разноцветные круги. Покрашенный жёлтой краской коридорный пол вдруг замерцал сначала бледно-голубыми, а потом почти фиолетовыми бликами. Голова слегка кружилась от волнения, но Ахметсафа всё-таки закончил мысль:

– Девичья душа для нас неведома… В какой дастан ни загляни, везде наткнёшься на этот извечный любовный узел, который никогда и никому не развязать. Не я первый, не я последний…

* * *

…Весёлое настроение, царившее в начале путешествия, постепенно сменилось задумчивостью, рассудительностью. Разговор зашёл об организации в Каргалах молодёжного вечера, но Ахметсафа лишь внешне, как-то машинально поддерживал беседу, будучи не в силах освободиться от своих мыслей и воспоминаний.

А думы его по-прежнему занимала Загида. Ему казалось, что даже небесное светило загорается исключительно от благосклонного взгляда Загиды, а санный след приобретает каштановый оттенок не от заблестевшей на весеннем солнце влаги, а от свечения роскошных кос любимой. Эх, жизнь!.. Как понять девичью душу? Каждый день он встречается с той, ради которой готов броситься в огонь и воду, млеет от её улыбок и смеха, выразительных взглядов и дружеских слов, но никак не может открыть двери замкнутой девичьей души: вход туда для него, увы, заказан…

С такими невесёлыми мыслями достиг он околиц каргалинских… День клонился к закату… Вечером предстояло выступление перед односельчанами. К назначенному часу изба-читальня, которую называли ещё и «Красным уголком», была полна народу. Ожидалось представление. Впрочем, оно по заведённой недавно традиции предварялось отчётом сельсовета о проделанной работе и лекцией о международном положении – видимо, советская власть считала, что без этих священных ритуалов артисты ну никак не способны вдохновиться на концертные номера.

Итак, председатель сельского совета Зариф абзый ознакомил собравшихся с положением текущих дел, затем Ахметсафа раскрыл глаза трудящихся на общероссийские и международные дела. Слова председателя привычно пролетали мимо ушей, но речь Ахметсафы вызвала оживление в зале. Послышались голоса, стали задаваться вопросы.

– Вот ты, милок, видно, шибко грамотный, – говорил один крестьянин, – объяснил бы нам, невежам, как так могло случиться, что голод свалил такую страну, как Россия, народ которой испокон веков не знает другого занятия, нежели хлеборобство? Конечно, засухи были и прежде, но от голода народ всё же не умирал, хотя и голодал. Непонятно нам это…

С другого конца зала доносилось:

– А эти американцы, сколько зерна они советам отвалили? Или не давали ещё вовсе? Может, ждут, пока мы от голода околеем?

– А что немаки собираются делать? – гудел пожилой мужик. – Правда ли, что революцию они для Ленина устроили? Говорят, целый вагон денег ему прикатили. А что, это у них запросто… Только немцы и могут сдвинуть с места народ, привыкший хлестать на печи самогонку и закусывать солёными огурцами. Кхе…Кхе…

– Когда кончится война в Средней Азии? Народ в Бухаре упрямый, за веру свою жизни не пожалеет, не то что у нас… Ведь до чего дошло: какой-нибудь молокосос у нас может безнаказанно верующих оскорблять, мечети заколачивать, а пусть он сунется в благородную Бухару, ему там рыльце-то начистят…

Вопросы не были неожиданными. Ахметсафе приходилось отвечать на подобные вопросы и в «Орлесе», и в подшефном селе Чебенле. Поэтому и здесь он отвечал обстоятельно, приводя разные доводы, примеры, цифры. Верили ему односельчане или нет, это уже другой вопрос, но слушали его с интересом.

Наконец, один пожилой крестьянин одобрительно заметил:

– Этот сын Мустафы за ответом в карман не лезет, язык у него подвешен что надо. Научился в городе лясы точить, точно оратор, трибун пламенный…

В зале засмеялись. Кто-то сказал:

– Он ведь из рода кожевенников Давлетъяровых, из породы Каешлы, вот и язык у него будто из ременной кожи сделан, вовек не износится. Хе-хе!..

Долго ещё пытали вопросами Ахметсафу, и Муса уже начал выразительно покашливать за кулисами, намекая, что время оратора давно вышло. Кто-то из друзей не выдержал и зашипел:

– Хватит, Ахметсафа!.. Время!.. Время!.. Или до первых петухов болтать собрался?

Но Ахметсафа был только рад такой живой реакции односельчан. Что греха таить, было время, когда он таил обиду на каргалинцев, от которых пришлось услышать немало проклятий в тот год, когда кем-то были избиты священнослужители, а двери мечети оказались заколоченными. Последовавшую за этими событиями смерть отца односельчане связали с комсомольской деятельностью Ахметсафы, ещё более ранив сердце удручённого горем парня. Тяжёлый камень до сих пор давит душу, свербит сердце, но сегодня Ахметсафа почувствовал, как меняется отношение к нему односельчан. И он немного оттаял душой, поняв, что недостойно для джигита держать обиду на весь аул, хотя нескольких односельчан он никогда не смог бы простить.

А сельчане действительно исподволь любовались молодостью, энергией, сообразительностью «башковитого» сына Мучтая, порою даже помогая ему избежать щекотливых ситуаций при ответах на некоторые каверзные вопросы. Вот они зашикали на дотошного, въедливого Чульди Хайбуша: «Эй, Чульди, чего ты привязался к парню? Считаешь себя умнее других? Да откуда ему знать, сколько вагонов денег пригнали немцы? Как будто этот Лилин специально приезжал с отчётом к Ахметсафе, чтобы докладывать, сколько денег потрачено им на революцию».

Ахметсафа поспешил поблагодарить слушателей и юркнул за кулисы. Ему ещё предстояло участвовать в концерте, проверяя реакцию деревни на «обезьяньи выкрутасы», как прозвали в народе акробатические номера в его исполнении.

Началось второе отделение вечера.

Первым вышел на сцену Муса, и весь зал устремил на него любопытные взгляды, будто спрашивая: «Ну-ну… И какой же номер выкинет этот мальчик-с-пальчик?»

Муса на мгновенье задержался на середине сцены, потом решительно шагнул к самому её краю, где расположилась на полу босоногая детвора, и тихо, но с нарастающей интонацией и душевным напряжением, стал читать своё знаменитое стихотворение «Больной комсомолец». Несмотря на слегка картавый выговор Мусы, его выступление произвело сильное впечатление, зрители ловили каждое его слово, а чтец всё более вдохновлялся, чувствуя себя перед публикой как рыба в воде, и казалось, что он не просто декламировал, а мастерски разыгрывал небольшой спектакль. Все, кто находились в избе-читальне, в том числе даже сами артисты, слушали Мусу, затаив дыхание.

Ахметсафа пытался повторить со своей сестричкой Бибкей её слова из пьесы, которую сегодня должны были поставить на сцене, но его усилия оказались тщетны: двенадцатилетняя девочка, спрятавшись за занавеской, не сводила восхищённых глаз с выступавшего Мусы, забыв обо всём на свете. Ахметсафа забеспокоился: не забудет ли Биби свою роль? Ведь пьесу намеревались играть после выступления Мусы, позволив артистам всего лишь небольшую паузу для подготовки. Пьесу написал, конечно, Муса, и называлась она «Варенье». В ней участвовали трое детей: два мальчика и девочка. Роли были распределены ещё в Оренбурге. Ахметсафа должен был играть хозяйского сынка, Саттар – его друга, а Парваз – сестрёнку хозяйского сынка. Но Парваз каргалинцы так и не увидели, потому что Загида после долгих уговоров взяла подругу с собой в своё родное село. Её роль решено было отдать самому Мусе или же Надиру. Однако события повернулись таким образом, что и этот вариант изменился. Всё началось с того, что Мусе вдруг захотелось остановиться у Ахметсафы, хотя его звали к себе в гости и давние друзья Саттар, Надир, Кадыр, у которых и дома были просторные, и угощение, разумеется, получше. И всё-таки Муса, поблагодарив приятелей, остался с Ахметсафой, возвращения которого с нетерпением ждали братишка и сестрёнка – единственно родные души, кровиночки, оставшиеся от некогда большой и дружной семьи.