Текст книги "Заблудившийся рассвет"

Собирая в Бухаре все необходимые документы, предписания, подписи и печати, Ахметсафа неожиданно натолкнулся на объект своей первой любви. Сначала он не обратил внимания на проходившую мимо женщину в тёмной накидке, да и коридор был плохо освещён. Но вот он замер, услышав до боли знакомый голос:

– Ахметсафа! О, Аллах!. Ахметсафа, ты ли это, милый мой друг?

Да, это была Загида, по которой Ахметсафа «сох» ещё в Оренбургском педагогическом институте. Недолго думая, девушка порывисто обняла его за шею и радостно повторила:

– Ахметсафа!.. Это же ты… Ты…

От нахлынувших чувств у Ахметсафы чуть не подкосились колени.

– Загида! – охнул он, чувствуя, как враз пересохло в горле. – Ты… Ты откуда здесь?..

Девушка, застыдившись своего порыва, отпрянула от него, прислонилась к глиняной стене коридора и тихо, как-то устало и почти нежно произнесла:

– Ну вот. Признал всё-таки… Узнал.

Девушка выглядела такой робкой, беспомощной, жалостливой и…желанной. Ахметсафа осторожно тронул её за плечо:

– Успокойся… Ну же. Успокойся.

Голос его дрожал от волнения.

– Это только гора с горой не сходятся. А мы люди… – говорил Ахметсафа. – И всё-таки я до сих пор не могу прийти в себя… Так как же, какими судьбами ты здесь, в этом аду?

– Так же, как и другие: в поисках рая, – печально улыбнулась Загида, глотая скупые слёзы. – Хотя для меня, круглой сироты, рай везде, где живут люди.

Ахметсафа растерянно спросил:

– Сирота? Разве у тебя не было родителей?

– Они умерли от тифа как раз тогда, когда я уехала в Ташкент. Теперь у меня на всём белом свете нет ни одной родной души… И осталась я одна-одинёшенька…

Голос девушки дрогнул и стал едва слышен, будто доносился из неведомого далёка, откуда-то из-за высоких гор и синих морей.

– Вот как. Да… Судьба… – так же тихо отозвался Ахметсафа и, в свою очередь, поведал о целях своего приезда: дескать, приехал на время каникул помогать узбекским друзьям строить советскую власть.

Загида снова печально улыбнулась:

– Умница моя! Да и что тут можно сделать за два-три месяца каникул? Обычная история. Такие, как ты, приезжают «на пару месяцев», а остаются на долгие годы. Не надейся, что вырвешься отсюда раньше, чем через два-три года.

Девушка рассказала о себе. Окончила в Ташкенте курсы медицинских сестёр, работала в одной из провинций близ Бухары. Уже два года прошло.

– Видел бы ты здешний народ, Ахметсафа, – покачала головой Загида. – Как они выживают, и вообще, как живут в таких нечеловеческих условиях, не пойму, диву даюсь. Куда ни сунься, там у них свой порядок, свои обычаи, малярия, трахома… Впрочем, все эти напасти здесь даже не считаются болезнью, а воспринимаются как норма, как нечто само собой разумеющееся, как естественное состояние бытия, понимаешь? Узбечки рожают много, кажется детей даже не считают. Дети мрут как мухи. После смерти очередного ребёнка узбечка привычно проводит ладонями по лицу: «Бог дал, Бог взял!», читает дога[41]41
  Дога – молитва.


[Закрыть]. И всё! Зато выжившие дети становятся крепки, как кремень, им что жара, что стужа – всё равно. Наверное, их даже кислота не возьмёт. Поразительная живучесть!

– Естественный отбор, – усмехнулся Ахметсафа.

– Не знаю, какой там у них отбор, – как-то равнодушно и устало отозвалась Загида. – Ну а тебя куда определили?

Не дожидаясь ответа, она вдруг широко раскрыла глаза и горячо зашептала:

– Беги ты отсюда, дорогой мой, беги без оглядки! Спасайся, тикай!.. Пусть узбеки сами строят себе жизнь по своему усмотрению, а я сыта всем этим по горло! В Казань хочу уехать! Уже всё готово к отъезду…

– В Казань? – вконец растерялся джигит. – Но… Как же так?.. А я в Ургенч собрался…

– Жаль, что не приехал пораньше, – улыбнулась девушка, самолюбию которой явно польстило волнение Ахметсафы. – Вместе веселее было бы. Не тешь себя иллюзиями, мой милый, отсюда ты не скоро вырвешься. Считай, что ты попал в стаю, и она тебя так просто не отпустит. Законы стаи неумолимы и жестоки… Или можешь считать, что ты попал в смерч, в песчаную бурю, из которой мало шансов выбраться. Я ведь тоже думала, что еду на практику, всего на два-три месяца. Обучили меня на курсах делать уколы, перевязки, оказывать первую медицинскую помощь, а потом выставили за дверь: дескать, в добрый путь! Каких только больных я не повидала! Не только медсестрой, но и хирургом, акушеркой, педиатром и терапевтом приходилось работать… Впрочем, я ничуть об этом не жалею. Ты знаешь, с какими знаменитыми хирургами довелось работать! Из Москвы, Ленинграда, других больших городов приезжали… Настоящие светила медицинской науки!.. Они дали мне столько знаний, сколько не сможет дать ни один институт. Ведь в Среднюю Азию направляли лучших из лучших, чтобы «просвещать тёмный народ», но узбеки отнеслись ко всему этому довольно равнодушно. Они предпочитают жить так, как жили их отцы и деды, и не представляют себе другой жизни. Более того, это именно нас, образованных и культурных, они считают «варварами», чуть ли не приравнивая к ишакам.

Вспомнив о назначении Ахметсафы, она спохватилась и принялась давать советы:

– И в Ургенче, и в других местах будет одно и то же. Ради Аллаха, запомни мои слова и прежде всего будь осторожен! Не лезь туда, где тебя не ждут. Не суй свою бедовую голову куда ни попадя, не лезь на рожон! Народ в кишлаках с виду простой и тихий, но себе на уме. Есть у них свои незыблемые правила, законы, освящённые веками традиции. Не дай Бог, если что-то сделаешь не так или ляпнешь не то слово, мигом из кишлака выкинут, а предварительно изобьют, могут вообще до смерти забить, зависит от глубины твоего проступка. Хотя Ленина простой народ любит, даже не зная о нём ровно ничего. Да им и не нужно ничего знать. Достаточно того, что они считают Ленина выходцем из «простых дехкан». И не вздумай что-нибудь вякнуть о басмачах, не то можешь без головы остаться. Впрочем, для узбеков истинными басмачами, то есть угнетателями, является вся эта орда пришельцев и чужаков, работающих на советскую власть.

Выговорившись, Загида шутливо дёрнула парня за рукав.

– Ну ладно, заболталась я… Правду говорят, язык без костей. Мне на поезд нужно успеть, а вещи у подружки. Пойду я…

Ахметсафа снова спросил её:

– Почему в Казань?.. Ты это серьёзно говоришь? Кто там тебя ждёт?

– А-а… – лукаво протянула Загида. – Я же не сказала тебе. Видишь ли, я написала заявление с просьбой принять меня на учёбу в Татрабфак. И вот недавно пришёл вызов. Меня принимают. Понимаешь, единственное, в чём тебе здесь не могут долго отказывать, – это просьба учиться в рабфаке или других советско-коммунистических учебных заведениях. Я полгода обивала пороги разных кабинетов, вымаливая разрешение вернуться на родину, и всё без толку. Но я от своего отступать не привыкла. Ещё отец мне говорил: мол, ты, доченька, всё равно что ласка – если вцепишься, тебя уже ни за что не оторвать. Правда, я точно не знаю, что такое ласка. Кажется, это хищный зверёк, охотящийся на мышей или ещё на кого-то из мелких грызунов. Не важно…

Тут Загида таинственно понизила голос:

– А я ведь с Айшой переписывалась и знаю, что у тебя в Оренбурге зазноба появилась…

Глаза девушки загадочно заблестели.

– Наконец, нашёл достойную, равную себе девушку. Молодец! Рада за тебя… Знаю, что зовут её Рабига – говорят, красивая и скромная… Уж если она понравилась Айше, значит, обладает несомненными достоинствами.

Тут она снова грустно вздохнула.

– А я вот до сих пор так и не нашла своего суженого. Даже не знаю, кого я ищу, к чему стремлюсь…

Она с нарочитой, но горькой бравадой махнула рукой:

– Ничего не поделаешь! Найти своего суженого – это ведь такое редкое счастье, Ахметсафа. Среди тысяч и тысяч людей отыскать свою звезду – это невероятно трудно. Чувства застилают разум… Не раз я плакала по ночам, вспоминая дивные дни в Оренбурге. Эх, если бы время можно было повернуть вспять…

Ахметсафа почувствовал, что начинает краснеть, от волнения лоб его покрылся испариной. Он невольно провёл рукой по лицу и сказал:

– Ну чего ты, в самом деле… Не принимай всё так близко к сердцу… За такой хорошенькой девушкой джигиты, небось, табунами ходят, а ты повелеваешь ими, как царица.

– За мной никто, кроме тебя, не ходил, – резко ответила вдруг Загида и, словно устыдившись своей прямоты, замялась:

– Ты… Ты… С тобой мне… Уф!.. И слов-то не могу отыскать. Да что же такое со мной происходит!

Она снова всплеснула рукой:

– Не судьба, видно. так ведь, Ахметсафа, друг мой?

Она ещё пыталась поддерживать шутливый тон, но слёзы так и брызнули из её переполненных тоской глаз.

– А Такташ? – невольно вырвалось у Ахметсафы, и он, спохватившись, чуть не прикусил с досады язык. Какой шайтан надоумил его произнести это имя, солью просыпавшееся на сердечную рану девушки?! Ей и так трудно, очень трудно… Бедняжка…

– А что Такташ? – рассердилась вдруг Загида. – Его не поймаешь, да и что толку ловить? Впрочем, однажды мне удалось найти его в Ташкенте.

Девушка оживилась, в глазах её появился загадочный, чуть мерцающий свет. Ахметсафа впервые видел такое выражение глаз у Загиды и поэтому потрясённо замолк. А девушка, будто забыв о поезде, стала рассказывать:

– Узнала я, что он должен выступать в клубе молодёжи, купила на последние деньги букет цветов, еле дождалась, когда Такташ выйдет на сцену, и побежала к нему со словами: «Я – Загида!..Из Оренбурга!.. ТИНО!..». Я захлёбывалась словами, спеша объясниться прежде, чем меня прогонят со сцены. А Такташ вдруг – представляешь? – громко, на весь зал сказал: «Я узнал тебя, красавица, помню тебя!.. Поэтому прочитаю для тебя одно стихотворение…».

И прочитал стихотворение «Пери», посвящённое ещё той Гульсум, с которой он как-то пришёл на литературный вечер в Оренбурге… Но я об этом как-то забыла… Ведь это было так давно и так далеко!.. А в Ташкенте он читал это стихотворение для меня, понимаешь? Для меня одной! Счастью моему не было предела! Никогда не забуду этого чувства, этого сладостного ощущения счастья. Я упивалась, восторгалась своим счастьем. Мир казался мне таким чудесным, прекрасным, так сильно захотелось жить, жить всей полнотой чувств!.. Столько эмоций, столько душевной силы вобрала я в себя в этот вечер, что целых три дня потом ничего не ела. Впрочем, у меня и денег уже не было, как и не было в этом городе никого из знакомых. Я ходила голодная, едва держалась на ногах, но продолжала безудержно насыщаться своим эфемерным счастьем. Я улыбалась, смеялась и не могла нарадоваться жизни. Не зря говорят, что от любви пьянеешь… Кончилось всё это тем, что меня, еле живую от голода, чуть ли не под руки привели на курсы медсестёр. Костлявая не смогла добраться до меня… Всё-таки мир не без добрых людей…

Ахметсафа с изумлением слушал откровения Загиды. Девушка вдруг будто опомнилась, усмехнулась и нарочито строгим голосом принялась поучать джигита:

– Вот и ты постарайся принести своей Рабиге как можно больше таких чудесных мгновений, ладно? Впрочем, я и так верю, что она испытывает счастье от каждой встречи с тобой. Она не такая дура, как я, не хватается за журавля в небе, а предпочитает синицу в руке. Ты молод, красив, умён, добр… Других в эти края и не посылают. Тебе можно верить, доверять… Есть в тебе что-то необыкновенное, мальчик мой…

Она вдруг снова, на этот раз крепко-крепко прижавшись к нему всем своим горячим телом, обняла Ахметсафу, отчего парень растерялся и даже попятился, ощущая жар упругой девичьей груди. Почувствовав его замешательство, девушка звонко рассмеялась.

– Н-ну же, не бойся, мой мальчик! Кого здесь стесняться? Никто ничего не увидел и не увидит.

Так же внезапно расцепив свои жаркие объятия, Загида подняла на парня заплаканные глаза и тихо сказала:

– Будь осторожен, милый друг! Прощай и всего тебе хорошего!

Не дожидаясь ответа, она стремглав выбежала из сумрачного коридора.

Хотя всё это происходило как во сне, в каком-то нереальном, невероятном мире, все слова и предостережения Загиды полностью и даже с лихвой оправдались. Вместо двух-трёх месяцев Ахметсафа провёл в Средней Азии больше двух лет и попадал в такие переделки и передряги, из которых мог и не выйти живым. Его хранили советы Загиды и воля Всевышнего, называемая атеистами провидением.

* * *

Ургенч встретил его неласково, холодно, хотя шёл последний месяц весны, сады уже отцвели и начали наливаться плодами. В день приезда Ахметсафы в городе и окрестностях разразилась песчаная буря, настоящий смерч. «Можешь считать, что ты попал в смерч, из которого не вырваться», – вспомнились слова Загиды…

В уездном комитете партии его встретили отнюдь не с распростёртыми объятиями. Да и в городе Ахметсафа не увидел ни одного приветливого лица. Было ли это следствием непогоды? Гм-м… Восток – дело тонкое… Загида, кажется, была права, сказав, что твоему приезду здесь никто не рад, а по твоему отъезду тем более никто не заплачет.

Он зашёл в кабинет начальника отдела кадров Ниязова. Толстый смуглолицый чиновник деловито шелестел бумажками, хитро поглядывая на посетителя, потом важно закурил, отгоняя едкий дым почему-то не в сторону, а вниз, под массивный стол, откуда выглядывали его слоноподобные ноги. Естественно, что дым не хотел лезть под стол, а поднимался наверх, поэтому вскоре и стол, и столоначальник со всех четырёх сторон были окружены голубоватой дымкой. Чиновник представился как «уртак Ниязов». «Уртак» – по-узбекски «товарищ». Ахметсафа ещё в Бухаре слышал другие тюркские синонимы этого слова: «юлдаш» по-башкирски, «жолдас» по-казахски и, конечно, татарское «иптәш». Узбекистан оказался страной многоплеменной, многонациональной. Ахметсафа уже заметил, что в Ургенче проживают, кроме узбеков, и казахи, туркмены, каракалпаки, таджики. А уж татарина, которого здесь по старинке называют «нугаем», и подавно встретишь везде, куда бы ни пошёл.

– Что ж… – наконец, послышался из клуба дыма голос Ниязова. – Будем ещё одного нугайского мальчика уму-разуму учить…

Вынув из кармана связку ключей, он открыл сейф и вынул оттуда какую-то толстенную папку, похожую на амбарную книгу. Важно сузив глаза, он пробормотал, словно про себя, но так, чтобы посетитель, однако, всё слышал:

– Ваших земляков здесь пруд пруди, понаехали. Вот в этой книге каждый из вас записан, зарегистрирован, запротоколирован. Кого тут только нет!.. Все, все без исключения проходят через отдел кадров. Успевай только вас учить…

Тяжело вздохнув, он недовольно потянулся к трубке огромного телефонного аппарата, долго разговаривал с кем-то о проблемах трудоустройства ещё одного «нугая» Ахметсафы Давлетъярова. После этого столоначальник вновь предался любимому и неспешному занятию «бумаговерчения» в руках. Его медлительность объяснялась, вероятно, несколько громоздкой комплекцией телосложения, особенно в брюшной части. Трудно было, глядя на этого гиппопотама, определить его национальность, но судя по его повадкам, уверенному поведению и великолепному знанию местных обычаев, был он уроженцем этих мест или, как минимум, жил здесь не один десяток лет. В то же время Ахметсафа уловил, что некоторые свои слова Ниязов дублирует по-татарски, чтобы понятнее было для новичка.

Столоначальник вновь потянулся к телефону, прижал трубку к уху и, будто забыв, что ему надо звонить, не стал набирать номер, а просто уставился в потолок взглядом мученика и страдальца. Наконец, процедил сквозь зубы:

– Партийный?

Вопрос был не уместен, ибо в сопроводительных документах об Ахметсафе содержались все необходимые сведения. И всё-таки Ахметсафа терпеливо ответил:

– Кандидат… С октября 1924 года…

– С массами приходилось работать? – поинтересовался Ниязов и решил уточнить вопрос. – Сможешь ли вести политико-воспитательную работу среди камбагалов-бедняков, дехкан-земледельцев и михнеткешов-трудящихся? Объяснять им ситуацию в стране, в столице, уезде? Справишься?

И не дожидаясь ответа, заявил:

– Всё! Назначаем тебя инструктором в отдел агитации и пропаганды. Пока будешь выполнять отдельные поручения, смотря по обстоятельствам, а там видно будет… Если проявишь себя с хорошей стороны, покажешь свою старательность, то продвинем тебя вверх по карьерной лестнице. Нугаи у нас быстро наверх идут, смышлёный народ…

Ниязов, наконец, улыбнулся и почти с дружеским расположением протянул новичку свою пухлую руку:

– Я родом тоже из Оренбургских краёв, земляк. Наполовину казах, наполовину татарин, то есть нугай, как здесь говорят. Родителей и родину не выбирают, так ведь, якташ?

Таких, как Ахметсафа, в уезде насчитывалось несколько десятков, и все они, разумеется, были уверены, что через три месяца, оказав «братскую помощь», вернутся домой. Их расселили в бывших казармах и сначала недели две проводили подробнейший инструктаж или, иначе говоря, учили «кодексу выживания» в условиях Средней Азии. Выяснилось, например, что в городе можно ходить и без оружия, но в кишлаках без винтовки или пистолета лучше вообще не появляться, иначе не сносить головы. Ахметсафа узнал и некоторые другие подробности. С одной стороны, ситуацию в Хиве и Ургенче нельзя было назвать опасной для советской власти. Ещё в 1920 году сюда пришли красноармейские части, которых местные национал-революционеры использовали для свержения ханской власти и провозглашения Советов. Ургенч, расположенный в 35–40 верстах от Хивы, тоже оказался во власти национал-революционеров. Как бы то ни было, а ситуацию в этих городах и кишлаках бывшего ханства нельзя было также назвать и благоприятной, а тем более спокойной для новой власти. Поэтому прибывших из России «помощников» прежде всего учили стрелять, скакать верхом, досконально объясняли им местные нравы и обычаи. Преподавали на таких сверхкратких курсах своеобразного ликбеза красноармейские командиры, неоднократно предупреждавшие, что из-за незнания основ военного дела многие совработники поплатились головой, потому что узбеки вовсе не торопятся встречать «помощников» с распростёртыми объятиями, скорее наоборот, принимают их в штыки и в прямом, и в переносном смысле. Наивные юноши, чаще всего татары, приехавшие строить для братьев-узбеков светлое будущее, один за другим бесследно исчезали в зыбучих песках пустыни или тёмных кривых улочках кишлаков и городов. Что с ними происходило? Погибали ли они или сами куда-то уходили? Ни песок пустыни, ни махалли кишлаков ничего не ответят вам на это.

Глухое недовольство масс грозило вылиться не просто в народное восстание, а в священный джихад. Видимо, поэтому, как только позволила политическая обстановка, Великий Туркестан поспешили «разрезать» на разные куски, чтобы легче было управлять, а при необходимости – разделять и властвовать. Так появились на карте мира Узбекистан, Таджикистан… Осталось только укрепить кадрами совработников правительства новообразовавшихся среднеазиатских республик и постараться вызвать доверие народа к советской власти и, возможно, подтолкнуть его к сотрудничеству с Советами.

В гуще этих событий и оказался Ахметсафа.

Ургенч – город древний, и состоит их двух частей: Нового и Старого городов. От Иске кала (Старого города) на протяжении десятков километров тянутся остатки и развалины древних сооружений – мечетей, мавзолеев, дворцов, других зданий. Народ приходит сюда, чтобы поклониться праху своих предков, помолиться среди памятников старины седой. Словом, это место считается священным и очень почитается.

В Яна кала (Новом городе) течёт повседневная жизнь Востока, где все заняты какими-то своими делами и в то же время как будто ничего не делают. Впрочем, о начальной стадии современной урбанизации свидетельствует наличие в городе хлопкоочистительного, хлопкомаслодельного, мыловаренного заводов и швейной фабрики. Но старина и древность видны повсюду невооружённым глазом. Эти узкие улочки, переулки, закоулки, переходы и проходы… Высокие, толстые глиняные дувалы, за которыми прячется от посторонних взоров неспешная, особенная жизнь махалли… Особенная, потому что ни один из кварталов не похож друг на друга, везде существуют свои тайны, неписаные законы, свой «придворный» этикет… Одним словом – Восток… Введение нэпа, видимо, способствовало некоторому оживлению многочисленных базаров и рыночных площадей, и большевики поспешили записать на свой счёт сие «оживление торговли», надеясь расположить к себе этим народ, но даже последнему подмастерью было ясно, что базар на Востоке – это сама жизнь, существующая вне всякой зависимости от той или иной формы власти. «Народ без базара – не народ, – говорят на Востоке. – Есть базар, значит, жив и народ. Нет базара, значит, и народа нет».

Понял Ахметсафа и то, что на протяжении последних лет местное население находилось под сильным влиянием идей джадидизма, то есть тюрко-мусульманского реформаторства, обновления (от арабского «аль-Джадид» – новый, обновлённый). Появление в Средней Азии джадидизма обычно связывают с движением «младобухарцев» в «благородной» Бухаре. Младобухарцы, подхватив идеи татарских реформаторов, а также оттоманских «младотурков», повели упорную борьбу против правления бухарского эмира и его сторонников и, в конце концов, после многих арестов и неудач, с помощью Татаро-мусульманской бригады свергли эмира и захватили власть в свои руки. Правда, вскоре после своей победы «младобухарцы» поссорились с советской Россией и, опираясь на поддержку англичан и соседних мусульманских держав, столь же упорно стали противодействовать проникновению советизма в Среднюю Азию. Благодаря усилиям Куйбышева, Фрунзе, Карима Хакимова и их сподвижников власть младобухарского правительства была ликвидирована, и советское присутствие стало расширяться. Вышеописанные события, конечно, не обошли стороной Хиву и Ургенч, хотя главные сражения, как военные, так и идеологические, происходили в Бухаре и ближайших к нему провинциях. Как бы то ни было, а татары-нугаи, многие из которых, будучи в составе Татбригады, проявляли жестокость при установлении советской власти, воспринимались местным населением как изменники-ренегаты, продавшие свою душу русским и их Христу. Поэтому татарам необходимо было соблюдать предельную осторожность в отношениях с местными жителями.

Словом, понадобилось не менее трёх месяцев, чтобы Ахметсафа с товарищами начали привыкать к местному образу жизни, знакомясь с обычаями и порядками, а также наводя контакты с жителями. Осень вступала в свои права, а это означало конец каникулам и начало учебного года. Ахметсафа засобирался в дорогу, но уртак Ниязов быстро охладил студенческий порыв джигита.

– Ты что, нугайский жеребёночек, с луны свалился? – насмешливо и в то же время как-то участливо, по-свойски «осадил» он Ахметсафу. – Я тебя, можно сказать, только начал выводить в люди, к делу приобщать, а ты уже пятки норовишь показать? Так не пойдёт… Нехорошо поступаешь, земляк. Посуди сам: мы тебя целых три месяца кормили-поили, одевали и берегли, словом, содержали на полном обеспечении, посмотри на себя, как ты поправился, каким круглолицым стал, вах! Красавец! Тьфу, тьфу, что бы не сглазить! Наконец, мы из тебя воина сделали! А между тем ты ещё пальцем о палец не ударил, чтобы оправдать наше высокое доверие. И ещё осмеливаешься говорить об отъезде? Не стыдно тебе?

Ахметсафа хотел что-то сказать, может, возразить, но Ниязов сделал предупреждающий жест рукой и продолжил:

– Знаю, дорогой, знаю твою старательность, ты хорошо работаешь, умеешь разговаривать с бедняками, найти общий язык с ними, верно проводишь в массы нашу политику, пользуешься известным авторитетом в уезде. Но и ты пойми меня, трудно терять такие ценные кадры. Между прочим, на тебя пришёл запрос из Хивинского окружного комитета партии. Не буду скрывать, не хотел я тебя отпускать, но вопрос уже решён, и тебя ждут в Хиве, документы твои отправлены, с руководством всё согласовано. Так что надо подчиняться приказу партии.

Ниязов поднял с кресла своё грузное тело, подошёл к Ахметсафе и участливо потрепал его по плечу.

– Ну-ну… Не переживай, якташ… Знаний у тебя и так достаточно, во всяком случае, вполне достаточно для нынешней ситуации. Как это у татар-нугаев говорят? «Сколько ни читай, муллой не станешь, сколько ни клюй, вороном не станешь». Ха-ха!.. Поистине, эти нугайцы – народ острословов. Не в бровь, а в глаз!

Он снова придал своему лицу серьёзное выражение:

– Если ты уедешь, другой, третий, десятый… Кто же будет здесь новую жизнь строить, а? Ох, эта молодёжь! Так и норовит разбежаться, будто овцы по степи, где каждая из них надеется найти траву погуще и посочнее, верно? А ещё борцами за светлое будущее хотите стать… Вы подумали о том, кто здесь останется, кто будет проводником советской власти в массы, поможет дехканам проникнуться доверием к ней?

Ахметсафа промолчал. Ему не нужны были ни уговоры, ни объяснения Ниязова, он и сам прекрасно осознавал создавшуюся в Средней Азии политическую обстановку, поэтому готов был работать здесь и два, и три года… Но… В Оренбурге его ждёт Рабига, которой он обещал возвратиться через три месяца. Даже не пообещал, а поклялся…Что же делать? Что бы сказала Рабига, услышав его разговор с Ниязовым?

А Ниязов продолжал бубнить своё:

– Документы твои я просмотрел, твой кандидатский стаж скоро закончится, так что есть возможность стать полноправным членом партии уже в Хиве. Тебе ещё жить да жить, расти на советской службе. Я одного не пойму: ты только-только начал чувствовать себя настоящим, зрелым советским работником и вдруг заявляешь, что твои каникулы кончились, и нужно возвращаться в родные Оренбургские степи. Дудки!.. У партии нет никаких каникул! Тем более, ты только начал работать. Мой тебе совет: езжай в Хиву! Потом сам же мне спасибо скажешь. Прояви себя, развивай активность, увлекай массы… Не мне тебя учить… А там, глядишь, и деньги появятся, и должность ответственная. Без денег и чина джигиту никак нельзя. А Ниязов не из тех, кто занимается пустопорожней болтовнёй, это любой подтвердит. Ты ещё вспомнишь мои слова, якташ!

Кадровик протянул Ахметсафе подготовленное заранее направление. Другие документы уже находились в Хиве, куда наш герой и отправился на следующий день.

* * *

– Понимаю, понимаю, – кивал головой заведующий организационным отделом окружного комитета партии Раджапов в ответ на горячие просьбы Ахметсафа отправить его домой. – Если бы это только от меня зависело, я бы завтра же отправил вас на родину, уверяю вас, уртак Давлетъяров. Однако и я не могу идти против партийных установок. Кроме того, нехорошо бросать так удачно начатое дело. У вас, нугайцев, говорят: «Брошенную работу занесёт снегом». Замечательные слова!

Он достал из кармана папиросы:

– Закурим по одной, как говорится, для связки слов?

– Спасибо, не курю! – всё ещё обиженным тоном отказался Ахметсафа. – Вот вы всюду твердите о необходимости по-новому работать с кадрами, а сами прибегаете ко всякого рода лжи, вынуждая нас остаться там, где мы не должны быть. Это нечестно.

Раджапов засмеялся. Он подошёл к окну и с наслаждением стал выдувать через форточку папиросный дым, который не успевал вылезать через узкое четырёхугольное пространство и частично рассеивался по комнате.

– Ты уже не первый раз бросаешься такими словами, Давлетъяров… Нечестно, мол, несправедливо… Обман… Предупреждаю впредь: в нашей среде нельзя применять такие выражения. Это не по-товарищески, не по-партийному… Понял?.. Запомни, что революция в Средней Азии совершена в основном силами Татаро-нугайской мусульманской бригады. Правда, лидеры молодёжного движения из младобухарцев попытались взять власть в свои руки, но успеха, и то частичного, достигли лишь в Хиве, а в Бухаре вообще пролилось целое море крови. Я и сам тогда был среди младобухарцев, вернее, скажем так, среди джадидистов-реформаторов. Трудное было время. Потерпев поражение в Бухаре, мы старались удержаться в Хиве, но оказались между молотом и наковальней. С одной стороны – взбудораженная, вздыбленная Россия, а с другой стороны – её противники. К какой коалиции примкнуть? Мы выбрали Россию… Да, те годы… В те годы весь Туркестан, вся Средняя Азия содрогались от революционных событий и кровавых битв, отчаянного геройства и низкого предательства, невероятного коварства и неправдоподобной честности. Со времён Тамерлана не было таких катаклизмов на нашей земле. Появлялся здесь со своими джигитами и проповедями Заки Валиди, турецкий генерал Анвар паша объявлял священный поход. И среди нас, узбеков, находились лидеры вроде Файзуллаева и Ходжаева, баламутивших народ. Близка нам казалась и идея объединения всех тюрко-мусульман, апологетом которой был ваш замечательный идеолог и мыслитель Мирсаид Султан-Галиев. Но… Но… Москва довольно быстро решила вопрос «объединения тюрков», раскромсав Великий Туркестан на ряд маленьких республик и автономий. Например, земли Хивинской республики оказались как бы внутри или между таких государственных образований, как Узбекистан, Туркменистан, Каракалпакстан. «Разделяй и властвуй!»[42]42
  Разделяй и властвуй! – циничная формула манипулирования людьми и государствами, авторство которой приписывается французскому королю Людовигу XI (XV в.).


[Закрыть]. Политика Москвы не изменилась, только гибче и хитрее стала. А ты говоришь: «Не честно!» Эх, молодо-зелено!..

И Раджапов снова уселся за стол, предоставляя Ахметсафе возможность понять скрытый смысл своей несколько высокопарной речи. Откровения бывшего узбекского джидидиста явились неожиданностью для Ахметсафы, и он замолчал в растерянности. Раджапов сам поспешил ему на помощь:

– Мне хорошо известно, как и за что расправились с Мирсаидом ага. Ведь я тогда учился в Москве на рабфаке, был в гуще тех событий. Как видишь, и меня в Москве долго не держали, отправили домой под предлогом, что «Узбекистану нужны местные кадры»…

Раджапов горько усмехнулся:

– Ох, уж эти кадры!.. Кадры, кадры… Знаешь, в Москве мне пришлось пересмотреть многие свои взгляды, и я пришёл к выводу, что дразнить русского медведя опасно. Иначе говоря, продолжение враждебной или, скажем помягче, недружественной политики в отношении России может выйти боком для народов Туркестана. Остаётся единственно правильный выход: извлечь из создавшейся ситуации как можно больше пользы для узбекского народа. Повторяю: другого пути у нас пока нет… В прежние годы, признаться, мы наломали немало дров. Джадидисты, несмотря на все свои споры и противоречия, чуть ли не поголовно вступали в партию, становились коммунистами. Большинство из них были вспоены идеями Султан-Галиева, которые тогда получали поддержку партии, как впоследствии оказалось, поддержку временную и ненадёжную. Теперь, как тебе известно, всё обстоит с точностью наоборот. Верных последователей Султан-Галиева пришлось исключать из партии целыми группами, естественно, по распоряжению из Москвы. Я уважал и продолжаю уважать Мирсаида ага, но вынужден следовать линии партии. Большинство исключённых из партии, тем не менее, считали себя лидерами и чуть ли не «отцами» узбекской революции, поэтому тяжело переживали уход из власти. В отношении с ними возникла напряжённость, которая неизвестно чем закончится. Дело в том, что они пользуются популярностью и авторитетом в народе, люди верят им, а не нам. А мы… А нам, уртак, остро не хватает кадров. Если рядом нет надёжного сподвижника, один ты ничего не сможешь сделать… В Хиве и Бухаре кое-какие кадры ещё есть. Людей легче оставить в городе, чем послать в сельскую местность. Конечно, мы окружены пустынями, с одной стороны – Каракумы, с другой – Кызылкумы. Но рядом проходит железная дорога, недалеко и до реки. Словом, жить можно. Но кто поедет работать в кишлаки, во внутренние провинции? Как и с кем организовать работу на местах? Как удержать власть в кишлаках? Если упустишь власть, то как пить дать начнутся вновь кровавые междоусобицы, резня. Правда, новая экономическая политика немного облегчила положение дехкан, торговля оживилась, можно продавать излишки хлопка. Вновь зашумели базары. Да… Но, по-моему, тот народ, который чересчур занят торговлей, не может вызвать особого доверия хотя бы потому, что он может меняться так же, как и цены на базаре. Человек, охваченный азартом торговли, думает лишь о прибыли и в погоне за барышом может настолько потерять чувство реальности, что не остановится даже перед тем, чтобы продать собственных жену или дочь. Такие вот дела… И эта чума торгашества настолько глубоко въелась в душу и тело народа, что вряд ли на неё подействует хвалёная пропаганда большевиков. Мы с трудом находим кадры, обучаем их, наставляем, воспитываем и только начинаем радоваться их первым успехам, как из центра приходит директива с требованием послать людей в Наманган, Самарканд, Фергану. И посылаем… Куда денешься?.. Каких джигитов мы в другие провинции отдали! Жалко…