Текст книги "Заблудившийся рассвет"

V

Первая ночь пребывания мусульманского полка в Оренбурге выдалась спокойной. А утром, после завтрака Усманов решил посмотреть и проверить, как устроились солдаты, каково их настроение. Не успел он одеться, как кто-то нетерпеливо застучал в дверь и, не дожидаясь приглашения, вошёл внутрь. На пороге появился Нигмат Еникеев, отвечающий в полку за культурно-просветительскую работу. Несмотря на вчерашний поздний отбой, он с самого утра уже был на ногах и успел побывать в штабе войск, защищающих город. По правде говоря, Усманову не очень нравилась излишняя расторопность своего подчинённого, но выговаривать он не стал. Оказалось, здешнее командование уже успело отдать Еникееву приказ о подготовке и проведении концерта, и вот Еникеев примчался советоваться с комиссаром. Городские власти, организовавшие оборону Оренбурга, ещё не успели познакомиться с командиром и офицерами полка, но уже пытались взять под своё начало прибывший полк, показывая тем самым, «кто в доме хозяин» и чьи фэрманы[15]15
  Фэрман (фәрман) – приказ.


[Закрыть] предстоит выполнять беспрекословно. Надо признать, что вопрос подчинённости войск имел для солдат важное значение, а в некоторых случаях являлся вопросом жизни и смерти, поэтому должен был быть решён как можно быстрее. Оренбургские «градоначальники», едва завидя какого-нибудь войскового командира, спешили отдать ему приказ, неважно какой. Лишь бы подчеркнуть своё единоначалие. Однако в город пришла не партизанская вольница, а регулярный полк Красной Армии, знающий и порядок, и дисциплину, и субординацию. И пора доказать это «градоначальству». Поняв, что творится на душе у культорга, Усманов улыбнулся:

– Ну что ж… Приказ есть приказ. Его надо выполнять. Но не так быстро, как они хотят. Сначала ознакомься с программой артистов, потом её должен утвердить штаб полка. Первое выступление в городе требует от артистов особой ответственности. Где, перед кем будут они выступать, как примут их зрители? Всё это очень важно. Придётся мне самому сходить в Центральный штаб городской обороны и согласовать с ними все необходимые вопросы. Кажется, оренбургские товарищи слегка утратили чувство реальности и, раздавая свои бестолковые приказы направо-налево, принимают нас за мальчиков на побегушках. В город вошла не ватага оборванцев, а регулярные части Красной Армии, в данном случае – 1-й Татарский Стрелковый полк. И чем раньше товарищи поймут это, тем лучше будет для них.

Рассудительный разговор комиссара пришёлся по душе Еникееву. Он улыбнулся:

– И я такого же мнения, товарищ комиссар.

– Хорошо. Тогда пошли. Сначала посетим вагон, где разместился штаб.

Усманов шагал широко, уверенно, за ним следовал Еникеев.

Оказалось, что комиссар полка ещё вчера вечером встретился и имел беседу с представителями Центрального штаба обороны города, и таким образом многое узнал о ситуации в городе. Недавно в окрестностях отгремели бои с колчаковцами, причём решающая битва произошла возле аула Каргалы. Война есть война, она сопровождается смертями и разрушениями. Сильно пострадали каргалинцы, многих людей не досчитались, много домов и построек потеряли… Едва отгремели последние залпы, как в село пришли красные, и тут крепко задумались каргалинцы, недовольные самоуправством красных: что делать? Решили собрать джиен (народное собрание или вече – по-русски). Жаловались командиру красных на грабежи, насилия, самосуды и самодурство солдат… Вместо того, чтобы наказать виновных, командир, наоборот, решил взять их под свою защиту. Каргалинцы возмутились, заволновались, снова собрали джиен… Таким образом, мусульманскому полку предстояло ещё загладить чужую вину, как-то смягчить ожесточившийся народ. А тут ещё колчаковцы из-под Актюбинска грозят новым наступлением. Как бы ни было, очень неприятно чувствовать у себя за спиной, в тылу враждебное дыхание таких больших и многочисленных сёл, как Каргалы. Впрочем, есть надежда, что комиссар Усманов, успевший заслужить в прошлом году некоторый авторитет у каргалинцев, вновь сможет найти общий язык с народом. Тем более, что на помощь комиссарскому красноречию прибыла бригада татарских артистов. Первый концерт решено было дать в ауле Каргалы.

И вот труппа артистов в сопровождении отряда солдат отправилась в гости к строптивым каргалинцам. Особенно радовались девушки-артистки – ведь вместе с ними едет комиссар Усманов – завидный жених, в которого были влюблены почти все артистки! Да и сам Усманов не из дерева, а джигит молодой, красивый, горячий, умеющий так посмотреть на девушку своими шалыми карими глазами, что сердце девичье тут же сладко-сладко замирало. А как лихо, молодцевато сидит он на коне! Орёл! Когда он в гневе, девушки боятся даже подойти к нему, но зато с нетерпением ждут его визита, когда пригожий молоденький комиссар превращается чуть ли не в сорванца мальчишку, почти братишку окружавших его смешливых красавиц. Они были рады, что комиссар приходит почти на каждую репетицию и старается помочь артистам в меру своих сил…

Колонна артистов и охраны шла в Каргалы медленно. То и дело слышались шутки, смех, весёлые разговоры, песни.

* * *

Вид родной деревни всегда прибавлял Ахметсафе силы. Вот и теперь, совершенно забыв об усталости, он решился на озорную мальчишескую выходку: проникнуть в дом старухи Таифе не через ворота, а через узкую щель между забором и лабазом, где обычно лазали одни кошки. Хальфетдин как-то хвастался, что может кого угодно узнать по звукам шагов. Так неинтересно. Ахметсафа предпочёл добраться до крыльца почти по-пластунски, с кошачьей осторожностью. Возвращение Хальфетдина не было для него секретом: зоркие глаза юноши не раз подмечали мачеху, тайком носившую еду для беглеца. Никто об этом, кроме него самого, не знал. Даже отец…

Ахметсафа осторожно проник в сени. Ему почему-то расхотелось входить в дом с «сюрпризом», и он решил свистом предупредить хозяев о своём приходе. Но обветренные, потрескавшиеся на степном ветру губы не послушались его. Ахметсафа поморщился от боли в губах. Махнув рукой, он зашёл в дом и вдруг замер, услышав тихий смех и шёпот в том углу, где были полати и схрон Хальфетдина. Ахметсафа недоумевал: уж не с самим ли собой разговаривает бедный Хальфи? Не тронулся ли он умом? Кто знает, как ведёт себя человек, почти год бегающий от всех других людей. Молодёжь его возраста в конце концов не стала искушать судьбу и подалась в армию, кто в белые, кто в красные. И только Хальфи до сих пор скрывается. Видишь ли, по матери соскучился и домой сбежал… Ахметсафа испытывал к Хальфетдину какую-то слегка брезгливую жалость. В прошлом году чудом избежав вместе с другими арестованными расстрела, он то ли от радости, то ли от расстройства чувств решил непременно записаться в армию. Тогда он даже не слушал увещеваний и просьб матери. Сверстникам говорил: «Нужно записываться в Красную Армию, не то нас перебьют тут, как зайцев». Но вот что странно: при этих словах Хальфи как-то заискивающе смотрел на Гусмана, словно ища его одобрения… А потом Ахметсафа собственными глазами видел, как его мачеха Шамсия висла на шее Хальфетдина, со слезами умоляя его остаться.

Высокие полати от пола отделяла узкая лестница. Оттуда доносились странные звуки: будто вздохи коров… Ахметсафа нахмурился: непохоже, чтобы Хальфетдин так охал в одиночку, пусть даже от отчаянного безделья. Напротив, звуки явно выражали высшую степень удовольствия. Может, к Хальфетдину пришёл Ахметхан, и они сейчас забавляются какой-нибудь интересной игрой? Кстати, хорошо, что маленькая Биби не знает, где прячется Хальфетдин, не то растрезвонила бы об этом на всю улицу. Ахметсафа вдруг почувствовал, как устал. Шутка ли пройти двадцать вёрст и первым делом зайти не домой, а к этому пугливому беглецу, чтобы предупредить его об опасности! И что же делает этот несчастный беглец? Хихикает и возится с кем-то, забыв обо всём на свете. А-а, чем гадать, лучше подняться и проверить самому! Ахметсафа так и сделал. Поднимаясь по узкой лестнице, он заглянул на край полати и… В глазах у него потемнело… От увиденного Ахметсафа даже потерял дар речь и застыл, словно приколоченный к лестнице гвоздями: ни слезть, ни подняться. Он увидел на полатях мачеху с Хальфой в недвусмысленной позе. Заметив смуглое, обгоревшее в степи лицо пасынка, Шамсия испугалась и резко оттолкнула навалившегося на неё Хальфетдина. Голая нога мачехи коснулась руки Ахметсафы, а подол платья прошелестел в миллиметре от его изумлённого лица. Женщина охнула, ойкнула, какая-то сила подняла её вверх и с шумом выкинула к сеням. Шамсия больно ударилась об пол. Вскочивший со своего места полуголый, ошалевший Хальфетдин наткнулся на совсем растерявшегося подростка и ударил его в грудь. Ахметсафа кубарем скатился с полатей, и пока он поднимался и приходил в себя, уже одетый Хальфи спрыгнул на пол и помог подняться Шамсие.

– Не ушибся, дорогуша? – мрачно спросил он подростка. – Разве так опрометчиво прыгают? Кем ты себя возомнил? Щенок!

Он со злостью схватил подростка за плечо, но тот вывернулся так, что рубашка разорвалась по шву. Хальфи вдруг плаксиво закричал:

– Ну, что ты здесь оставил? Чего ты тут ходишь? От меня и так уже полчеловека осталось… И что теперь будет? Что будет?.. А?..

Этот же вопрос, кажется, мучил и Шамсию. Неверной походкой ушла она в угол сеней и заплакала.

– Что нас ожидает?.. Господи, какой позор на мою голову! Я тебе ещё весной говорила: уйдём отсюда, уйдём куда глаза глядят… С чужими детьми счастья всё равно не видать… – стонала и причитала Шамсия, словно продолжая давний спор с Хальфетдином.

В полутьме Ахметсафа вдруг отчётливо разглядел потное, раскрасневшееся лицо Хальфи. Беглец о чём-то усиленно размышлял, и, видимо, пришёл к выводу, что с парнем можно договориться, а теперь во что бы то ни стало надо быстрее привести в чувство женщину.

– Не надо, Шамсия, не плачь, – тихо сказал он. – Ахметсафа не ребёнок, он всё понимает, так ведь, братишка?

Он бросил на подростка какой-то диковато-свирепый взгляд, в котором сквозила неприкрытая угроза: дескать, если нас выдашь, то… Хальфетдин снова рванулся к подростку, но тут Шамсия, внезапно осознавшая всю опасность возникшей ситуации, кинулась ему наперерез с криком:

– Не смей его трогать! Не смей! Это я во всём виновата, только я! Делай со мной что хочешь, но паренька не тронь!

В её голосе чувствовалась такая отчаянная сила, что Хальфи в испуге отступил, удивлённо качая головой.

Шамсия снова охнула:

– О, Аллах! Как больно! Кажется, ребро сломала, когда с полатей кулем свалилась. А ведь как чувствовала, как знала: не надо сегодня приходить. Внутренний голос предупреждал меня с утра: не ходи сегодня, не ходи!

И Ахметсафа из этих слов, понял, что мачеха довольно часто навещала логово беглеца. Но почему? Что она здесь оставила? Что она тут делает с этим Хальфетдином? А тот…чего он так суетится, волнуется?

Шамсия попыталась взять ситуацию под свой контроль, смягчить её. Ведь надо было что-то предпринимать. И она как можно более мягким голосом заговорила:

– Уф! Как я испугалась!.. Думала, что это за чумазая физиономия пялится на меня?.. Не чёрт ли, не шайтан? Тем более я вообще трусиха…

Она говорила нервно, не останавливаясь, боясь упустить момент и ещё более усугубить ситуацию, и попыталась «незаметно» увести разговор в другое русло.

– А я уж и блины напекла, когда Давли абзый сказал, что скоро Ахметсафа вернётся. Заодно решила и Хальфетдину немного блинов принести, всё же не чужой человек. К тому же давно по-настоящему домашней выпечки не ел…

Хальфетдин понял, к чему клонит женщина. Ну и хитра, бестия! Может, действительно удастся как-нибудь выкрутиться?

– Что тут особенного случилось, дорогой? Да ничего особенного! Сидели мы с Хальфи и тихо беседовали, и вдруг кто-то в дом врывается без стука. Мы же не знали, что это ты, Ахметсафа. Ну, Хальфетдин и затянул меня на полати, от греха подальше, чтобы соседи или чужие люди не увидели нас. Не дай бог, языком начнут молоть… Разве можно напраслину возводить на людей, так ведь, сынок?

– Да-да, – обрадованно подтвердил Хальфи. – Так оно и было. Побоялись молвы людской. Но ты ведь не из тех, кто попусту языком мелет, так ведь?

– Конечно, нет! – змеёй ластилась к подростку Шамсия. – С какой стати он будет рассказывать об этом глупом происшествии? Он ведь самый умный из братьев, мой любимец! Когда я впервые пришла к ним в дом, удивилась чистоте и порядку, и всё это благодаря Ахметсафе, это он следил за порядком в доме, ухаживал за детьми…

Уги инэй[16]16
  Уги инэй (үги инәй) – мачеха.


[Закрыть] говорила и говорила, забыв про своё «сломанное» ребро, стараясь хоть как-нибудь, чем-нибудь угодить пасынку. Хальфи уже почти успокоился.

– Замечательный парень растёт, – заискивающе хвалил он подростка, будто извиняясь за свою недавнюю грубость и даже угрозу физической расправы. – Ещё домой не дошёл, а меня, видишь ли, вначале навестить надумал. Молодец! Только ты, парень, больше не пугай так людей, не появляйся внезапно, стучись хотя бы… Договорились?

– Ты был дома? – спросила Шамсия. – Или по пути зашёл сначала сюда? Отец дома?

Ахметсафу мутило от клоунских ужимок мачехи и её любовника, попавших впросак и пытавшихся обелить себя. Упоминание об отце заставило Ахметсафу съёжиться, как от нестерпимой боли. Ему почудился печальный, грустный взгляд отца, искренне доверившегося своей молодой жене. Отец из кожи лез, чтобы в такое трудное время обеспечить семью всем необходимым, чтобы поддержать в доме достаток, покой и гармонию. Ах, отец! Ахметсафе стало мучительно жаль его. Тонкая, чувствительная натура отца не выдержит измены жены.

А Шамсия, бросив на Хальфетдина ещё один горячий взгляд, снова предупредила:

– Запомни! Не вздумай и пальцем тронуть Ахметсафу!

Не дожидаясь ответа, выбежала из дома.

После ухода Шамсии Хальфетдин, кажется, и вовсе утихомирился, даже присмирел как-то. Хотя Ахметсафа был ниже его ростом, но тело юноши было налито силой, тренировано каждодневным тяжёлым физическим трудом, тогда как Хальфетдин, который уже месяц не слезал с полатей, устал от безделья и лени. Хальфи понимал, что один на один он вряд ли справится с этим отроком. Словно подтверждая его опасения, Ахметсафа спокойно и даже как-то равнодушно проронил:

– В деревне красные. Только что нагрянули, почти одновременно со мной. Собирают народ возле Новой мечети. А я… хотел всего лишь предупредить тебя…

Хальфи заметно стушевался:

– Что же мне делать, а, братишка? Ты ведь давно уже не ребёнок, понимаешь, что… В общем, у нас с Шамсиёй…

Ахметсафа недовольно поморщился и перебил его:

– Знаем! И Гусман абый знает… Хотели уже забыть об этом, а тебе, оказывается, всё ещё неймётся, не терпится грехов побольше набрать.

Хальфи тяжело вздохнул:

– Вот ведь как… получилось-то…

– Бессовестным, бесчестным ты оказался, Хальфи. Оба вы бессовестные… Отца жалко… Вы – скоты, истоптавшие его честь…

Ахметсафа повысил голос.

– Если отец узнаёт о вашем разврате, топором изрубит на мелкие части! И тебя, и её!

Хальфи попробовал оправдаться:

– Мустафа абзый… Ну, как бы тебе объяснить… Слишком кроткий, что ли… В общем… Вот Шамсия ко мне и тянулась. Сам до сих пор не пойму, как всё получилось. Даже не заметил, как очутился у неё в объятиях. Заворожила она меня, что ли, с пути праведного сбила.

Противно было наблюдать и слушать, как здоровенный бугай выгораживает себя и всю вину за прелюбодеяние взваливает на женщину. Тоже мне, рыцарь!..Ахметсафа бесцеремонно прервал излияния Хальфетдина:

– Хватит ныть! Слушай моё последнее слово: уходи из деревни сегодня же! И больше не возвращайся! Не пятнай честь нашего аула! Такую подлость не способен совершить, наверное, даже самый низкий человек!

– И куда мне идти? – растерялся Хальфетдин? – Куда податься?

– Хотя бы в Красную Армию запишись! Она тебя куда-нибудь да пристроит…

И Ахметсафа, резко повернувшись, поспешил вон из этого постылого дома.

На улице сияло солнце. Припекало…

В тот же день Хальфетдин исчез. С тех пор никто его не видел.

* * *

Целый год Мустафа ждал известий от сына Гусмана. Когда прошлой весной сын заявил, что хочет идти на войну, Мустафа хотел о многом спросить его, побеседовать. Разные мысли теснились тогда в его голове. Но он понимал, что отговаривать сына так же бессмысленно, как и одобрять. У их оренбургского родича Гумера эфенди есть любимая поговорка: «Чем дороже вещь, тем больше боишься её потерять. Так и с человеком». Верно…

А теперь… Хоть море слёз выплакай, а сына не вернёшь. Жалко джигита. Лишь бы живым остался!.. Кому он в этой армии дорог? Никому? Эти красные, сдаётся мне, тоже из тех горлопанов, кто норовит правду перетянуть на сторону лжи, а ложь – на сторону правды. Охо-хо!..Испокон веков человек в этой стране ничего не стоил, так что вряд ли красные вдруг ни с того ни с сего прониклись страстным человеколюбием. С чего бы? Верно старики говорят: никогда не ценят того, что есть в избытке. А чего в России много? Что у нас есть в избытке? Народу, конечно! Людей в России полным-полно, а значит, и жизнь их ничего не стоит. Страна рабов… Древние говорили: если раб взойдёт на трон, то страна сойдёт в могилу… Психологию рабов изменить очень и очень трудно…

Услышав, что в село опять пришли красные, Мустафа встрепенулся: может, кто-то из них слышал или знает о Гусмане? С утра у Мустафы было хорошее настроение, потому что, во-первых, дружно зацвёл яблоневый сад. А без причины, как говорится, и ветерок не дунет. Буйное цветение сада – это, несомненно, к добру…

Он попытался не замечать подавленного настроения жены, зашедшей в дом какой-то скованной, будто деревянной походкой. Утром при виде зацветшего сада она почему-то вспомнила своего первого мужа и всплакнула. У Мустафы опять больно сжалось, а потом бешено запрыгало сердце, не находя себе место в груди…

Мустафа пока ещё не знал точно, какие войска зашли в деревню, но нутром чувствовал: красные. В последнее время они заметно активизировались, наведываясь то в одно, то в другое село, собирая митинги и обещая осчастливить всех бедных и обездоленных. Гм-м… А с зажиточными семьями что они намерены сделать? Обобрать, чтобы превратить их в нищих? Должны же в стране быть нищие и обездоленные. Впрочем, истинное своё лицо красные покажут тогда, когда покрепче ухватятся за власть и оседлают трон. Кто-то из мудрецов в древности так сказал о тех, кто страстно желал власти и шёл к этому любыми путями: «Трон ухватил лисой, на троне сидел волком, но умер собачьей смертью». Не это ли ждёт и большевиков?

Провожая в прошлом году Гусмана, Мустафа всё твердил:

– Не поспешил ли ты, сынок? Не поспешил ли?

Гусман стоял понурый, не зная, куда деть свои большие сильные руки, и отвечал:

– Так больше нельзя, отец. И так уже жизнь в ад превратилась. Каково мне в положении беглеца? Не к добру это… Да и в голове ни одной путной мысли нет. И всё-таки нужно на что-нибудь решиться…

Мустафа смотрел на заплаканное лицо сына и шептал:

– Да будет так… С Богом… да не оставит тебя Аллах, милостивый и милосердный… В конце концов, ты не единственный на этом свете, кто покидает отчий дом… На всё воля Аллаха…

Вернулся Ахметсафа мрачный, чем-то недовольный. Рубашку почему-то в руке держал. «Устал, наверное, – подумал отец. – Намаялся в степях казахских, не в гости ездил, чему уж тут радоваться…» И он решил не беспокоить пока сына, дать ему отдохнуть, набраться сил. От сына Мустафа узнал, что в село нагрянули красные под командованием того самого красивого комиссара, который в прошлом году спас джигитов от расстрела, а потом уговорил нескольких парней записаться в их отряд. Именно с ним и ушёл Гусман. Взволнованный Мустафа пошёл к Новой мечети, где собирался митинг. Шамсия как ни в чём не бывало позвала пасынка пить чай. Ахметсафа бешено сверкнул белками глаз и вышел из дома вслед за отцом.

Мустафа уже был на площади перед Новой мечетью, успев найти Усманова и засыпать его вопросами о сыне. Комиссар постарался успокоить отца. Прошлый год оказался не слишком удачным для красноармейцев, каргалинских парней по независящим от Усманова причинам разбросали по разным фронтам. А Гусмана комиссар помнит хорошо.

– Замечательный джигит! В нужное время умеет быть и послушным, и решительным. Умный парень, такой нигде не пропадёт. Ждите, должна от него весточка прийти, должна. Потерпите, ещё немного, абзый… – говорил комиссар, виновато потупя взгляд.

Усманов действительно чувствовал себя в какой-то мере виноватым за судьбу Гусмана, сына Мустафы. В прошлом году он ездил в Москву, добиваясь создания и обучения Татарской Стрелковой бригады, а в это время многих его парней, почти необученных, бросили закрыть бреши на Южном фронте. Видимо, и Гусман оказался среди них… Теперь бригада почти сформирована и укомплектована. И вновь, как и в прошлом году, комиссар клянётся, что его парни не будут отправлены на фронт без необходимой подготовки и учёбы.

Ахметсафа невольно поискал глазами Хальфетдина, но того не было видно.

Тех, кто записывался в Красную Армию, Усманов называл почему-то «добровольцами», и Мустафа недоумевал: «Где же тут «добрая воля»? Вообще, странное это словосочетание: «добрая воля», «доброволец». Не от доброй воли записываются парни в армию, а от безысходности, стало быть, от злой воли. Не очень успокаивали Мустафу и других родителей заверения Усманова, что необученную молодёжь ни в коем случае не пошлют сразу в окопы. Комиссар объяснил, что новобранцев сначала отправят в Самару, потом, возможно, в Казань, в распоряжение формирующейся I Татаро-мусульманской бригады. Впрочем, такие заверения внушали известный оптимизм Мустафе, и он с надеждой посматривал на группу деревенских парней – «добровольцев», как будто среди них стоял и его Гусман…

– Да будет так, как ты говоришь, туган[17]17
  Туган – здесь: земляк.


[Закрыть], – сдержанно одобрил комиссара Мустафа. – Какая польза государству, если необученных безусых юнцов, не умеющих даже держать винтовку, послать в самое пекло битвы? Ведь враг тоже не дурак, наверняка знает, с каким противником ему предстоит сражаться.

– Правильно, абзый. На стороне врага – знания и опыт, значит, и нам нельзя ворон на деревьях считать. Мы должны учиться стать сильнее врага, использовать его же знания вдвойне, втройне в нашу пользу…

Усманов не удержался от ребячества и лихо ударил кулаком о кулак: поддержка, пусть и сдержанная, пожилого и умудрённого жизнью Мустафы казалась ему маленькой победой. В глазах комиссара появились искорки юношеского задора.

– Я участвовал во многих битвах за молодую советскую власть, – продолжил он, обращаясь к молодёжи, – а вы только-только собираетесь это делать. И правильно! Вы не ошиблись в своём решении! Мы все, тюрко-татары, мусульмане, должны идти вместе до конца, чтобы жить в одной стране – татарской! Ни один человек и ни один народ не должен отдавать свою судьбу в чужие руки. Нам нужно своё государство, но ни одно государство невозможно построить без своей армии. Никто не подарит нам своё национальное войско, тем более не позволит создать его. В этом я не раз убеждался. Государство и родина становятся во сто крат дороже, когда сам защищаешь его безопасность с оружием в руках! Так будем вместе, братья! Соединимся! Не запятнаем своего имени и высокой чести называться татаро-мусульманами!

Казалось, что Усманов сам себя воспалял своей речью. Вот он порывисто сжал руки стоящего рядом Мустафы, будто хотел передать ему свою энергию, горячую веру и уверенность в победе.

– Примерно через полтора часа наши артисты из Татарской бригады приглашают вас на свой концерт, – объявил Усманов. – Так что не спешите расходиться, лучше помогите подготовить сцену.

Действительно, на противоположной стороне Примечетной площади солдаты сооружали сцену, готовили какие-то реквизиты. Импровизированный занавес скрывал артистов от посторонних глаз. Вот оттуда вышли две красивые девушки в ладно пригнанной красноармейской форме и заговорили о чём-то с собравшейся тут детворой, кажется, просили им помочь украсить сцену. Форма так шла этим молоденьким артисткам, что Ахметсафа невольно залюбовался ими.

Сначала он удивился тому, что такие красивые девушки-мусульманки запросто сопровождают мужчин в их нелёгких военных походах, а потом ему самому захотелось пойти вместе с красноармейцами и, конечно, с этими хрупкими, словно ангелы, девушками… Хорошо, что сюда не пришёл Хальфетдин: ему нельзя даже близко подходить к таким прекрасным и чистым девушкам.

Ахметсафа не заметил, как очутился возле отца. Увидев и узнав юношу, Усманов положил ему на плечо свою руку и с улыбкой сказал:

– А я ведь знаю и помню этого смелого джигита! В прошлом году он спас каргалинских парней от головорезов Хабри!

Тут он тяжело вздохнул, посмотрел куда-то вдаль, где дымилась пыль беспокойных степей. И тихо сообщил:

– Нет уже неугомонного Хабри. В прошлом году, выйдя из вашего села, он со своим отрядом устремился навстречу войскам Дутова, даже меня не послушал, не стал ждать подкреплений. Это была наша последняя встреча… В первом же сражении с дутовцами его отряд был изрублен казаками… Да, в нём было много партизанской вольницы, строптивости, упрямства. Это его и погубило… К счастью каргалинцев, вот этот славный юноша в прошлом году спас своих односельчан от хабриевского самосуда…

Ахметсафа встрепенулся:

– Но ведь к отряду Хабри присоединились и наши ребята, и… Гусман абый тоже… Что же с ними?

– Не беспокойся, их в том бою не было. Я их не отдал Хабри. Каргалинских парней я в целости-сохранности довёз до самой Казани, а потом уехал в Москву…

…Откуда ни возьмись появилась маленькая Биби и обняла Ахметсафу за колени:

– Не уходи, абыкай, я тебя никуда не пущу, – залепетала девчушка. – Если ты уйдёшь в алмию, я и мама будем плакать.

Четырёхлетняя девочка, видимо, помнила, как провожали в прошлом году Гусмана в армию, и думала, что в этом году настал черёд Ахметсафы. Он вытер носик сестрички подолом её платьица, поднял её на руки и взглянул на отца:

– Пойдём домой отец. Здесь нет никого, кто знал бы что-нибудь о Гусмане абый.

– Приходите смотреть концерт, – напомнил им комиссар и направился к артистам.

…Когда через полтора часа Ахметсафа вновь подошёл к Новой мечети, концерт уже начался. Юноша с красиво поставленным голосом выразительно декламировал стихи.

 
Яик – опасная река,
Она норовиста, быстра…
Топи врагов, громи врагов,
И летом пусть уйдёт тоска…
Яик – глубокая река,
Весною тают в ней снега…
И пусть враги утонут в ней,
Так сердцу будет веселей…
 

Интересно, что Ахметсафа где-то уже читал эти стихи. По-моему, в какой-то газете, оставленной в прошлом году красноармейцами. Вспомнился и автор стихотворения – Галиаскар Камал. Правда, у него упоминалась Волга-Идель, а не Яик-Урал, но артист быстро сориентировался в местных условиях, и запросто поменял название реки. Превосходная память Ахметсафы услужливо подсказала и название стихотворения «Последний круг».

Ахметсафа немного растерялся, увидев, насколько плотно окружили сцену молодёжь и детвора. Из щекотливого положения его выручил сам комиссар.

– Что, джигит, без места остался? – улыбнулся он. – Не переживай, для тебя хорошее место найдём… По правде говоря, сначала я сомневался, придут ли на концерт люди. А сомнение – это первый признак тревоги. Слава богу, зрителей много пришло…

Он взял Ахметсафу за руку и повёл поближе к сцене. Юноша вдруг оказался в центре всеобщего внимания и ужасно от этого смутился, оробел, будто вмиг потерял всю свою волю. Он сконфуженно попытался освободить свою руку из комиссаровской руки, и Усманов ещё раз понимающе улыбнулся.

– Ты стесняешься своего же народа? Не забудь, что в прошлом году каргалинцы готовы были тебя на руках носить за твой подвиг. Так что во всей деревне вряд ли найдётся человек более уважаемый, чем ты, Ахметсафа.

Маленькая Биби, не слезавшая с рук брата, во все глазёнки таращилась на комиссара. Усманов невольно залюбовался очаровательным ребёнком и спросил:

– Кто это прелестное создание? Сестрёнка?

– Сестрёнка, – коротко подтвердил Ахметсафа, всё ещё тяготясь непривычным для себя вниманием людей. Зато зрители, и стар и млад, пораскрыв рты, наблюдали за беседой щёгольски одетого комиссара с сыном сборщика шкур Мустафы.

– Молодец девочка, что так любит своего брата, нигде не отстаёт от него, – ласково произнёс Усманов, гладя её непокорные кудряшки. – А как зовут девочку?

– Меня зовут Бибиджамал, – гордо и даже с некоторым вызовом заявила девочка.

– Красивое имя! Биби… Бибкей… – восхитился Усманов. – Это имя очень идёт такой прелестной девочке.

И с тех пор, с лёгкой комиссаровской руки, никто уже в деревне не называл эту девочку Биби или Бибиджамал, а звали её ласково Бибкей. Но девочка об этом, конечно, ещё не знала, а потому смело вскинула на комиссара свои огромные синие глаза и спросила с наивной простотой и детской прямотой:

– Дядя, а сегодня ты кого убивать плиехал?

Усманов на мгновение смутился, но быстро взял себя в руки. Не переставая улыбаться, он приложил палец к губам девочки:

– Тс-с! Мы никого не трогаем, сестричка, и никому не причиняем зла. Мы только гоним своих врагов. Нам они не нужны, пусть убираются восвояси…

Но болтливую Биби трудно было остановить. Она ткнула крохотными пальчиками в сторону сцены и безапелляционно заявила:

– Враги-душманы вон там, их и нужно прогнать. Пусть уходят, да, дядя?

Дядя не ответил. Он уже уходил, кивнув на прощание Ахметсафе. Подросток что-то хотел сказать вдогонку комиссару, но передумал и уселся на приготовленное ему место. Бибкей вскоре угомонилась и сладко заснула у брата на руках, обняв его за шею и положив голову на его плечо. Ахметсафа всё своё внимание переключил на сцену. Вот на неё легко взбежал Усманов, поднял руки, выдержал небольшую паузу и заговорил:

– Джамагат! Сёстры и братья! Уважаемое общество! Как видите, мне довелось через год вновь посетить ваше село и встретиться с вами. На этот раз я выступаю перед вами в качестве представителя регулярной Красной Армии и комиссара самого передового и боеспособного полка сформированной в Казани I Татаро-мусульманской Стрелковой бригады. Партизанщина на Красном фронте закончилась. В непримиримой борьбе с врагами главное слово останется за частями созданной Красной Армии. От самых высших властей советского правительства я получил разрешение на формирование Татарской Национальной Гвардии, и я верю, что татарские воины проявят себя в освободительной борьбе с самой лучшей стороны. Совсем недавно, в начале мая, в Казань приезжал сам товарищ Калинин и дал высокую оценку частям формирующейся Татбригады. Тем, кто не знает, кто такой Калинин, скажу, что он работает в Москве рука об руку с Лениным, вождём революции. Я не скрываю, что в Москве есть много разных начальников и не все они хорошие, но Калинину можно верить. Он выходец из рабочих. Это по его совету наш полк направили на борьбу с колчаковцами в Оренбургский край…