Текст книги "Заблудившийся рассвет"

Выбор на Ахметсафу пал неслучайно. Мусе хорошо были известны такие редкие качества друга, как деликатность, умение слушать собеседника и способность понять его с полуслова, наконец, просто душевность и сердечность. А Муса терпеть не мог, когда его невпопад обрывали, делали неуклюжие замечания, и вообще, мешали развивать мысль. Косноязычие, скудоумие и бестактность были злейшими врагами Мусы. Впрочем, этих дошманов[33]33
  Дошман – враг.


[Закрыть] ему не приходилось опасаться в обществе Ахметсафы, который умел терпеливо слушать, а потом с какой-то неспешной основательностью и рассудительностью, не свойственной юности, подытоживал сказанное другом. Мусу порой удивляло, что этот семнадцатилетний юнец способен рассуждать так, как много повидавший муж. Мусе и раньше приходилось выслушивать мнения, суть которых сводилась к признанию того, что «сильной половине» нашей нации во многом недостаёт именно силы авторитета, эдакой солидности, мужественности, чувства надёжности, словом, всего того, что у татар называется труднопереводимым словом «олпатлык». Ахметсафа как раз и представлял собой в глазах Мусы эдакий образец, эталон «надёжной крепости», «авторитетности» и «солидности» в кругу сверстников и единомышленников.

Это редкое качество души проявлялось и во многих его поступках. Достаточно вспомнить что, осиротев, Ахметсафа остался единственной опорой для братишки и сестрёнки, и даже во время своей учёбы обеспечивал им сносное существование, а когда разразился голод, урезывал свой и так скудный студенческий паёк, чтобы вместе со скромными «гостинцами» от дяди Гумера отправлять или привозить с собой в деревню «роскошные» по тем временам подарки и угощения. Приезд Ахметсафы в Каргалы превращался в долгожданный семейный праздник, который длился целую неделю. Надо было видеть это трепетное соединение родных душ! После таких поездок Ахметсафа даже не ходил, а будто летал на крыльях, жизнерадостный, необычно многословный, оживлённый. Такое приподнятое настроение длилось у него не менее недели… Да, в Каргалах во все четыре глаза ожидали каждый приезд Ахметсафы… Две пары глаз смотрели на старшего брата, сияя восхищением, гордостью, радостью.

…Вот и сегодня Ахметсафа едва успел вручить бабушке Таифе маленький свёрток с несколькими кусками сахара и плиточного чая, как появление на пороге младшего Ахметхана прервало излияние старушечьей благодарности. Это уже был не мальчик, а отрок, почти джигит, с благоговейным вниманием и уважением слушающий своего старшего брата. Братья степенно беседовали, а бабушка Таифе неспешно накрывала нехитрый стол, как вдруг это кажущееся спокойствие было взорвано вихрем влетевшей в дом Бибкей. Девочка повисла на шее брата, нежно воркуя:

– Абый! Брат мой любимый, душечка! Как же я по тебе соскучилась! Почему сразу же не зашёл к уги инэй, чтобы забрать меня с собой, а? Абый…

Муса при виде столь юного и очаровательного создания обомлел и потерял дар речи. Как маленькая нежная фея, как сказочная пери порхала Биби по дому, тесное строение которого вдруг раздвинулось до размеров чудесного дворца, где она была полновластной принцессой и милостиво повелевала своими подданными. Её ласковый, чарующий голосок журчал неустанным, звонким ручейком. При одном только появлении феи окружающие немедля попадали под волшебство её очарования. Конечно, Муса сразу догадался, что видит перед собой маленькую Биби, о которой Ахметсафа прожужжал ему все уши. Знал он также, что с лёгкой руки комиссара, а ныне большого писателя Шамиля Усманова Бибиджамал Давлетъярова получила ласковое и пушистое прозвище Бибкей, что значит «Гусёнок».

С тех пор, как комиссар Усманов подарил младшей и единственной дочери Мустафы красивое прозвище Бибкей, все односельчане именно так и обращались к девочке, более того, она сама обижалась и сердито надувала губки, когда кто-нибудь ненароком называл её настоящим, то есть книжным именем Бибиджамал[34]34
  Бибиджамал (Бибиҗамал) – красивейшая из красивейших.


[Закрыть]. Бибкей щебетала, не переставая ни на минуту, и Ахметсафа слушал её с удовольствием, расслабляясь, оттаяв душой, жмуря глаза и блаженно улыбаясь, чуть ли не мурлыча, будто кот, которому чешут за ухом. Наконец, он ещё раз обнял юную щебетунью и ласково подтолкнул её к накрытому столу. Начиналась величайшая из величайших татарских церемоний – долгое, обстоятельное, освящённое тысячелетней традицией, многословное, велеречивое и в то же время сдержанное татарское чаепитие.

Бибкей по-прежнему жила у мачехи и её заново обретённого мужа Фатхуллы. Детей у супругов почему-то не было, и всё своё тепло, весь жар не истраченной любви они отдавали приёмной дочери, которую чуть ли не боготворили, обожали как родную дочь и даже слегка ревновали, когда она убегала к приезжавшему на побывку брату.

После трапезы младший брат Ахметсафы – Ахметхан, тот самый, что нанялся работать у зажиточного односельчанина за стол и жильё, поспешил вернуться к своим обязанностям, объяснив, что наступило время отёла и нужно всё время быть начеку. Кобылицы, коровы, овцы готовились принести приплод и зачастую делали это ночью или на рассвете, в пору самого сладкого сна. Словом, паренёк и ночью не смыкал глаз, впрочем, как и его хозяин: время действительно было ответственное. Ну а днём в хозяйстве и других хлопот невпроворот! Ахметсафа попрощался с Ахметханом, приободрив его: «Потерпи, братишка, пройдут эти тяжёлые времена, и мы заживём по-человечески. Вот только учёбу закончу, и…»

А Мусе пришла в голову интересная мысль: что, если задействовать в спектакле Бибкей в роли сестрёнки хозяйского сына? Девочка бойкая, смышлёная, наверняка справится, тем более, что и суфлёр может в любую минуту на помощь придти. К тому же её роль требует больше жестов и мимики, чем слов: Муса специально учёл это обстоятельство в сценарии, памятуя, что, возможно, кому-то из юношей придётся изображать девчонку, а голос может его выдать.

Ахметсафе даже не пришлось уговаривать сестрёнку, хотя он и приготовился к этому. Заметив перешёптывание брата с гостем, Бибкей недоумённо округлила глаза и готова была уже обидеться – какие могут быть секреты от неё? – но тут Ахметсафа сам поспешил успокоить готовую вспыхнуть сестрёнку:

– Бибкей, милая, ты ведь уже смотрела спектакли, помнишь? Их ещё называют постановками или представлениями…

Девочка на мгновенье растерялась, прищурилась, моргая своими длиннющими ресницами, но быстро сориентировалась и нарочито прикинулась глупой простушкой:

– Спектакль?.. Это когда тёти и дяди поют и пляшут, да? Ну, как тогда, когда Гусмана абый в армию забирали? Да?

– Верно… – чуть помедлив, ответил Ахметсафа. Упоминание о пропавшем на войне старшем брате Гусмане принесло мгновенную боль в сердце. Жив ли он, погиб ли, никто не знал. Взяв себя в руки, Ахметсафа продолжил:

– Сегодня мы устраиваем представление для народа, и для одной роли нам нужна девочка. Если согласишься играть, то Муса абый обещает тебе подарить настоящий оренбургский платок…

Муса чуть чаем не поперхнулся, услышав о таком щедром со своей стороны обещании. Но Ахметсафа подмигнул другу: мол, не беспокойся, я знаю, что говорить. Тогда и Муса осмелел настолько, что решил не жадничать и обещать на всю катушку.

– Честное слово, Бибкей! – горячо подтвердил он. – Выберу самый красивый платок. Кроме того, напишу о тебе пьесу.

– Обо… Обо мне?.. – недоверчиво спросила Бибкей. – Пьесу обо мне?..

Она была явно озадачена. Как же можно просто так взять и написать целую пьесу о какой-то каргалинской девчонке? Брат с гостем, наверное, шутят, насмехаются над ней. «Гусёнок» уже нахохлился, обидчиво раскрыл свой клювик, но Муса с самым серьёзным выражением лица подтвердил свои слова, не обращая внимания на предостерегающий жест Ахметсафы. Между друзьями произошло как бы мгновенное молчаливое объяснение взглядами. «Не перестарайся!» – призывал один. «Будь спокоен!» – отвечал другой.

– Да-да, именно пьесу, – кивнул головой Муса. – Представь себе, что жила-была на свете одна прекрасная девушка-сирота, такая же, как и ты. И звали её тоже Бибкей – Гусёнок. Бедную сироту постоянно обижали, но однажды некий прекрасный юноша узнал о её существовании и кинулся спасать девушку. Он преодолел много трудностей, но сдержал слово и освободил Бибкей от злых людей. Конечно, пьеса эта будет писаться не совсем про тебя, но точно для тебя, потому что именно знакомство с тобой натолкнуло меня на эту мысль. И если пьеса будет написана, можешь смело считать себя виновницей этого события. Знай, Гусёнок, что добро всегда побеждает зло, а благодеяние воздаётся сторицей. А твоё участие в нашем спектакле будет как бы частицей всеобщего добра.

– Ты будешь первой ласточкой каргалинской сцены, – присоединился к другу Ахметсафа. – Это станет твоей маленькой победой, сестрёнка, а из таких маленьких побед куётся торжество светлого будущего. Твоему примеру последуют другие девочки… На пути построения новой жизни надо устранить все препятствия, в том числе устарелые, обветшалые понятия и представления, ложные запреты и ограничения, уничтожающие человеческое достоинство…

Муса недовольно поморщился: Ахметсафу явно «понесло». Одно дело, когда выступаешь перед рабочими «Орлеса», а другое, когда беседуешь с собственной маленькой сестрёнкой. К тому же девочка вряд ли поймёт такую пропагандистско-просветительскую риторику.

Однако Бибкей и здесь обставила друзей по полной программе. Хитро прищурившись, она ясно и даже с оттенком какого-то пренебрежения отчеканила:

– Ну, хватит! Платок мне не нужен, и ласточкой становиться я не собираюсь. А вот на сцене выступать хочу, и в спектакле роль сыграю. К вашему сведению, я уже не маленькая девочка, а в школе учусь. Мы тоже перед родителями выступаем, представления устраиваем…

Друзья обрадовались такому повороту дел и начали объяснять девочке содержание пьесы, читать её роль. «Гусёнку» пьеса очень понравилась, но только «городское» слово «варенье» она произносила на деревенский лад: «вяринже», сколько ей ни повторяли это выражение. Девочка упрямо твердила своё: «Если я буду говорить по-городскому, мне никто не поверит».

Наконец, спектакль начался. Успех был полный, оглушительный! Бесхитростные зрители покатывались со смеху, глядя, как двое приятелей-сорванцов ищут хозяйское варенье, а потом тщетно пытаются дотянуться до верхней полки, где находится вожделенное лакомство, а достав, не успевают отведать его, потому что неожиданно появляется хозяйская дочка, ну, и так далее… Весёлая сюжетная карусель!.. Успех пьесы превзошёл все ожидания… Муса опомнился лишь тогда, когда зрители зааплодировали изо всех сил, прося повторить спектакль. Пришлось им объяснить, что в следующий раз обязательно сыграют эту и ещё другую пьесы.

Видя, что публика не спешит расходиться, Муса прочитал стихотворение «Маленький сирота», да так, что зрители минутой ранее заливавшиеся заразительным смехом, теперь уже вытирали выступившие на глазах слёзы. Сельчане – народ чувствительный…

Из Каргалов Ахметсафа уезжал весьма довольным. К тому же он был спокоен по крайней мере за ближайшее будущее братишки Ахметхана и сестрёнки Бибкей. Муса тоже был чрезвычайно доволен, и прежде всего тем, что достойно выдержал творческий экзамен перед зрителями «второй Мекки» татар. Теперь он загорелся новыми творческими идеями. Надо обязательно написать пьесу под названием «Девочка Бибкей», хотя друзья и посмеивались над этим его замыслом. Вообще, Мусу уже не удовлетворяла одна лишь учёба в институте, ему хотелось чего-то большего, грандиозного. Как-то на одном литературном вечере Ахметсафа в присутствии Шарифа Камала сказал другу:

– Знаешь, Муса, тебе, наверное, в Казань ехать надо. Там другая жизнь, другая атмосфера, другой воздух. Не зря ведь Тукай бросил свою более-менее налаженную жизнь в Уральске и от берегов Яика устремился к Волге. В Казани множество институтов, гимназий, училищ, театров, газет и журналов. Оренбург почему-то остался на обочине татарского мира, даже казахской столицей стал, надо же!.. Мне бы только братишку с сестрёнкой на ноги поставить, в люди вывести, я тогда не мешкая уехал бы в Казань, продолжил бы там учёбу…

Шариф Камал спокойно слушал Ахметсафу и так же спокойно одобрил его слова:

– Да, Ахметсафа прав… В Казани жизнь другая… Казань бурлит, кипит… Я и Такташу об этом говорил, и, кстати, он уже пробовал жить в Казани, но, видно, обварился малость[35]35
  Намёк на значение слова «казан» – котёл.


[Закрыть]. Сказал, что к Казани он пока ещё не готов, и уехал в Ташкент. А зря… Только время теряет… Казань всё равно не отпустит его, вернёт, притянет к себе, как магнит… На то она и Казань…

При упоминании о Такташе Муса поморщился и недовольно заметил:

– Такташ далёк от народа, от пролетарских идей. Пишет об ангелах, пророках… К чему всё это?.. Кто же будет писать о жизни рабочих и крестьян?.. Кому вообще нужны его опусы?

Шариф Камал тонко, тактично улыбнулся:

– Такташ уже сегодня вправе считаться большим поэтом. Он ещё скажет своё слово. Он истинный поэт, поэт от Бога! А что касается ангелов и пророков… Нам, юный мой друг, просто необходимо знать и изучать религию, за которой стоит тысячелетнее прошлое нашего народа, и по возможности отражать её в своих произведениях. Нельзя одним махом уничтожить тысячелетнее культурное наследие нации, даже если строишь так называемую новую жизнь и веришь в новые идеалы. Отказ от своей веры и совести – непростительная ошибка. Нет ничего страшнее духовной пустоты…

Муса едва не вскипел, донельзя раздражённый упрёками Шарифа ага. Кажется, он даже обиделся, потому что не стал дожидаться окончания литературного вечера и с возмущённым видом покинул зал, забыв и свою ненаглядную Айшу, и друга Ахметсафу… Лицо Айши залилось пунцовой краской – то ли от стыда за своего возлюбленного, то ли просто от сильного удивления. Она ни разу не видела Мусу возмущённым до такой крайней степени, и полагала, что её жизнерадостный и покладистый Муса вообще не способен на кого-либо обижаться. Оказывается, в вопросах творчества он очень раним.

Об этом эпизоде и обо многом другом вспоминал Ахметсафа по дороге из Каргалов в Оренбург, поглядывая иногда на погрузившегося в свои мысли Мусу…

Вот и они взрослеют, мужают, определяются в своём мировоззрении… Из-за сакмарских лесов тянутся за друзьями синеватые вершины гор, будто предупреждая о чём-то своих сыновей, побуждая их к чему-то, вселяя надежду, ободряя и в то же время чего-то опасаясь… Что ждёт их впереди? Каждый из друзей ищет свой ответ на этот вопрос, а дорога по-прежнему убегает в даль, и молча дрожат в весенней неге приуральские леса и тонущие в белесом тумане степи…

Им самим предстоит найти и открыть двери своего будущего, войти в хрустальный дворец своей мечты и попытаться уберечь его от камнепада жестокой реальности, или… словом, надо было идти и не отступать, бороться и не сдаваться… Даже если впереди нет ничего, кроме неизвестности… Ничего, кроме суровой жизни…

XI

Лекцию директора института Нургали Надиева прервали в самом интересном месте. Никто ещё не осмеливался так бесцеремонно стучать в дверь аудитории, когда занятие вёл сам директор. Нургали Надиев – человек мягкий, интеллигентный, словом, настоящий учёный, но прерывать лекцию не позволит никому и за учебной дисциплиной следит очень строго. Вот и сейчас директорское начало тут же взяло вверх над врождённой интеллигентностью, и Нургали ага с перекошенным от негодования лицом шагнул к двери, намереваясь как следует проучить нарушителя дисциплины…

Ахметсафа сидел у окна, греясь в лучах весеннего солнца и млея в неге охвативших его мечтаний. Громкий стук в дверь отвлёк его от сладких грёз и возвратил в студенческую аудиторию. Ахметсафа не менее директора был возмущён этим вопиющим нарушением дисциплины. Так грубо оторвать его от прелестных видений?! Когда очарование мечты достигло такого апогея, что начало приобретать черты желанной реальности?

…Грезилось Ахметсафе, что стоит он во дворе их каргалинского дома, который, оказывается, вовсе и не горел, а даже стал краше прежнего. Яблоневый сад усыпан белым цветом… Всюду кипит весна, бурлит жизнь. Вот открываются настежь ворота, и со двора на двойке лошадей с бубенцами выезжают куда-то отец с матерью. Проезжая мимо сына, мать что-то хочет сказать ему, но лишь с улыбкой машет на прощанье рукой: дескать, что уж тебе говорить, и сам всё знаешь, сынок! Немногословный отец сильно натягивает вожжи, сдерживая мощь рысаков, но едва выехав за ворота, даёт лошадям волю, и те тут же набирают скорость курьерского поезда. Ахметсафа чуть было не обиделся на родителей за то, что они не взяли его в свою поездку, но вокруг него цвела такая красота, что он, постояв минуту в раздумье, запер ворота, примирившись, что родители уехали без него, и вновь глянул в сторону белоснежного яблоневого сада. Вдруг среди яблонь появилась фигура девушки в белом платье под белой ажурной накидкой. Она протянула к нему тонкие нежные руки, и Ахметсафа обомлел, узнав в девушке Загиду. Забыв обо всём на свете, он кинулся ей навстречу, обнял за талию, прижал к своей груди, потянулся к её лицу, чтобы целовать её чудные глаза, щёки, губы… И тут раздался громкий, бесцеремонный, ну просто омерзительный стук в дверь аудитории…

Узнать бы, что это за «фрукт» разбил в мелкие осколки такие чудесные видения? Уж Ахметсафа после занятий проучил бы этого деятеля, возможно, и по шее надавал бы… Но срывать зло было не на ком. Потому что в дверях появилось озабоченное, даже испуганное чем-то лицо «замполита» Загида Шаркыя, фактически второго человека в институте. Да-а… Этот человек просто так занятие коту под хвост не пустит. Интересно, что же такое случилось?

Надиев вышел в коридор, о чём-то долго и тихо разговаривал с Шаркыем, а зашёл обратно в аудиторию совершенно другим человеком: на нём лица не было. Дрожащими руками стал он собирать разложенные на столе учебники и усталым голосом сказал:

– До конца урока за класс отвечает Давлетъяров. После занятий всем на линейку на второй этаж.

Едва прозвенел звонок, как студенты ринулись к двери, не дожидаясь разрешения «ответственного за класс». В коридорах института оживлённо обсуждали причину столь спешной линейки. Несомненно, произошло что-то из ряда вон выходящее.

Увидев расстроенные и озабоченные лица директора и учителей, студенты быстро утихомирились и замерли в ожидании развязки…

Загид Шаркый в волнении ходил из одного в другой конец коридора, потом остановился перед студентами и что-то хотел сказать, но сдержался, благоразумно ожидая дозволения начальства. Увидев благосклонный кивок головой директора, Загид, наконец, встрепенулся, сжал кулаки, и придав голосу грозно-тревожную интонацию, начал, что называется, держать речь:

– Товарищи шакирды, учителя, работники педагогического фронта! Молодая советская власть, одерживая победу за победой, рассеивая вражеские силы на всех фронтах, выбрасывая на свалку истории остатки буржуазного капитализма, на крылатых конях мчится навстречу новой жизни!

В этот миг Ахметсафа вспомнил своё недавнее видение: отец и мать выезжают куда-то на паре сильных, словно крылатых, коней…

Дребезжащий от волнения голос Шаркыя снова вернул его к действительности.

– Да, нелегко бороться со старым, но ещё не отжившим! Нам, рабоче-крестьянскому люду, никогда легко не было. Да и сегодня нам трудно, а…

Тут он запнулся на полуслове, едва не сказав: «А завтра будет ещё труднее», но это был бы явный перебор и даже политический просчёт. Поэтому замполит поспешил исправится:

…И…Ну…Кровь, пролитая нами в борьбе за светлые идеалы, не пропадёт даром. Уже сегодня видны горизонты счастливого будущего, к которому мы идём стремительными шагами. И никакая сила не остановит нас на этом пути!.. И мы никогда не собьёмся со своего пути!..

Закончив вступительную часть речи, Загид Шаркый перевёл дыхание, удовлетворённо, с чувством исполненного долга откашлялся, видимо, подумав: «А что, неплохо у меня вышло!» Теперь он трагически понизил голос, сообщая собравшимся ту весть, ради которой их и построили в коридоре:

– Сегодня… – голос Шаркыя дрогнул. – Сегодня к нам пришла горестная весть… Трудно говорить… Трудно поверить… Но на меня возложена эта тяжёлая обязанность…

Загид вытер кулаком выступившие слёзы и продолжил:

– Да, враги ещё не уничтожены, они не дремлют. Они полны злобы и ненависти… Сегодня… – тут голос его от волнения снова чуть не сорвался.

– Сегодня из губернского комитета комсомола сообщили… Враги убили нашего друга и коллегу, одного из самых любимых вами учителей, пламенного комсомольца Абдуллу Туишева, уехавшего в подшефное село Чебенле на помощь местной комсомольской ячейке…

Ряды студентов напряглись, как натянутый до предела канат. Все были оглушены этим известием. Только три дня назад Ахметсафа вернулся из поездки в село Чебенле, жизнь которого постепенно входила в нормальное русло после перенесённого голода, и даже не мог себе представить саму возможность существования там врагов, а тем более убийц! Творилось что-то невероятное, непонятное… Ахметсафа не раз приезжал в этот аул, неизменно ночуя на железной кровати в караульном доме, с утра помогая работе сельсовета, вникая в разные деловые бумаги, документы, принимая посетителей, а к вечеру вместе с молодёжью организовывая игры, вечера, представления. Каким образом злодеи могли оказаться среди таких бесхитростных сельчан?

Ахметсафа постарался привести в порядок растрёпанные новостью мысли. Так… Абдулла Туишев пришёл преподавать в институт из молодёжного отдела губернского комитета. Он воевал на фронтах гражданской войны, был ранен в ногу и остался хромым, а в институте преподавал историю и считался высококвалифицированным и чрезвычайно эрудированным специалистом. Жизнерадостный и энергичный, он не уставал организовывать в институте мероприятия, приуроченные к разным круглым датам, активно привлекая к этому девушек, подолгу разговаривая с ними, смеша и развлекая их разными байками. Наверное, поэтому смерть Туишева произвела впечатление в первую очередь на девушек, которые от свалившегося на них горя дружно зашмыгали прелестными носиками.

– Не плачьте! – Загид Шаркый мужественно стиснул зубы. – Назло врагам не плачьте!

Теперь он постарался придать своему голосу суровый, металлический оттенок и коротко обрисовал жизненный путь героя-комсомольца Туишева. Приглушённый стон раздался из груди тех, кто хорошо знал погибшего.

– Мы пока не знаем, как и от чьей руки погиб Абдулла, известен лишь факт его убийства. Предлагаю почтить его память, а также память тысяч других героев, павших в борьбе за новую жизнь, исполнением «Траурного марша».

Стоявший рядом с Ахметсафой Зиннат, от волнения не расслышавший последних слов Шаркыя, встрепенулся, почувствовав на себе требовательный взгляд начальства, и понял, что как первый певец института и бессменный запевала всяких революционных гимнов, он должен начать петь. И он торжественно-привычно затянул:

От сильного толчка Ахметсафы Зиннат растерянно замолк, ещё не соображая, что вместо «Траурного марша» он запел «Интернационал». Загид Шаркый не стал дожидаться, пока «прима» института очухается, и гнусаво задребезжал:

 
Вы жертвою пали в борьбе роковой,
За счастье народное па-али…
 

После линейки учителя и комсомольские активисты собрались в директорском кабинете, чтобы составить комиссию по похоронам Абдуллы Туишева. Распределили обязанности. Организация похорон была возложена, конечно, на плечи Ахметсафы Давлетъярова. Обсудив организационные вопросы, члены комиссии перешли к вопросу найма подводы для перевозки тела погибшего из села Чебенле в Оренбург, точнее, во двор института. И в этот ответственнейший момент дверь кабинета распахнулась, и на пороге возникло само обсуждаемое тело, но не мёртвое, а вполне живое и даже сильно негодующее. Словом, в кабинет ворвался разъярённый и – живее всех живых! – Абдулла Туишев, повергнув всех собравшихся в шок.

– Да вы что, все тут умом тронулись? – зарычал Абдулла. – Живого человека вздумали хоронить? Рой пчёл вам на голую задницу! Откуда слух? Бедная Парваз в обморок упала, увидев меня «живым». Только и успела воскликнуть: «Мёртвый воскрес!»… И брякнулась оземь. А потом её подружки рассказали, в чём дело… Но я всё равно ничего не понял. Может, члены моей похоронной комиссии что-нибудь сказать желают, а?.. Рой пчёл вам…

Загид Шаркый бросился навстречу другу, чтобы заключить его в объятия, но остановился, испугавшись перекошенного от гнева и злости лица «воскресшего».

– Так ведь… – растерянно залепетал он. – Галин сообщил… Из губкома… В Чебенле… враги… это… Вот и линейку собрали, «Траурный марш» пели…

По правде говоря, ему как парторгу было не по себе прежде всего потому, что проведённое на таком высоком траурно-патриотическом уровне панихида по убиенному герою вдруг превратилась в фарс. Поэтому своё сбивчивое объяснение Шаркый закончил с интонацией уже прохладной и даже чуточку недовольно-разочарованной:

– Ну… А ты, оказывается, не умер… Да… действительно, хоть стой, хоть падай. То ли смеяться, то ли плакать…

– Ну, Загид! – вспылил Абдулла. – Только ты способен так учудить! Или в твоей голове уже ничего, кроме трескучей трепотни, не умещается? Ведь я только вчера выехал по заданию губкома за Сакмару, то есть совсем в другом от Чебенле направлении, и ты сам меня провожал, дурень! Как же я мог ни с того ни с сего объявиться в Чебенле? Пораскинь своими пропагандистскими мозгами! И как мне после этого цирка, устроенного вами, появиться перед глазами моих учеников? Теперь я даже урок не смогу начать, не вызвав смех студентов!..

Нургали Надиев задумался, невольно представив себе такую щекотливую ситуацию, и укоризненно покосился на Загида.

– Да, и я помню, что ты уехал в сторону Сакмары… – согласился он с Абдуллой. – Но всё произошло так неожиданно… Мы были оглушены этим известием, растеряны, сбиты с толку… Нелепо всё получилось… Глупо…

– Кто мог подумать, кто мог подумать, – озадаченно твердил Шаркый и вдруг бросился к двери, видимо, приняв какое-то решение.

– Айда со мной, Абдулла! – крикнул он «воскресшему» другу. – Пойдём в губком, к этому Галину! Узнаем, в чём дело, откуда такое известие. Пусть держит ответ перед всем институтом! Ахметсафа, и ты присоединяйся к нам, свидетелем будешь. Живее!..

– Неплохо бы прояснить ситуацию, найти виновного и принять меры, – одобрил директор решение своего заместителя. – Во-первых, сорваны занятия, во-вторых, студенты дезинформированы и недовольны, в-третьих, теперь их трудно будет заново настроить на учёбу. И всё-таки занятия должны проводиться…

И он с папкой в руке вышел в коридор.

…Галин, видимо, давно и с нетерпением ожидал визита Загида Шаркыя, потому что рассмеялся сразу же при виде посетителей:

– Ты что такой взмыленный, Шаркый? – потешался ответственный комсомольский работник, – будто за тобой стадо слонов гонится! Испугался, а? Наложил в штаны? Хи-хи!..

Разъярённый Абдулла сгрёб его за грудки и впечатал в стену кабинета.

– Твоя работа, Галин? Значит, это ты решил развлечь себя моими похоронами! Ничего не скажешь, ты настоящий друг и товарищ, а я – набитый дурак, что считал тебя за друга!

Галин, не ожидавший такого натиска, испуганно вращал выпученными глазами, призывая на помощь Загида и Ахметсафу, и наконец, еле просипел:

– Пусти… Задушишь… С ума сошёл?..

Абдулла ослабил хватку и швырнул Галина в его начальственное кресло. Очутившись на привычном месте, ответработник губкома комсомола тут же взял себя в руки, повертел головой, разминая помятую шею, и снисходительно процедил сквозь зубы:

– Садитесь, петухи, проясним ситуацию.

Покопавшись для солидности в своих папках и подождав, пока с налитого кровью лица не сойдёт краска, Галин авторитетно начал объяснять:

– Ты знаешь, товарищ Туишев, что я в губкоме отвечаю за внедрение в жизнь новых традиций, то есть являюсь председателем соответствующей комиссии. Ты хорошо знаешь это, товарищ Туишев, – с нажимом повторил Галин, напуская на себя чрезвычайно важный вид. Но уже в следующий миг он хитро улыбнулся и спросил:

– Какое сегодня число, кто подскажет?

– Какое. Первое апреля сегодня, – ответил пока ещё ничего не понимающий Ахметсафа.

– Вот-вот! – радостно подхватил Галин. – И вы не должны были ждать об этом напоминания из губкома. В первую очередь, это касается вас, товарищ Шаркыев, а также всех членов комитета комсомола института. Мы на каждом перекрёстке кричим о своей борьбе с пережитками прошлого, пропагандируем новые традиции и обряды, а сами?.. Забыли, что первый день апреля объявлен Днём смеха? Где же ваша энергия, находчивость, энтузиазм? Где ваше стремление к новому образу жизни, к новым традициям? Где, наконец, бойцовский дух? Стыдно, товарищи! Стыдно, товарищ Юсупов! – напомнил Галин настоящую фамилию Загида Шаркыя. – Этот День смеха должен пройти как настоящий советский праздник. Праздник смеха, шуток, розыгрышей, невинных смешных обманов!.. Вот я и показал вам пример, продемонстрировал образец розыгрыша в советский День смеха. Разве не смешно? Весело и приятно узнать, что ваш товарищ, о смерти которого объявлено, на самом деле жив и здоров, и даже успел приехать на собственную панихиду, хи-хи!.. Ну, какого ещё рожна вам надо? Чего ещё ждёте? Нового примера? Самим думать надо, самим! Отныне проведение Дня смеха будет под особым контролем губкома!..

– Неплохо сработано, – всё ещё не мог успокоиться Абдулла. – Наломал ты дров, товарищ Галин, посмеялся вволю. Но ты, видимо, не понимаешь, в какой глубокой яме я очутился по твоей милости. Ничего не скажешь, хорошую яму для меня вырыл…

– Да ладно, не будь ребёнком, – отмахнулся от него Галин. – Самое главное, чтобы ты сам для себя яму не рыл, понял? За революцию воевал, кровь проливал, а разговоры ведёшь какие-то несознательные… Это ведь шутка, просто дружеская шутка. Не смешите людей, ступайте в свой институт и хорошенько подумайте над тем, что я сказал.

Загид Шаркый-Юсупов стоял уже в дверях, сильно обеспокоенный и смущённый допущенным им «промахом», то есть проявлением равнодушия к одному из новых всенародных советских праздников – Дню смеха. Как он мог допустить такую политическую близорукость? Загид с сокрушённым видом вышел из кабинета.

– День смеха… День розыгрышей… То же мне, нашли тему для шуток, – недовольно бормотал Абдулла. – Праздник, дескать… Смех, да и только! Разве праздник может быть основан на обмане? И так вся страна полна лжи…

– Хватит, успокойся! – одёрнул его Загид. – Не один находишься, а с младшим товарищем! Тебя не правильно могут понять!

Эта реплика означала: «Не распускай язык перед Ахметсафой, не болтай перед ним что в голову взбредёт!»